Когда по доскам моста вдруг зацокали копыта, Йурга даже не поднял головы, только тихо взвыл, отпустил колесо, с которым мучился, и со всей доступной резвостью вполз под телегу. Распластавшись, сдирая спиной шершавую корку засохшего навоза и грязи, покрывающую снизу дно повозки, он дрожал и прерывисто повизгивал от страха.

Конь медленно приблизился к телеге. Йурга видел, как он осторожно и мягко ступает по прогнившим, омшелым доскам.

– Вылезай, – сказал невидимый наездник.

Йурга щелкнул зубами и втянул голову в плечи.

Конь фыркнул, топнул.

– Спокойно, Плотва, – проговорил наездник. Йурга услышал, как он похлопывает лошадь по шее. – Вылезай оттуда, человече. Я тебе ничего плохого не сделаю.

Купец ни на грош не поверил в заверения незнакомца. Однако в голосе было что-то такое, что успокаивало и в то же время интриговало, хотя вряд ли можно было назвать этот голос приятным. Йурга, вознося шепотом молитвы нескольким богам сразу, осторожно высунул голову из-под телеги.

У наездника были белые, как молоко, волосы, стянутые на лбу кожаным ремешком, и черный шерстяной плащ, ниспадающий на круп каштановой лошади. На Йургу верховой не смотрел. Наклонившись в седле, он разглядывал колесо телеги, по самую ступицу застрявшее между растрескавшимися досками. Неожиданно поднял голову, скользнул по купцу взглядом и принялся рассматривать заросли вдоль ущелья. Лицо его ничего не выражало.

Йурга выкарабкался из-под телеги, заморгал, вытер нос, размазывая по физиономии деготь, прихваченный со ступицы. Наездник уставился на него темными, прищуренными, проницательными, острыми, как рыбьи косточки, глазами. Йурга молчал.

– Вдвоем не вытащить, – сказал наконец незнакомец, указав на застрявшее колесо. – Один ехал?

– Сам-третей, – промямлил Йурга. – Со слугами. Сбежали, гады…

– Неудивительно, – сказал наездник, глядя под мост, на дно ущелья. – Ничего странного. Думаю, тебе следует поступить так же. Самое время.

Йурга не проследил за взглядом незнакомца. Не хотел смотреть на груды черепов, ребер и берцовых костей, разбросанных меж камней и выглядывающих из-под лопухов и крапивы, покрывавших русло высохшей речки. Боялся, что достаточно еще раз увидеть черные провалы глазниц, выщеренные зубы и потрескавшиеся мослы, чтобы все его самообладание развеялось и жалкие остатки храбрости улетучились, как воздух из рыбьего пузыря, заставив мчаться по тракту в гору, обратно, давясь собственным криком, как это было с возницей и слугой меньше часа назад.

– Чего ждешь? – тихо спросил наездник, поворачивая коня. – Темноты? Тогда будет поздно. Они явятся за тобой, как только стемнеет. А может, и раньше. Давай прыгай на коня за мной, сзади. Убираемся отсюда, и как можно скорее.

– А телега? – в голос завыл Йурга, не очень понятно, со страха ли, отчаяния или бешенства. – А товары? Целый год трудов. Уж лучше подохнуть! Не оставлю-у-у!

– Сдается мне, ты еще не знаешь, куда тебя лихо занесло, дружище, – спокойно проговорил незнакомец, указывая рукой на чудовищное кладбище под мостом. – Говоришь, не бросишь телеги? Да пойми ты, когда наступит темнота, тебя не спасет даже сокровищница короля Дезмода, не то что твой паршивый воз. Какого черта тебе взбрело в голову ехать через это урочище? Решил дорогу срезать. Не знаешь, что тут творится со времен войны?

Йурга покрутил головой: не знаю, мол.

– Не знаешь, ну-ну, – бросил незнакомец. – Но то, что лежит на дне, видел? Трудно не заметить. Это те, которые тоже срезали дорогу. А ты говоришь, не бросишь телеги. А кстати, интересно узнать, что там у тебя?

Йурга не ответил, глядя на наездника исподлобья и пытаясь решить, что лучше – «пакля» или «старые тряпки».

Наездника, казалось, не очень интересовал ответ. Он успокоил каштанку, грызущую удила и потряхивающую гривой.

– Господин, – пробормотал наконец купец. – Помогите. Спасите. До конца жизни помнить буду… Не оставляйте… Что захотите дам, чего только захотите… Спасите, господин!

Незнакомец резко повернул голову, обеими руками опершись о луку.

– Как ты сказал?

Йурга молчал, раскрыв рот.

– Дашь, чего захочу? А ну повтори.

Йурга хлюпнул носом, закрыл рот и пожалел, что у него нет бороды, в которую можно бы наплевать. В голове кипело от фантастических предположений касательно награды, которую мог потребовать странный пришелец. Однако все, включая и право ежедневных любовных игр с его молодой женой Златулиной, казалось не столь страшным, как перспектива потерять воз, и, уж конечно, не таким ужасным, как возможность оказаться на дне поймы в качестве еще одного побелевшего скелета. Купеческая привычка заставила его мгновенно произвести расчеты. Верховой, хоть и не походил на привычного оборванца, бродягу или мародера, каких после войны расплодилось на дорогах тьма-тьмущая, не мог все же ни в коем разе быть и вельможей, комесом или одним из зазнавшихся рыцарьков, слишком много мнящих о себе и находивших удовольствие в том, чтобы сдирать три шкуры с ближних. Йурга решил, что больше чем на двадцать штук золота он не потянет. Однако натура торгаша удержала его от того, чтобы назвать цену самому, и он ограничился лишь бормотанием о благодарности до конца дней своих.

– Я спросил, – спокойно напомнил незнакомец, переждав, пока купец замолкнет, – дашь ли ты мне то, что я пожелаю?

Выхода не было. Йурга сглотнул, наклонил голову и несколько раз утвердительно кивнул. Незнакомец, вопреки его ожиданиям, не рассмеялся зловеще, а совсем даже наоборот, казалось, его вовсе не обрадовала победа в переговорах. Наклонившись в седле, он плюнул вниз и угрюмо проворчал:

– Что я делаю? Зачем все это? Ну ладно, хорошо. Попробую тебя вытащить, хотя, как знать, не кончится ли все это скверно для нас обоих. А если удастся, то взамен…

Йурга съежился, готовый зареветь.

– Дашь мне то, – неожиданно быстро проговорил наездник в черном плаще, – что, вернувшись, застанешь дома, но чего застать не ожидал. Обещаешь?

Йурга застонал и быстро кивнул.

– Хорошо, – проговорил незнакомец. – А теперь отойди. А еще лучше – лезь снова под телегу. Солнце вот-вот сядет.

Он соскочил с седла, скинул плащ, и Йурга увидел, что незнакомец носит за спиной на ремне, наискось пересекающем грудь, меч. У него было туманное ощущение, что когда-то он уже слышал о людях, именно так носящих оружие. Черная, кожаная, доходящая до бедер куртка с длинными манжетами, искрящимися от серебристых набивок, могла указывать на жителя Новиграда или его окрестностей, впрочем, мода на такую одежду в последнее время вообще широко распространилась, особенно среди молодежи. Однако молодым незнакомец не был наверняка.

Наездник стащил с лошади вьюки, повернулся. На груди у него покачивался на серебряной цепочке медальон. Под мышкой он держал небольшой окованный сундучок и продолговатый сверток, окутанный кожей и перехваченный ремнем.

– Ты все еще не подлез? – спросил он, подходя. Йурга увидел, что медальон изображает оскаленную клыкастую волчью морду.

– Вы… ведьмак? – вспомнил он тут же.

– Угадал, – пожал плечами незнакомец. – Ведьмак. А теперь отойди. На другую сторону телеги. Не высовывайся оттуда и сиди смирно. Мне надо недолго побыть одному.

Йурга послушался. Присел у колеса, накрывшись епанчой. Он не хотел смотреть, что делает незнакомец по другую сторону телеги, а тем более глядеть на кости, валяющиеся на дне высохшего русла. Поэтому рассматривал собственные башмаки и зеленые звездочки мха, покрывающего прогнившие доски моста.

Ведьмак.

Солнце заходило.

Он услышал шаги.

Незнакомец медленно, очень медленно вышел из-за телеги на середину моста. Он стоял к Йурге спиной, и на спине у него был уже не тот меч, который Йурга видел недавно. Теперь это было красивое оружие – головка и эфес меча и оковка ножен горели, как звезды, блестели даже в наступающих сумерках, хотя света уже почти не было – погасло даже пурпурно-золотистое мерцание, еще совсем недавно висевшее над лесом.

– Господин…

Незнакомец обернулся. Йурга с трудом сдержал крик.

Лицо чужака было белым – белым и пористым, как отжатый, только что вынутый из тряпки творог. А глаза… О боги, взвыло что-то в Йурге. Глаза…

– За телегу, быстро, – прохрипел незнакомец. Это был не тот голос, который Йурга слышал раньше. Купец вдруг почувствовал, как сильно докучает ему переполненный мочевой пузырь. Незнакомец повернулся и прошел дальше на мост.

Ведьмак.

Конь, привязанный к обрешетке телеги, фыркнул, заржал, глухо забил копытами по доскам.

Над ухом Йурги зазвенел комар. Купец даже не пошевелил рукой, чтобы его отогнать. Зазвенел второй. Целые тучи комаров звенели в зарослях на противоположной стороне яра. Бренчали.

И выли.

Йурга, до боли стиснув зубы, сообразил, что это вовсе не комары.

Из мрака, густеющего на покрытом кустами склоне, появились маленькие уродливые фигурки – не больше четырех локтей, худые, словно скелеты. Они вышли на мост странной походкой, словно цапли, резкими быстрыми движениями высоко поднимая шишковатые колени. Глаза под плоскими складчатыми лбами светились желтым, в широких лягушачьих пастях блестели белые конские зубы. Уродцы, шипя, приближались.

Незнакомец, словно статуя, неподвижно стоявший посреди моста, вдруг поднял правую руку, странно сложив пальцы. Отвратительные карлики попятились, зашипели громче, но тут же снова двинулись вперед, все быстрее, поднимая длинные, тонкие, как прутики, когтистые лапы.

По доскам слева заскребли когти, из-под моста выскочил вдруг очередной уродец, остальные, странно подпрыгивая, ринулись вперед. Незнакомец закружился на месте, сверкнул меч, выхваченный неведомо когда. Голова забирающегося на мост существа отлетела на сажень вверх, волоча за собой косу крови. Белоголовый прыжком налетел на группу других, завертелся, быстро рубя налево и направо. Уродцы, размахивая лапами и воя, кинулись на него со всех сторон, не обращая внимания на сверкающий, режущий как бритва клинок. Йурга скорчился, прижавшись к телеге.

Что-то упало ему под ноги, обрызгало кровью. Это была длинная, костлявая, чешуйчатая, как куриная нога, лапа с четырьмя когтями.

Купец вскрикнул. И тут же почувствовал, как что-то пробегает рядом. Он скрючился еще больше, хотел нырнуть под телегу, в этот самый момент что-то свалилось ему на шею, а когтистые лапы впились в висок и щеку. Он заслонил глаза, рыча и дергая головой, вскочил и нетвердыми шагами выбежал на середину моста, спотыкаясь о валяющиеся на досках трупы. На мосту кипел бой – Йурга не видел ничего, кроме яростной борьбы, кучи, из которой то и дело высверкивал луч серебристого острия.

– Спа-а-асите! – завопил он, чувствуя, как острые клыки, пробив войлочную шапку, впиваются в затылок.

– Голову вниз!

Он втиснул подбородок в грудь, ловя глазом блеск меча. Клинок засвистел в воздухе, скользнул по шапке. Послышался отвратительный мокрый хруст, и Йурге на спину, словно из ведра, хлынула горячая жидкость. Он упал на колени, пригнетаемый мертвым уже грузом, висящим на шее.

На его глазах еще три чудища выскочили из-под моста. Подпрыгивая наподобие странных кузнечиков, они вцепились в бедра незнакомца. Один, получив короткий удар по жабьей морде, дернулся и упал на доски. Второй, пораженный самым концом меча, повалился, дергаясь в судорогах. Остальные облепили белоголового, словно муравьи, оттеснили к краю моста. Один из них вылетел из клубка, выгнувшись назад, брызжа кровью, дергаясь и воя. И тут весь спутавшийся клубок перевалил через край моста и рухнул вниз. Йурга упал, закрывая голову руками.

Из-под моста взвились торжествующие визги уродцев, которые тут же перешли в крики боли, вопли, прерываемые свистом клинка. Из темноты донесся грохот камней и хруст скелетов, потом снова свист меча и мгновенно оборвавшийся, отчаянный, замораживающий кровь в жилах скрежет.

Потом была уже только тишина, прерываемая резкими криками испуганной птицы в глубине леса, в гуще огромных деревьев. Вскоре замолчала и она.

Йурга сглотнул, поднял голову, с трудом встал. По-прежнему было тихо, не шелестели даже листья, весь лес, казалось, онемел от ужаса. Рваные тучи затянули небо.

– Эй…

Он обернулся, машинально заслоняясь поднятыми руками. Ведьмак стоял перед ним, неподвижный, черный, с блестящим мечом в низко опущенной руке. Йурга обратил внимание на то, что стоит он как-то криво, клонится набок.

– Что с вами, господин?

Ведьмак не ответил. Шагнул неловко и тяжело, с трудом двигая левую ногу. Протянул руку, ухватился за телегу. Йурга увидел кровь, блестящую и черную, текущую по доскам.

– Вы ранены, господин!

Ведьмак не ответил. Глядя прямо в глаза купцу, он вдруг повис на краю телеги и медленно сполз на доски моста.

– Осторожнее, помаленьку… Под голову… Эй, поддержите ему голову!

– Сюда, сюда, на телегу!

– О боги, он истечет кровью… Господин Йурга, кровь просачивается сквозь повязку…

– Не болтать! Вперед, гони, Поквит, живей! Накрой его кожушком, Велль, не видишь – дрожит?

– Может, дать немного самогонки?

– Он же в обмороке! Ну ты и впрямь сдурел, Велль. А самогон давай сюда, надо глотнуть… Вы, псы, стервецы, подлые трусы! Сбежать, оставить меня одного!

– Господин Йурга! Он что-то бормочет!

– Что? Что бормочет-то?

– Э, чтой-то непонятное… Вроде имя чье-то…

– Какое?

– Йеннифэр…

– Где… я?

– Лежите, господин, не двигайтесь, а то снова все разорвется и полопается. До кости бедро рассадили, паскуды, жуть, сколь крови вытекло… Не узнаете? Йурга я! Это меня вы на мосту спасли, помните?

– Угу…

– Пить небось хотите?

– Чертовски…

– Пейте, господин, пейте. Горячка вас пекет.

– Йурга… Где мы?

– На телеге едем. Молчите, господин, не шевелитесь. Надо из лесов выбраться к людским хатам. Найти кого, кто в лечении смыслит. Того, что мы вам намотали, мало. Кровь все едино течет…

– Йурга…

– Да?

– В моем сундучке… Флакон… С зеленой жидкостью. Сорви печать и дай мне… В какой-нибудь чарке. Чарку вымой как следует и чтоб никто не прикасался к флакону… Если жизнь дорога… Быстрее, Йурга. Черт, ну и трясет твою колымагу. Флакон, Йурга, флакон…

– Уже готово… Пейте…

– Спасибо… Теперь слушай. Сейчас я усну. Буду метаться и бредить, потом лежать словно мертвый. Это ничего, не бойся…

– Лежите, господин, не то рана отворится и кровь из вас уйдет.

Он упал на шкуры, запрокинул голову, чувствовал, как купец укрывает его кожухом и попоной, от которой сильно несло конским потом. Телега тряслась, каждый толчок отзывался дикой болью в бедре. Геральт стиснул зубы. Над собой он видел…

…миллиарды звезд. Они были так близко, что, казалось, достаточно протянуть руку. Над самой головой, над самыми верхушками деревьев.

Он выбирал дорогу так, чтобы держаться в стороне от света, от огней костров, чтобы все время находиться в укрытии из колеблющихся теней. Это было нелегко – кругом пылали костры из пихтовых стволов, языки пламени взвивались к небу красными сполохами, усеянными блестками искр, метили тьму более светлыми полотнищами дымов, стволы трещали, стреляли вспышками, высвечивая пляшущих повсюду людей.

Геральт задержался, чтобы пропустить мчащийся на него, бушующий, перекрывающий дорогу, орущий и дикий хоровод. Кто-то дернул его за рукав, пытаясь сунуть в руку деревянный, исходящий пеной жбанчик. Он легко, но решительно отстранил качающегося мужчину, разбрызгивающего вокруг пиво из бочонка, который держал под мышкой. Он не хотел пить.

Не в такую ночь, как эта.

Неподалеку, на подмостках из березовых стволов, вздымающихся рядом с огромным костром, светловолосый Майский Король в венке и в брюках из голубой ткани целовал рыжую Майскую Королеву, тиская ее груди, выпирающие сквозь тонкую, пропотевшую полотняную рубаху. Монарх был более чем слегка пьян, покачивался, старался удержать равновесие, обнимая плечи Королевы, прижимал к ней пятерню, стиснутую на кружке пива. Королева, тоже не вполне трезвая, в венке, сползшем на глаза, обнимала Короля за шею и перебирала ногами. Толпа плясала под помостом, пела, верещала, потрясала палками, обмотанными гирляндами зелени и цветов.

– Беллетэйн! – крикнула прямо в ухо Геральту юная невысокая девушка. Потянув его за рукав, заставила вертеться посреди окружившего их хоровода. Сама заплясала рядом, хлопая юбкой. Ее волосы развевались, полные цветов. Он позволил ей увлечь себя в танце, они закружились, ловко уворачиваясь от других пар.

– Беллетэйн! Майская Ночь!

Вокруг возня, писк, нервный смех, изображающий борьбу и сопротивление очередной девушки, уносимой парнем в темноту, за пределы круга света. Хоровод, покрикивая, извивался змеей меж кострами. Кто-то споткнулся, упал, разорвав цепь рук, разделив людей на небольшие группки.

Девушка, глядя на Геральта из-под украшавших ее лоб листьев, приблизилась, прижалась к нему, охватив руками, порывисто дыша. Он грубо схватил ее, грубее, чем намеревался. Руки, прижатые к ее спине, почувствовали горячую влажность тела, проникающую сквозь тонкий лен. Она подняла голову. Глаза были закрыты, зубы блестели из-под приподнятой верхней губы. От нее несло потом и аиром, дымом и желанием.

«А почему бы и нет», – подумал он, продолжая мять ее платьице и спину, тешась влажным, парящим теплом на пальцах. Девушка была не в его вкусе – слишком маленькая, слишком пухленькая, – он чувствовал под рукой место, где чересчур тесный лифчик врезался в тело, делил спину на две четко различимые округлости там, где их быть не должно. «Почему бы и нет, – подумал он, – ведь в такую ночь… Это не имеет значения».

Беллетэйн… Огни по самый горизонт. Беллетэйн, Майская Ночь.

Ближайший костер с треском сожрал брошенные ему сухие растопыренные можжевелины, брызнул ярким золотом, залившим все вокруг. Девушка подняла голову, раскрыла глаза, взглянула ему в лицо. Он услышал, как она громко втягивает воздух, почувствовал, как напрягается, как резко упирается руками ему в грудь. Он тут же отпустил ее. Она качнулась, отбросив тело на длину не полностью выпрямленных рук, но не оторвала своих бедер от его. Потом опустила голову, отвела руки, отстранилась, глядя в сторону.

Они несколько мгновений не двигались, но вот возвращающийся хоровод снова налетел на них, захватил, развел. Девушка быстро отвернулась и убежала, неловко пытаясь присоединиться к танцующим. Оглянулась. Только один раз.

Беллетэйн…

«Что я здесь делаю?»

Во мраке заискрилась звезда, замигала, приковала взгляд. Медальон на шее ведьмака дрогнул. Геральт непроизвольно расширил зрачки, без труда пробил взглядом тьму.

Женщина не была кметкой. Кметки не носят черных бархатных плащей. Кметки, которых мужчины несли либо тянули в заросли, кричали, хохотали, трепыхались и сопротивлялись, как форели, которых вытаскивают из воды. И ни одна из них не вела во мрак высоких светловолосых парней в развевающихся рубахах. Эта – вела.

Деревенские девушки никогда не носят на шее бархоток и усеянных бриллиантами обсидиановых звезд.

– Йеннифэр…

Неожиданно расширившиеся фиолетовые глаза, горящие на бледном треугольном лице.

– Геральт…

Она отпустила руку светловолосого херувима с грудью, блестевшей от пота, словно надраенная медная пластина. Парень покачнулся, упал на колени, водил головой, оглядывался, моргал. Медленно встал, глянул на них ничего не понимающим, растерянным взглядом, потом нетвердыми шагами пошел к кострам. Чародейка даже не посмотрела ему вслед. Она пристально глядела на ведьмака, а ее рука сильно стискивала край плаща.

– Приятно снова встретиться, – сказал он свободно. И тут же почувствовал, как улетучивается возникшее было между ними напряжение.

– И верно, – улыбнулась она. Ему казалось, что в этой улыбке было что-то вымученное, но уверен он не был. – Весьма приятная неожиданность, не отрицаю. Что ты тут делаешь, Геральт? Ах… Прости, извини за бестактность. Ну конечно, то же, что и я. Ведь это Беллетэйн. Просто ты поймал меня, так сказать, на месте преступления.

– Я тебе помешал.

– Переживу, – засмеялась она. – Ночь не кончилась. Захочу, увлеку другого.

– Жаль, я так не умею, – сказал он, с большим трудом изображая равнодушие. – Только что одна увидела при свете мои глаза и сбежала.

– Под утро, – сказала Йеннифэр, улыбаясь все искусственнее, – когда они совсем уже ошалеют, им это станет безразлично. Еще найдешь какую-нибудь, не волнуйся…

– Йен… – Слова застряли у него в горле. Они смотрели друг на друга долго, очень долго, а красный отсвет огня играл на их лицах. Йеннифэр вдруг вздохнула, прикрыв глаза ресницами.

– Нет, Геральт. Не надо начинать…

– Это Беллетэйн, – прервал он. – Ты забыла?

Она не торопясь подошла, положила ему руки на плечи, медленно и осторожно прижалась к нему, коснулась лбом груди. Он гладил ее волосы цвета воронова крыла, рассыпавшиеся локонами, крутыми, как змеи.

– Поверь, – шепнула она, поднимая голову. – Я не задумалась бы ни на миг, если б дело было только… Но это бессмысленно. Все начнется заново и кончится тем же, что и раньше. Это бессмысленно…

– Разве все должно иметь смысл? Это Беллетэйн.

– Беллетэйн. – Она отвернулась. – Ну и что? Что-то ведь привело нас к их кострам, к этим веселящимся людям. Мы собирались плясать, безумствовать, слегка задурманиться и воспользоваться ежегодно царящей здесь свободой, неразрывно связанной с праздником повторяющегося цикла природы. И пожалуйста, мы встречаемся после… Сколько же прошло… Год?

– Год, два месяца и восемнадцать дней.

– Как трогательно. Ты специально?

– Специально, Йен…

– Геральт, – прервала она, резко отстраняясь и поднимая голову. – Скажем ясно: я не хочу.

Он кивнул в знак того, что сказано достаточно ясно.

Йеннифэр откинула плащ на спину. Под плащом была очень тонкая белая блузка и черная юбка, стянутая пояском из серебряных звеньев.

– Не хочу, – повторила она, – начинать сначала. А сделать с тобой то, что я собиралась сделать с тем блондинчиком… По тем же правилам… Это, Геральт, кажется мне каким-то неладным. Оскорбительным и для тебя, и для меня. Понимаешь?

Он снова кивнул. Она поглядела на него из-под опущенных ресниц.

– Не уйдешь?

– Нет.

Она немного помолчала, беспокойно пошевелила пальцами.

– Ты обиделся?

– Нет.

– Тогда пойдем присядем где-нибудь подальше от гомона, поболтаем немного. Потому что, видишь ли, я ведь рада нашей встрече. Серьезно. Посидим… Хорошо?

– Хорошо, Йен.

Они отошли во мрак, в заросли вереска, к черной стене леса, обходя свившиеся в объятиях пары. Чтобы найти место только для себя, им пришлось уйти далеко. Сухой холмик, помеченный стройным, словно кипарис, кустом можжевельника.

Чародейка расстегнула брошь плаща, тряхнула им, расстелила на земле. Он сел рядом с ней. Ему очень хотелось ее обнять, но из упрямства он не сделал этого. Йеннифэр поправила глубоко вырезанную блузку, проницательно взглянула на него, вздохнула и обняла. Можно было этого ожидать. Чтобы читать мысли, ей приходилось напрягаться, но намерения она улавливала непроизвольно.

Они молчали.

– Эх, – сказала она вдруг, отодвигаясь. Подняла руку, выкрикнула заклинание. Над их головами взлетели красные и зеленые шары, разрываясь высоко в небе. Они распускались разноцветными пушистыми цветами. Со стороны костров долетел смех и радостные восклицания.

– Беллетэйн, – грустно сказала она, – Майская Ночь… Цикл повторяется. Пусть радуются… если могут.

В округе были и другие чародеи. Вдалеке врезались в небо три оранжевые молнии, а с другой стороны, из-за леса, взвился настоящий гейзер радужных, кружащихся метеоров. Люди у костров громко и изумленно ахали, кричали. Геральт сдержанно гладил локоны Йеннифэр, вдыхал аромат сирени и крыжовника. «Если я слишком сильно буду ее желать, – подумал он, – она почувствует и обидится. Нахохлится, ощетинится и оттолкнет меня. Я спрошу спокойно, что у нее слышно…»

– Ничего у меня не слышно, – сказала она, а в ее голосе что-то дрогнуло. – Ничего такого, о чем стоило бы говорить.

– Не надо, Йеннифэр. Не читай меня. Это смущает.

– Прости. Я непроизвольно. А у тебя, Геральт, что нового?

– Ничего. Ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Помолчали.

– Беллетэйн! – проворчала она вдруг, и он почувствовал, как она напрягается и как напружинивается рука, прижатая к его груди. – Веселятся. Празднуют извечный цикл обновления природы. А мы? Что делаем здесь мы? Мы, реликты, обреченные на вымирание, на гибель и забвение? Природа возрождается, повторяется цикл. Но не мы, Геральт. Мы не можем повторяться. Нас лишили такой возможности. Нам дана способность творить с природой невероятное, порой просто противоречащее ей. И одновременно отобрали самое простое и самое естественное, присущее природе. Какая корысть с того, что мы живем дольше них? После нашей зимы не придет весна, мы не возродимся, то, что кончается, кончается вместе с нами. Но и тебя, и меня влечет к этим огням, хотя наше присутствие здесь – злая и кощунственная насмешка над их праздником.

Он молчал. Он не любил, когда она впадала в такое настроение, источник которого ему был слишком хорошо известен. «Опять, – подумал он, – опять это начинает ее мучить». Было время, когда казалось, что она забыла, примирилась, как и другие. Он обнял ее, прижал, легонько покачивал, как ребенка. Она не сопротивлялась. Он не удивился. Он знал, что ей это необходимо.

– Знаешь, Геральт, – вдруг сказала она уже спокойно. – Больше всего мне недоставало твоего молчания.

Он коснулся губами ее волос, уха. «Я хочу тебя, Йен, – подумал он. – Я хочу тебя, ты же знаешь. Ведь ты знаешь, Йен».

– Знаю, – шепнула она.

– Йен…

Она снова вздохнула.

– Только сегодня, – взглянула она на него широко раскрытыми глазами. – Только эта ночь, которая сейчас кончится. Пусть это будет наш Беллетэйн. Завтра мы расстанемся. Пожалуйста, не рассчитывай на большее, я не могу, я не могла бы… Прости. Если я тебя обидела, поцелуй меня и уйди.

– Если поцелую – не уйду.

– Я надеялась на это.

Она наклонила голову. Он коснулся губами ее раскрытых губ. Осторожно. Сперва верхней, потом нижней. Вплетая пальцы в крутые локоны, коснулся ее уха, бриллиантовой сережки, шеи. Йеннифэр, возвращая поцелуй, прижалась к нему, а ее ловкие пальцы быстро и уверенно расправлялись с застежками его куртки.

Она опустилась навзничь на плащ, раскинутый на мягком мхе. Он прижался губами к ее груди, почувствовал, как твердеют и обозначаются соски под тоненькой тканью блузки. Она порывисто дышала.

– Йен…

– Молчи… Прошу тебя…

Прикосновение ее гладкой холодной кожи, электризующие пальцы и ладонь. Дрожь вдоль спины, в которую впились ее ногти. Со стороны костров крики, пение, свист, далекий туман искр в пурпурном дыме. Ласка и прикосновение. Ее. Его. Дрожь. И нетерпение. Плавное прикосновение ее бедер, охватывающих его, стискивающих замком.

Беллетэйн!

Дыхание, разрываемое на вздохи. Вспышки под веками, аромат сирени и крыжовника. Майская Королева и Майский Король? Кощунственная насмешка? Беспамятство?

Беллетэйн! Майская Ночь!

Стон. Ее? Его? Черные локоны на глазах, на губах. Сплетенные пальцы дрожащих рук. Крик. Ее? Черные ресницы. Мокрые. Стон. Его?

Тишина. Вечность в тишине.

Беллетэйн… Огни по самый горизонт…

– Йен?

– Ах, Геральт…

– Йен… Ты плачешь?

– Нет!

– Йен…

– Ведь я обещала себе… Обещала…

– Молчи. Не надо. Тебе не холодно?

– Холодно.

– А теперь?

– Теплее.

Небо светлело в пугающем темпе, черная стена леса выострила контуры, выглянула из бесформенного мрака четкая зубчатая линия верхушек деревьев. Выползающий из-за них голубоватый предвестник зари разлился вдоль горизонта, гася лампадки звезд. Стало холодней. Он крепче прижал ее, накрыл плащом.

– Геральт?

– У?

– Сейчас рассветет.

– Знаю.

– Я тебя обидела?

– Чуточку.

– Все начнется сначала?

– Это никогда не кончалось.

– Пожалуйста… Я начинаю чувствовать себя…

– Молчи. Все прекрасно.

Запах дыма, плывущего по вереску. Запах сирени и крыжовника.

– Геральт?

– Да?

– Помнишь нашу встречу в Пустульских горах? И того золотого дракона… Как его звали?

– Три Галки. Помню.

– Он сказал нам…

– Я помню, Йен.

Она целовала его в то место, где шея переходит в ключицу, потом положила туда голову, щекоча волосами.

– Мы созданы друг для друга, – шепнула она. – Может быть, предназначены? Но ведь из этого ничего не получится. Жаль, но когда рассветет, мы расстанемся. Иначе быть не может. Мы должны расстаться, чтобы не обидеть друг друга. Мы, предназначенные друг другу. Созданные друг для друга. Жаль. Тот или те, кто создавал нас, должны были позаботиться о чем-то большем. Одного Предназначения недостаточно, его слишком мало. Необходимо нечто большее. Прости меня. Я должна была тебе это сказать.

– Я знаю.

– Я знала, что не было смысла любить друг друга.

– Ошибаешься. Был. Несмотря ни на что.

– Поезжай в Цинтру, Геральт.

– Что?

– Поезжай в Цинтру. Поезжай туда и на этот раз не отказывайся. Не делай того, что сделал тогда… Когда ты там был…

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю о тебе все. Запомнил? Поезжай в Цинтру, поезжай туда как можно скорее. Грядут тяжелые времена, Геральт. Очень тяжелые. Ты обязан успеть…

– Йен…

– Молчи, прошу тебя.

Холодает. Все холодней. И светлее.

– Не уходи. Дождемся утра…

– Дождемся.

– Не шевелитесь, господин. Надо сменить повязку, потому как рана кровоточит, а нога страшно опухла. О боги, как это паршиво выглядит… Надо как можно скорее добыть лекаря…

– Чихал я на лекаря, – простонал ведьмак. – Давай сюда мой сундучок, Йурга. Вон тот флакон. Лей прямо на рану. О дьявольщина!!! Ничего, ничего, лей еще… О-о-ох! Лады. Заверни покрепче и накрой меня…

– Распухло, господин, все бедро. И горячка бьет.

– Чихал я на горячку. Йурга?

– Да?

– Я забыл тебя поблагодарить…

– Не вы, господин, должны благодарить, а я. Это вы мне жизнь спасли, меня защищая, урон понесли. А я? Что я такого сделал? Человека раненого, без чувств, перевязал, на воз положил, не дал помереть? Обычная штука, господин ведьмак.

– Не такая уж обычная, Йурга. Меня уже бросали… в подобных ситуациях… Как пса…

Купец, опустив голову, помолчал.

– Оно, конечно, так, отвратный нас свет окружает, – пробормотал он наконец. – Токмо это не повод, чтобы все мы паршивели. Добро нам требуется. Этому меня учил мой отец, тому же я своих сынов учу.

Ведьмак молчал, рассматривая ветви деревьев, висящие над дорогой и перемещающиеся по мере движения телеги. Бедро рвало, но боли он не чувствовал.

– Где мы?

– Перешли вброд речку Траву, едем по Мехунским Урочищам. Это уже не Темерия, а Содден. Вы проспали границу, когда таможенники в телеге шуровали. Ну, скажу вам, охали они, видя вас, сильно. Но старший над ними знал вас, без задержки велел пропустить.

– Знал меня?

– Ага. Геральтом величал. Сказал так: Геральт из Ривии. Это ваше имя?

– Мое…

– Этот таможенник обещал послать кого-нито с вестью, что, дескать, лекарь надобен. Ну я еще сунул ему то-се в лапу, чтоб не запамятовал.

– Благодарю, Йурга.

– Нет, господин ведьмак. Я же сказал, что я вас благодарю. И не только. Я вам еще кой-чего должен. Мы уговорились… Что с вами? Вам скверно?

– Йурга… Флакон с зеленой печаткой…

– Господин… Вы же снова… Уж как вы тогда страшно кричали сквозь сон…

– Надо, Йурга.

– Воля ваша. Погодите, щас в чарку вылью. Ну, боги, лекарь надобен, как можно шибчей, не то…

Ведьмак отвернул голову. Он слышал…

…крики детей, играющих в высохшем внутреннем рве, окружающем дворцовые стены. Ребят было около десятка, и шумели они жутко, перекрикивая друг друга тонкими, возбужденными, ломкими, переходящими в фальцет голосами. Носились по рву туда и обратно, напоминая косяк быстрых рыбок, молниеносно и неожиданно меняющих направление, но всегда держащихся вместе. Как обычно, вслед за шумливыми, тощими, как пугала, старшими мальчиками бегал не поспевающий за ними, задыхающийся малец.

– Много их, – заметил ведьмак.

Мышовур, теребя бороду, кисло ухмыльнулся, пожал плечами.

– Верно. Много.

– А который из них… Который из пареньков – та знаменитая Неожиданность?

Друид отвел глаза.

– Я не имею права, Геральт…

– Калантэ?

– Конечно. Вряд ли ты думал, что она так просто отдаст ребенка. Ты же ее знаешь. Железная женщина. Я скажу тебе нечто такое, чего говорить не должен, надеюсь, ты поймешь. Полагаю, ты меня не выдашь.

– Говори.

– Когда ребенок родился, это было шесть лет назад, она вызвала меня, приказала отыскать тебя и убить.

– Ты отказался.

– Калантэ не отказывают, – серьезно сказал Мышовур, глядя ему в глаза. – Я был готов отправиться, но тут она снова вызвала меня. И отменила приказ, не объяснив почему. Будь осторожен, когда станешь с ней разговаривать.

– Буду. Скажи, Мышовур, что случилось с Дани и Паветтой?

– Они плыли из Скеллиге в Цинтру. Попали в шторм. Не нашли даже обломков корабля. Геральт… То, что ребенка не было тогда с ними, чертовски странное дело. Необъяснимое. Они хотели взять его с собой на корабль, но в последний момент отказались. Никто не знает причины, Паветта никогда не расставалась с…

– Как это Калантэ перенесла?

– А как ты думаешь?

– Понимаю.

Топоча, словно банда гоблинов, ребятишки забрались наверх и пронеслись мимо них. Геральт заметил, что недалеко от головы мчащегося стадка бежит девочка с развевающейся светлой косой, такая же худая и вопящая, как мальчишки. С диким воем ватага снова ринулась вниз по крутому склону рва, по крайней мере половина из них, включая девочку, съехали на ягодицах. Самый маленький, все еще не догнавший остальных, упал, захныкал и уже внизу громко расплакался, схватившись за разбитую коленку. Другие мальчишки окружили его, дразня и посмеиваясь, потом помчались дальше. Девочка опустилась перед мальчуганом, обняла, вытерла ему слезы, размазав по мордашке кровь и грязь.

– Идем, Геральт, королева ждет.

– Идем, Мышовур.

Калантэ сидела на большой, подвешенной цепями к ветке огромной липы скамье со спинкой. Казалось, она дремлет, но этому противоречило слабое движение ног, время от времени принуждающих качели двигаться. С королевой были три молодые женщины. Одна сидела на траве, рядом с качелями, ее раскинутое платье белело на зелени, как пятно снега. Две другие, неподалеку, щебетали, осторожно раздвигая побеги малины.

– Госпожа, – склонился Мышовур.

Королева подняла голову. Геральт опустился на одно колено.

– Ведьмак, – сухо проговорила она.

Как и раньше, ее украшали изумруды, гармонировавшие с зеленым платьем. И цветом глаз. Как и раньше, она носила узкий золотой ободок на пепельно-серых волосах. Но руки, которые он помнил белыми и тонкими, были уже не так тонки. Королева пополнела.

– Приветствую тебя, Калантэ из Цинтры.

– Приветствую тебя, Геральт из Ривии. Встань. Я ожидала тебя. Мышовур, друг, проводи девушек в замок.

– Слушаюсь, королева.

Они остались одни.

– Шесть лет, – проговорила Калантэ не улыбаясь. – Ты поразительно пунктуален, ведьмак.

Он не ответил.

– Бывали минуты, что я говорю, бывали годы, когда я тешила себя надеждой, что ты забудешь. Или иные причины помешают тебе приехать. Нет, несчастья в принципе я тебе не желала, но все же должна была учитывать не очень-то безопасный характер твоей профессии. Говорят, смерть идет за тобою следом, Геральт из Ривии, но ты никогда не оглядываешься. А потом… Когда Паветта… Ты уже знаешь?

– Знаю, – Геральт склонил голову, – и сочувствую от всей души.

– Нет, – прервала она. – Это было давно. Я, как видишь, уже не ношу траура. Носила достаточно долго. Паветта и Дани… Предназначенные друг другу… До конца. Ну и как тут не верить в силу Предназначения?

Оба замолчали. Калантэ пошевелила ногой, снова заставив скамейку качаться.

– И вот спустя шесть условленных лет ведьмак вернулся, – медленно проговорила она, а на ее губах заиграла странная улыбка. – Вернулся и потребовал исполнения клятвы. Как думаешь, Геральт, вероятно, так о нашей встрече станут распевать сказители через сто лет. Я думаю, именно так. Да, это они умеют. Могу себе представить. Послушай. И сказал жестокосердный ведьмак: «Исполни клятву, королева, либо падет на тебя мое проклятие». А королева, заливаясь слезами, пала пред ведьмаком на колени, умоляя: «Смилуйся! Не забирай у меня мое дитя! У меня осталось только оно!»

– Калантэ…

– Не прерывай, – резко остановила она. – Я рассказываю сказку, разве не видишь? Слушай дальше. Злой, жестокосердный ведьмак затопал ногами, замахал руками и крикнул: «Берегись, клятвопреступница, берегись возмездия судьбы. Если не сдержишь клятвы, кара не минует тебя». И ответила королева: «Ну хорошо, ведьмак. Да будет так, как пожелает судьба. Вон там, гляди, играют десять детишек. Если угадаешь, который предназначен тебе, заберешь его и оставишь меня с разбитым сердцем».

Ведьмак молчал.

– В сказке, – улыбка Калантэ становилась все менее приятной, – королева, как я себе представляю, позволила бы ведьмаку угадывать трижды. Но мы ж не в сказке, Геральт. Мы здесь, в реальности, ты, я и наша проблема. И наше Предназначение. Это не сказка, это жизнь. Паршивая, скверная, тяжелая, не прощающая ошибок, обид, не знающая жалости, разочарований и несчастий, не щадящая никого, ни ведьмаков, ни королев. И потому, Геральт из Ривии, ты будешь отгадывать только один раз.

Ведьмак продолжал молчать.

– Только один-единственный раз, – повторила Калантэ. – Но, как я сказала, это не сказка, а жизнь, которую мы сами должны заполнять моментами счастья, ибо на улыбки судьбы рассчитывать, как ты знаешь, не приходится. Поэтому, чем бы ни кончилось угадывание, ты не уйдешь отсюда с пустыми руками. Возьмешь одного ребенка. Того, на которого падет твой выбор. Ребенка, из которого ты сделаешь ведьмака. Если этот ребенок, ясное дело, выдержит Испытание Травами.

Геральт резко поднял голову. Королева усмехнулась. Он знал эту усмешку, противную, злую, презрительную.

– Ты удивлен, – отметила она. – Ну что ж, я немного подучилась. Поскольку у дитяти Паветты есть шансы стать ведьмаком, я взяла на себя этот труд. Однако мои источники, Геральт, молчат относительно того, сколько детей из десятка выдерживают Испытание Травами. Ты не мог бы удовлетворить мое любопытство?

– Королева, – откашлялся Геральт, – вероятно, ты немало потрудилась, изучая проблему, и должна знать, что кодекс и клятва запрещают мне даже произносить это название, не то что рассуждать о нем.

Калантэ резко остановила качели, упершись каблуком в землю.

– Трое, самое большее – четверо из десяти, – сказала она, покачивая головой в притворной задумчивости. – Крутая селекция, я бы сказала, очень крутая и притом на каждом этапе. Вначале отбор, потом испытания. А затем изменения. Сколько юношей в результате получают медальоны и серебряные мечи? Один из десяти? Один из двадцати?

Ведьмак молчал.

– Я долго размышляла, – продолжала Калантэ уже без улыбки. – И пришла к выводу, что селекция детей на этапе выбора имеет ничтожное значение. Какая в общем-то разница, Геральт, какой ребенок умрет или спятит, напичканный наркотиками? Какая разница, чей мозг разорвется от бредовых видений, чьи глаза лопнут и вытекут вместо того, чтобы стать глазами кошки? Какая разница, в собственной ли крови и блевотине умрет действительно указанный Предназначением или же совершенно случайный ребенок? Ответь.

Ведьмак скрестил руки на груди, чтобы сдержать их дрожь.

– Зачем? – спросил он. – Ты ждешь ответа?

– Верно, не жду. – Королева снова усмехнулась. – Как всегда, ты безошибочен в выводах. Как знать, однако, может, не ожидая ответа, я согласилась бы уделить немного внимания твоим добровольным и искренним словам? Словам, которые, быть может, ты пожелал бы произнести, а вместе с этим освободиться от того, что гнетет тебя? Ну давай примемся за дело, надо же подбросить сказителям материал. Идем выбирать ребенка.

– Калантэ, – сказал он, глядя ей в глаза. – Оставь сказителей в покое. Если им не хватит материала, они сами что-нибудь придумают. А имея в руках истинный материал, они его исказят. Как ты верно заметила, это не сказка, а жизнь. Паршивая и скверная. А посему, черт побери, давай проживем ее по возможности порядочно и хорошо. Ограничим количество творимых другими несправедливостей неизбежным минимумом. В сказке, конечно, королева может умолять ведьмака, а ведьмак требовать своего и топать ногами. В жизни королева может просто сказать: «Не забирай ребенка, прошу тебя». А ведьмак ответит: «Коли ты просишь, не заберу». И уйдет вслед за заходящим солнцем. Но за такое окончание сказки сказитель не получит от слушателей ни гроша, самое большее – пинок в зад. Потому что скучная получится сказка.

Калантэ перестала улыбаться, в ее глазах мелькнуло что-то знакомое.

– В чем дело? – прошипела она.

– Давай не будем ходить вокруг да около, Калантэ. Ты знаешь, о чем я. Как приехал, так и уеду. Выбрать ребенка? А зачем? Ты думаешь, он мне так уж нужен? Думаешь, я ехал сюда, в Цинтру, гонимый жаждой отнять у тебя внука? Нет, Калантэ. Я хотел, быть может, взглянуть на этого ребенка, посмотреть в глаза Предназначению… Потому что я и сам не знаю… Но не бойся. Я не отберу у тебя его, достаточно, если ты попросишь…

Калантэ вскочила со скамеечки, в ее глазах разгорелся зеленый огонь.

– Просить? – яростно прошипела она. – Тебя? Бояться? Мне тебя бояться, треклятый шаман? Ты осмеливаешься бросать мне в лицо твою презренную милость? Оскорблять своим сочувствием? Обвинять в трусости, сомневаться в моей воле? Ты обнаглел от моего доверительного к тебе отношения! Берегись!

Ведьмак решил, что, пожалуй, безопасней всего будет не пожимать плечами, а опуститься на колено и склонить голову. И не ошибся.

– Ну, – прошипела Калантэ, стоя перед ним. Руки у нее были опущены, пальцы, унизанные перстнями, сжаты в кулаки. – Ну наконец-то. Это соответствующая поза. Именно так отвечают королеве, если королева задает вопрос. А если не вопрос, а приказ, то надобно еще ниже опустить голову и отправиться его исполнять. Без проволочки. Ты понял?

– Да, королева.

– Прекрасно. Встань.

Он встал. Она посмотрела на него, закусила губу.

– Тебя очень обидела моя вспышка? Я говорю о форме, а не о содержании.

– Не очень.

– Ну и славно. Постараюсь больше не вспыхивать. Итак, я сказала: там, во рву, играют десять ребятишек. Выберешь одного, который покажется тебе самым подходящим, заберешь, и, о боги, сотворишь из него ведьмака, ибо таково Предназначение. А если не Предназначение, то моя воля.

Он посмотрел ей в глаза, низко поклонился.

– Королева. Шесть лет назад я доказал тебе, что есть нечто более могущественное, нежели королевская воля. Ради богов, ежели таковые существуют, докажу тебе это еще раз. Ты не принудишь меня сделать выбор, делать который я не хочу. Прости за форму, не за содержание.

– Под моим дворцом есть глубокие ямы. Предупреждаю: еще немного, еще слово – и ты закончишь в них свою жизнь.

– Ни один мальчик из тех, что играют во рву, не годится на роль ведьмака, – медленно проговорил он. – И среди них нет сына Паветты.

Калантэ прищурилась. Он даже не дрогнул.

– Пошли, – сказала она наконец, развернувшись на каблуках.

Он последовал за ней между рядами цветущих кустов, между клумбами и живыми изгородями. Королева прошла в ажурную беседку. Там, вокруг стола из малахита, стояли четыре больших плетеных ивовых кресла. На покрытой жилками плите, поддерживаемой четырьмя грифонами, стоял кувшин и два серебряных кубка.

– Садись и налей.

Она выпила, подняв в его сторону кубок, резко, солидно, по-мужски. Он, не садясь, ответил тем же.

– Садись, – повторила она. – Я хочу поговорить.

– Слушаю.

– Откуда ты знаешь, что среди детей во рву нет сына Паветты?

– Я не знал. – Геральт решился на откровенность. – Я бросил наобум.

– Так. Можно было догадаться. А то, что ни один из них не годится на роль ведьмака? Это правда? И как ты определил? С помощью магии?

– Калантэ, – тихо сказал он. – Мне не надо было ни определять, ни проверять. В том, что ты сказала раньше, была чистая правда. Годится любой ребенок. Все дело в селекции. Последующей.

– О боги моря, как говаривал мой вечно отсутствующий муж, – рассмеялась она. – Так все это неправда? Все пресловутое Право Неожиданности? Легенды о детях-нежданчиках, о тех, кто встречается первым? Так я и думала! Все – игра! Игра со случаем, забавы с судьбой! Но это чертовски опасная игра, Геральт.

– Знаю.

– Игра с чьим-то несчастьем, несправедливостью. Зачем, скажи мне, заставлять родителей или опекунов давать такие трудные и тяжелые клятвы? Зачем отбирают детей? Ведь кругом полно таких, отбирать которых нет нужды. По дорогам шастают ватаги бездомных и сирот. В любой деревне можно чуть не даром купить ребенка, в голодную пору любой кмет охотно продаст, что ему, он тут же заделает другого. Тогда зачем же? Зачем ты заставил поклясться Дани, Паветту и меня? Зачем явился точно через шесть лет после рождения ребенка? И почему, черт побери, не хочешь его взять, почему говоришь, что он тебе ни к чему?

Геральт молчал.

– Молчишь, – отметила Калантэ, покачав головой и откидываясь на спинку кресла. – Подумаем над причиной твоего молчания. Логика – мать знания. И что же она нам подсказывает? Что мы, так сказать, имеем? Ведьмака, ищущего Предназначение, укрытое в странном и сомнительном праве Неожиданности. Ведьмак находит это Предназначение. И вдруг отказывается от него. Ему, видите ли, не нужен Ребенок-Неожиданность. Лицо у него каменеет, в голосе – лед и металл. Он считает, что королева – как ни говори, женщина – даст себя обмануть, сбить с толку кажущейся мужской твердостью. Нет, Геральт, не жди от меня пощады. Я знаю, почему ты отказываешься выбрать ребенка. Потому что ты не веришь в Предназначение. А когда ты в чем-то не уверен… тебя охватывает страх. Да, Геральт. Тобой руководит страх. Ты боишься. Скажи – нет?

Он медленно поставил кубок на стол. Медленно, чтобы звоном серебра о малахит не выдать дрожь рук, которую унять не мог.

– Нет?

– Ты права.

Она быстро наклонилась, схватила его руку. Сильно сжала.

– Ты вырос в моих глазах, – сказала она и улыбнулась. Улыбка была хорошей. Невольно, наверняка невольно, он ответил улыбкой.

– Как ты догадалась, Калантэ?

– Я не догадалась. – Она не отпустила его руку. – Бросила наобум.

Они одновременно рассмеялись. Потом долго и молча сидели среди зелени и запаха черемухи, тепла и бренчания пчел.

– Геральт?

– Да, Калантэ.

– Ты не веришь в Предназначение?

– Не знаю, верю ли я вообще во что-нибудь. А что до Предназначения… Боюсь, одного его недостаточно. Нужно нечто большее…

– Хочу тебя спросить. Что с тобой? Ведь вроде бы ты и сам был Неожиданностью? Мышовур утверждает…

– Нет, Калантэ. Мышовур имел в виду совершенно другое. Мышовур… Он-то, пожалуй, знает. Но пользуется удобным мифом, когда ему выгодно… Неправда, будто я был тем, кого застали дома, хоть и не ожидали. Неправда, будто именно поэтому я стал ведьмаком. Я самый обыкновенный подкидыш, Калантэ. Нежеланный, незаконнорожденный сын некоей женщины, которой я не помню. Но знаю, кто она…

Королева проницательно взглянула на него, но ведьмак не продолжал.

– Неужто все рассказы о Праве Неожиданности – легенды?

– Все. Случай трудно назвать Предназначением.

– Но вы, ведьмаки, не перестаете искать?

– Не перестаем. Но это бессмысленно. Вообще бессмысленно все…

– Вы верите, что Дитя Предназначения пройдет через Испытания без риска?

– Мы верим, что такому ребенку не понадобятся Испытания.

– Один вопрос, Геральт. Совершенно личный. Разреши?

Он кивнул.

– Как известно, нет лучшего способа передать наследственные свойства, чем естественным путем. Ты прошел Испытания и выжил. Если тебе так нужен ребенок с особыми свойствами и сопротивляемостью… Почему бы тебе не найти женщину, которая… Я бестактна, да? Но, похоже, я отгадала?

– Как всегда, – грустно улыбнулся Геральт, – ты безошибочно делаешь выводы, Калантэ. Угадала, конечно. То, о чем ты говоришь, для меня недостижимо.

– Прости, – сказала она, и улыбка сошла с ее лица. – Что ж, это по-людски.

– Это не по-людски.

– Да?.. Значит, ни один ведьмак…

– Ни один. Испытание Травами, Калантэ, ужасно. А то, что с мальчиками происходит во время трансмутации, еще страшнее. И необратимо.

– Только ты уж не раскисай, – буркнула она. – Это тебе не к лицу. Не важно, что с тобой вытворяли. Результат я вижу. На мой вкус, вполне удовлетворительный. Если б я могла предположить, что ребенок Паветты когда-нибудь станет таким, как ты, я не колебалась бы ни минуты.

– Слишком велик риск, – быстро сказал он. – Как ты и думаешь. Выживают самое большее четверо из десяти.

– Черт возьми, разве только Испытание Травами рискованно? Разве только будущие ведьмаки рискуют? Жизнь полна риска: в жизни тоже идет отбор, Геральт. Селекция. Зачастую все решает скверный случай, болезнь, война. Сопротивляться судьбе, может быть, не менее рискованно, чем отдать себя в ее руки. Геральт… Я отдала бы тебе этого ребенка… Но… Я тоже боюсь.

– Я не взял бы. Не мог бы взять на себя ответственность. Не согласился бы отягощать ею тебя. Не хотел бы, чтобы ребенок когда-нибудь вспоминал тебя так… как я…

– Ты ненавидишь ту женщину, Геральт?

– Мою мать? Нет, Калантэ. Догадываюсь, что она оказалась перед выбором… А может, и не было выбора? Нет был, ведь ты знаешь, достаточно нужного заклинания или эликсира… Выбор. Выбор, который надо уважать, потому что это священное и неоспоримое право каждой женщины. Эмоции тут ни при чем. У нее было неоспоримое право решать, и она решила. Но, думаю, встреча с ней, выражение ее лица… Это дало бы мне что-то вроде извращенного удовлетворения, если ты понимаешь, о чем я.

– Я прекрасно понимаю, о чем ты… – улыбнулась она. – Но у тебя мало шансов испытать такое удовлетворение. Я не могу определить твой возраст, ведьмак, но полагаю, ты гораздо старше, чем об этом говорит твоя внешность. А значит, та женщина…

– Та женщина, – прервал он, – наверняка сейчас выглядит много моложе меня.

– Чародейка?

– Да.

– Интересно. Я думала, чародейки не могут…

– Она, вероятно, тоже так думала.

– Вероятно. Но ты прав, не будем обсуждать право женщины принимать решения, это обсуждению не подлежит. Вернемся к нашей проблеме. Так ты не возьмешь ребенка? Бесповоротно?

– Бесповоротно.

– А если… если Предназначение не только миф? Если оно все же существует, то не может ли оно отомстить?

– Если будет мстить, то мне, – спокойно ответил он. – Ведь против него выступаю я. Ты-то выполнила свою часть обязательства. Ведь если Предназначение не легенда, то из указанных тобою детей я должен был выбрать соответствующего. Но ведь ребенка Паветты нет среди них?

– Есть. – Калантэ медленно подняла голову. – Хочешь увидеть? Хочешь взглянуть в глаза Предназначению?

– Нет. Не хочу. Отказываюсь, отрекаюсь. Отрекаюсь от этого мальчика. Не хочу смотреть в глаза Предназначению, потому что не верю в него. Ибо знаю: чтобы соединить двух человек, одного Предназначения недостаточно. Нужно нечто большее, чем Предназначение. Я смеюсь над таким Предназначением, я не последую за ним, как мальчишка, которого ведут за руку, ничего не понимающий и наивный. Это мое бесповоротное решение, Калантэ из Цинтры.

Королева встала. Улыбнулась. Он не мог угадать, что кроется за ее улыбкой.

– Да будет так, Геральт из Ривии. Быть может, тебе как раз и было предначертано отречься. Может быть, это было твоим Предназначением. Думаю, так оно и есть. Так знай же, если б ты выбрал и выбрал правильно, то увидел бы, что Предназначение, над которым смеешься ты, жестоко посмеялось бы над тобой.

Он посмотрел в ее ядовито-зеленые глаза. Она улыбнулась. Разгадывать ее улыбки он не умел.

Рядом с беседкой росли розы. Целый куст. Он наклонил ветку, сорвал цветок, опустился на колено и двумя руками подал ей, опустив при этом голову.

– Как жаль, что я не узнала тебя раньше, белоголовый, – проговорила она, принимая розу из его рук. – Встань.

Он встал.

– Если изменишь решение, – она поднесла розу к лицу, – если решишь… Возвращайся в Цинтру. Я буду ждать. И твое Предназначение тоже будет ждать тебя. Возможно, не до бесконечности, но наверняка еще какое-то время.

– Прощай, Калантэ.

– Прощай, ведьмак. Будь осторожен. У меня… У меня минуту назад было предчувствие… Странное предчувствие… будто я вижу тебя в последний раз.

– Прощай, королева.

Он проснулся и с удивлением отметил, что мучительная боль исчезла, казалось также, что перестала досаждать пульсирующая, натягивающая кожу припухлость. Он хотел вытянуть руку, потрогать, но не мог пошевелиться. Пока понял, что сдерживает его лишь тяжесть кож, которыми он накрыт, холодный, отвратительный ужас опустился ему на живот, впился во внутренности, словно ястребиные когти. Он сжимал и разжимал пальцы, мысленно повторяя: нет, я не…

Парализован…

– Ты проснулся.

Не вопрос, констатация. Тихий, но внятный мягкий голос. Женщина. Молодая, вероятно. Он повернул голову, застонал, пытаясь подняться.

– Не шевелись. Во всяком случае, не так резко.

– Нннн, – налет, склеивавший губы, разорвался, – нннет… Не рана… Спина…

– Пролежни. – Спокойная, холодная констатация, не соответствующая мягкому альту. – Я помогу. Вот выпей. Медленно, малыми глотками.

У жидкости был в основном запах и вкус можжевельника. «Старый способ, – подумал он. – Можжевельник либо мята просто добавки, значения не имеют, введены лишь для того, чтобы замаскировать настоящий состав». И, однако, он распознал паперник, может, корнежом. Да, наверняка корнежом, корнежом нейтрализует токсины, очищает кровь, испорченную гангреной либо заражением.

– Пей. До конца. Медленней, а то подавишься.

Медальон на шее начал легонько вибрировать. Стало быть, в напитке была и магия. Он с трудом расширил зрачки. Теперь, когда она подняла ему голову, он мог рассмотреть ее получше. Небольшая. В мужской одежде. Маленькое и бледное в темноте лицо.

– Где мы?

– На поляне смолокуров.

Действительно, в воздухе плавал запах смолы. Он слышал голоса, долетающие от костра. В этот момент кто-то подкинул хвороста, пламя с треском взвилось вверх. Он снова взглянул, воспользовавшись светом. Волосы у нее были стянуты опояской из змеиной кожи. Волосы…

Волосы были рыжие, огненно-рыжие, подсвеченные пламенем костра, они казались красными, как киноварь.

– Больно? – прочитала она его ощущения, но неточно. – Сейчас… Минуточку…

Он почувствовал резкий удар тепла, исходящего от ее рук, разливающегося по спине, сплывающего вниз, к ягодицам.

– Мы тебя перевернем, – сказала она. – Не пытайся сам. Ты очень слаб. Эй, кто-нибудь поможет?

Шаги со стороны огня, тени, силуэты. Кто-то наклонился, Йурга.

– Как вы себя чувствуете, господин? Вам лучше?

– Помогите перевернуть его на живот, – сказала женщина. – Осторожнее, медленнее. Вот так… Хорошо. Благодарю.

Ему больше не надо было на нее смотреть. Теперь, лежа на животе, уже не надо было рисковать взглянуть ей в глаза. Он успокоился, сдержал дрожь рук. Она могла почувствовать. Он слышал, как позвякивают застежки сумки, как она ищет флаконы и фарфоровые баночки. Слышал ее дыхание, чувствовал тепло ее бедра. Она стояла рядом на коленях.

– Рана, – проговорил он, не в состоянии переносить тишину, – доставила тебе хлопот?

– Да, немного. – В голосе холод. – Как обычно при кусаных ранах. Самый паршивый вид ран. Но тебе это, кажется, не внове, ведьмак?

«Знает. Копается в мыслях. Читает? Вряд ли. И знаю почему. Она боится».

– Да, пожалуй, не внове, – повторила она, снова звякая стеклом. – Я насчитала на твоем теле несколько рубцов… Я, понимаешь ли, чародейка. И лекарка одновременно. Специализация.

«Совпадает», – подумал он, но не произнес ни слова.

– А что касается раны, – спокойно продолжала она, – то тебе следует знать, что спас тебя ритм сердцебиения, четырехкратно замедленный по сравнению с ритмом обычного человека. Иначе бы ты не выбрался, могу сказать со всей ответственностью. Я видела, чем тебе заштопали ногу. Это должно было изображать перевязку, но изображало неудачно.

Он молчал.

– Потом, – продолжала она, задрав ему рубаху по самую шею, – добавилось заражение, обычное при кусаных ранах. Ты его приостановил. Конечно, ведьмачий эликсир? Хорошо помогло. Только вот не понимаю, зачем одновременно было принимать галлюциногены? Наслушалась я твоего бреда, Геральт из Ривии.

«Читает, – подумал он, – все-таки читает. А может, Йурга сказал, как меня зовут? Или я сам проболтался во сне под влиянием «черной чайки»? Кто его знает… Только ей ничего не даст знание моего имени. Ничего. Она не знает, кто я. Понятия не имеет, кто я».

Он почувствовал, как она осторожно втирает ему в спину холодную успокаивающую мазь с резким запахом камфоры. Руки были маленькие и очень мягкие.

– Прости, что делаю это обычным способом, классическим, – сказала она. – Можно было бы удалить пролежни с помощью магии, но я немного притомилась, когда занималась раной на ноге, и чувствую себя не лучшим образом. На ноге я связала и стянула все, что было можно, теперь тебе ничто не угрожает. Однако ближайшие два дня не вставай. Магически срощенные сосудики имеют тенденцию лопаться, у тебя остались бы скверные кровоподтеки. Шрам, конечно, сохранится. Еще один для полноты коллекции.

– Благодарю… – Он прижал щеку к кожам, чтобы изменить голос, замаскировать его неестественное звучание. – Можно узнать… Кого благодарю?

«Не скажет, – подумал он. – Либо солжет».

– Меня зовут Висенна.

«Вот как», – подумал он и медленно, все еще не отрывая щеки от кож, сказал:

– Я рад. Рад, что пересеклись наши пути, Висенна.

– Случайность, не больше, – холодно сказала она, натягивая ему рубаху на спину и накрывая кожухами. – Сообщение о том, что я нужна, мне передали таможенники с границы. Послушай, мазь я оставлю купцу, попроси натирать тебя утром и вечером. Он утверждает, что ты спас ему жизнь, так пусть отблагодарит.

– А я? Могу ли я отблагодарить тебя, Висенна?

– Не будем об этом. Я не принимаю платы от ведьмаков. Назови это солидарностью, если хочешь. Профессиональной солидарностью. И симпатией. В силу этой симпатии – дружеский тебе совет или, если предпочитаешь, указание лекаря. Перестань принимать галлюциногены, Геральт. Галлюцинации не излечивают. Ничего.

– Спасибо, Висенна. За помощь и совет. Благодарю тебя за… за все.

Он вытащил руку из-под кож, нащупал ее колени. Она вздрогнула, потом положила свою руку на его, слегка пожала. Он осторожно высвободил пальцы, провел ими по ее руке, по предплечью.

Ну конечно, гладкая девическая кожа. Она вздрогнула еще сильнее, но он не отнял руки. Он вернулся пальцами к ее ладони, сжал.

Медальон на шее завибрировал, дернулся.

– Благодарю тебя, Висенна, – повторил он, сдерживая дрожь голоса. – Рад, что пересеклись наши пути.

– Случайность, – повторила она, но на этот раз в ее голосе не было холода.

– А может, Предназначение? – спросил он и удивился, потому что возбуждение и нервозность улетучились вдруг без следа. – Ты веришь в Предназначение, Висенна?

– Да, – не сразу ответила она. – Верю.

– В то, – продолжал он, – что люди, связанные Предназначением, всегда встречаются?

– И в это тоже… Что ты делаешь? Не поворачивайся…

– Хочу увидеть твое лицо… Висенна. Хочу взглянуть в твои глаза. А ты… Ты должна взглянуть в мои.

Она сделала такое движение, словно хотела подняться с колен. Но осталась около него. Он медленно отвернулся, скривив губы от боли. Стало светлей, кто-то снова подбросил хвороста в костер.

Она не пошевелилась. Только отвернула голову, но он ясно видел, что у нее дрожат губы. Она стиснула пальцы на его руке. Сильно.

Он смотрел.

Не было ничего общего. Совершенно другой профиль. Маленький нос. Узкий подбородок. Она молчала. Потом вдруг наклонилась и взглянула ему прямо в глаза. Вблизи. Молча.

– Как тебе нравятся, – спокойно спросил он, – мои подправленные глаза? Такие… необычные. А знаешь, Висенна, что делают с глазами ведьмаков, чтобы их подправить? Знаешь ли, что это удается не всегда?

– Перестань, – мягко сказала она. – Перестань, Геральт.

– Геральт… – Он вдруг почувствовал, как что-то разрывается внутри. – Это имя мне дал Весемир. Геральт из Ривии! Я даже научился подражать ривскому акценту. Вероятно, из внутренней потребности иметь родную сторону. Пусть даже выдуманную. Весемир… дал мне имя. Весемир выдал мне также и твое. Правда, очень неохотно.

– Тише, Геральт, тише.

– Теперь ты говоришь, что веришь в Предназначение. А тогда… тогда – верила? Ну конечно же, должна была верить. Должна была верить, что Предназначение обязательно сведет нас. Только этому следует приписать тот факт, что сама ты отнюдь не стремилась к нашей встрече.

Она молчала.

– Я всегда хотел… Размышлял над тем, что скажу, когда мы наконец встретимся. Думал о вопросе, который тебе задам. Считал, что это даст мне извращенное удовлетворение…

То, что сверкнуло у нее на щеке, было слезой. Несомненно. Он почувствовал, как ему до боли перехватывает горло. Почувствовал утомление. Сонливость. Слабость.

– Днем… – Он застонал. – Завтра при солнечном свете я загляну в твои глаза, Висенна… И задам тебе свой вопрос. А может, и не задам, слишком уж поздно. Предназначение? О да, Йен была права. Недостаточно быть друг другу предназначенными. Надобно нечто большее… Но я посмотрю завтра в твои глаза… При солнечном свете…

– Нет, – проговорила она мягко, тихо, бархатным, дрожащим, разрывающим слои памяти голосом, памяти, которой уже не было. Которой никогда не было, а ведь она же была… Была…

– Да! – возразил он. – Да. Я этого хочу…

– Нет. А теперь ты уснешь. И проснувшись, перестанешь хотеть. Зачем нам смотреть друг другу в глаза при солнечном свете? Что это изменит? Ведь ничего не вернешь, не изменишь. Какой смысл задавать вопросы, Геральт? Неужели то, что я действительно не сумею на них ответить, доставит тебе, как ты говоришь, извращенное удовлетворение? Что даст нам взаимная обида? Нет, не станем мы смотреть друг на друга при свете дня. Усни, Геральт. А так, между нами, вовсе не Весемир дал тебе твое имя. Хоть это тоже ровным счетом ничего не изменит и ничего не вернет, я все же хотела б, чтобы ты об этом знал. Будь здоров и береги себя. И не пытайся меня искать…

– Висенна…

– Нет, Геральт. А теперь ты уснешь… Я… я была твоим сном. Выздоравливай.

– Нет! Висенна!

– Усни. – В бархатном голосе тихий приказ, ломающий волю, разрывающий ее, словно ткань. Тепло, неожиданно истекающее из ее руки…

– Усни.

Он уснул.

– Мы в Заречье, Йурга?

– Со вчерашнего дня, господин Геральт. Скоро река Яруга, а там уже мои края. Гляньте, даже кони шибчей пошли, ушами прядут. Чуют – дом близко.

– Дом… Ты живешь в городе?

– В пригороде.

– Интересно. – Ведьмак осмотрелся. – Почти не видно следов войны. Говорили, ваши края жутко разрушены.

– Точно, – сказал Йурга, – уж чего-чего, а руин туточки было вдосталь. Посмотрите внимательней, почти на каждой халупе, за каждым забором все бело от новой тесины. А за рекой, вот увидите, там еще хужее было, там под корень все погорело… Ну что ж, война войной, а жить надыть. Самую-то заваруху мы пережили, когда Черные катились через нашу землю. Точно, тогда казалось, все они тута спалят и вытопчут. Многие из тех, что тогда сбегли, так и не возвернулись. А на их местах поселились новые. Жить-то надыть.

– Факт, – буркнул Геральт. – Жить надо. Не важно, что было. Жить надо.

– Это точно, господин. Ну, получайте. Зашил вам портки, залатал. Будут что новые. Это как с нашей землей, господин Геральт. Разодрали ее войной, перепахали, словно плугом прошли, бороной, исковеркали. Но теперича будет как новая. И еще лучше уродит. Даже те, что в той землице погнили, добру послужат, удобрят почву. Щас-то пахать трудно – кости, железяки всюду на полях, но земля и с железом управится.

– Не боитесь, что нильфгаардцы… что Черные вернутся? Если уж однажды нашли путь через горы…

– А как же. Страшно. Однако что ж? Сесть и сопли распускать? Трястись? Жить надыть. А что будет, то будет. Того, что предназначено, не избежать.

– Веришь в Предназначение?

– А как же не верить-то? Опосля того как мы на мосту встренулись, на урочище, как вы меня от смерти спасли? Ох, господин ведьмак, бухнется вам моя Златулина в ноги…

– Прекрати. Честно говоря, я тебе больше обязан. Там, на мосту… Ведь это моя работа, Йурга, моя профессия. Я защищаю людей за деньги. Не по доброте душевной. Признайся, Йурга, ты слышал, что люди болтают о ведьмаках? Мол, неведомо, кто еще хуже – они или чудовища, которых они убивают…

– Неправда ваша, господин, не знаю, почему вы так говорите. Что ж, али у меня глаз нету? Вы тоже из той же самой глины вылеплены, что и та лекарша…

– Висенна…

– Она нам себя не назвала. Но ведь она мчалась за нами галопом, потому как знала, что потребна, догнала вечером, сразу занялась вами, едва с седла соскочила. Да, господин, намучилась она с вашей ногой, от этой магии аж воздух звенел, а мы со страху в лес драпанули. У нее потом из носа кровь пошла. Непростая, видать, штука – колдовать. И так заботливо вас перевязывала, ну прям-таки как…

– Как мать? – Геральт стиснул зубы.

– Во-во. Точно сказали. А когда уснули…

– Ну, Йурга?

– Она едва на ногах держалась, бледная была как полотно. Но пришла, спрашивала, не нужно ли кому из нас помощи. Вылечила смолокуру руку, которую ему стволом пришибло. Гроша не взяла да еще и лекарства оставила. Нет, господин Геральт, на свете, знаю, мало ли что о ведьмаках болтают, да и о чародеях тоже. Но не у нас. Мы, из Верхнего Соддена, и люди из Заречья лучше знаем. Слишком многим мы чародеям обязаны, чтобы не знать, какие они. Память о них у нас не в сплетнях и трепотне, а в камне высечена. Увидите, как только роща кончится. Да вы и сами, надо думать, лучше знаете. Битва-то была – на весь мир слыхать, а едва год минул. Должны были слышать.

– Не было меня здесь, – буркнул ведьмак. – Год не было. На Севере я был. Но слышал… Вторая битва за Содден…

– В сам раз. Сейчас увидите холм и камень. Раньше-то мы этот холм называли просто: Коршунья гора, а ныне все говорят: Холм Чародеев, или Холм Четырнадцати. Потому как двадцать два их было на том холме, двадцать и два чародея там бились, а четырнадцать пало. Страшный был бой, господин Геральт. Земля дыбом вставала, огонь валил с неба, что твой дождь, молнии били… Мертвые валялись, аж жуть. Но превозмогли чародеи Черных, одержали Силу, коя их вела. А четырнадцать все же пали в той битве. Четырнадцать сложили живот свой. Что, господин? Что с вами?

– Ничего. Продолжай, Йурга.

– Страшный был бой, ох, если б не те чародеи с Холма, кто знает, может, не болтали бы мы с вами сегодня тута, домой поврачаючись, потому как и дома-то не было бы, и меня, и, может, вас… Да, всё чародеи. Четырнадцать их сгинуло, нас защищая, людей из Соддена и Заречья. Ну конечно, другие тоже там бились, воины и рыцари, да и крестьяне, кто мог, схватили вилы да мотыги, а то и просто колья… Все стояли насмерть, и множество полегло. Но чародеи… Не фокус воину погибать, потому как это ж его специальность, а жизнь короткая. Но ведь чародеи могут жить, сколь им хочется. А не задумались…

– Не поколебались, – сказал ведьмак, потирая рукой лоб. – Не поколебались. Я был на Севере…

– Вы что, господин?

– Так, ничего.

– Да… Так мы туда, все с округи, цветы все время носим, на тот Холм, а майской порой, на Беллетэйн, завсегда там огонь горит. И во веки веков гореть будет. И вечно жить они будут в памяти людской, те четырнадцать. А такая жизнь в памяти – это ж… это… Нечто побольше! Больше, господин Геральт!

– Ты прав, Йурга.

– Каждый ребенок у нас знает имена тех четырнадцати, выбитые на камне, что на вершине Холма стоит. Не верите? Послушайте: Алекс по кличке Рябой, Трисс Меригольд, Атлан Курк, Ваньелле из Бругге, Дагоберт из Воле…

– Прекрати, Йурга.

– Что с вами, господин? Бледный как смерть!

– Нет, ничего.

Он поднимался на Холм медленно, осторожно, вслушиваясь в работу сухожилий и мускулов в магически вылеченной ноге. Хотя рана вроде бы полностью затянулась, он по-прежнему берег ногу и старался не опираться на нее всем телом. Было жарко, аромат трав бил в голову, дурманил, но дурманил приятно.

Обелиск стоял не в центре плоско срезанной вершины, а был слегка сдвинут вглубь, за пределы круга из угловатых, словно позвонки, камней. Если б он поднялся сюда перед самым заходом солнца, то тень менгира, падая на круг, точно прошла бы по его диаметру, указав направление, куда были обращены лица чародеев во время битвы. Геральт глянул туда, на бескрайние холмистые поля. Если там еще оставались кости полегших, а они там были наверняка, то их скрывала буйная трава. Там парил ястреб, спокойно наворачивавший круги на широко раскинутых крыльях. Единственная подвижная точка среди замершего в жаре ландшафта.

Обелиск был широкий у основания, чтобы его охватить, пришлось бы соединить руки по меньшей мере пяти-шести человек. Было ясно, что без помощи магии его втащить наверх не удалось бы. Обращенная к каменному позвоночнику плоскость менгира была гладко отесана, на ней виднелись выбитые рунические письмена.

Имена тех четырнадцати, что погибли.

Он медленно подошел. Йурга был прав. У основания обелиска лежали цветы – обычные полевые цветы: маки, люпины, просвирняки, незабудки. Он медленно читал сверху, а перед его глазами возникали лица тех, кого он знал.

Веселая Трисс Меригольд с каштановыми волосами, хохочущая по любому поводу, выглядевшая как девчонка. Он любил ее. И она его тоже.

Лоудбор из Мурривеля, с которым когда-то он чуть было не подрался в Вызиме, когда поймал волшебника на махинациях с костями во время игры при помощи тонкого телекинеза.

Литта Нейд по прозвищу Коралл. Прозвище ей дали из-за цвета губной помады, которой она пользовалась. Литта когда-то накапала на него королю Белогуну, да так, что ему пришлось неделю отсидеть в яме. Когда его выпустили, он отправился к ней, чтобы узнать о причинах. Не заметил, как оказался у нее в постели, и провел там вторую неделю.

Старый Горазд, который хотел уплатить ему сто марок за право исследовать его глаза и предложил тысячу за возможность провести вскрытие, «не обязательно сейчас», как он тогда выразился.

Оставались три имени, и в этот момент он услышал за спиной легкий шорох и обернулся.

Она была босая, в простом льняном платьице. На длинных светлых волосах, свободно спадающих на плечи и спину, лежал венок, сплетенный из маргариток.

– Привет, – сказал он.

Она подняла на него холодные глаза, но не ответила.

Он отметил, что она почти совсем не загорела. Это было странно сейчас, в конце лета, когда деревенские девушки обычно загорали дочерна, ее лицо и открытые руки лишь слегка золотились.

– Принесла цветы?

Она улыбнулась, опустив ресницы. Он почувствовал холод. Она прошла мимо, не произнеся ни слова, опустилась на колени у основания менгира, коснулась ладонью камня.

– Я не приношу цветов, – слегка подняла она голову. – А те, что лежат, для меня.

Он глядел на нее. Она стояла на коленях так, что заслоняла от глаз последнее имя, высеченное на камне. Она была светлой, неестественно светлой, какой-то даже светящейся на темном фоне менгира.

– Кто ты? – медленно спросил он.

Она улыбнулась, и снова повеяло холодом.

– Не знаешь?

«Знаю, – подумал он, глядя в холодную голубизну ее глаз. – Да, кажется, знаю».

Он был спокоен. Иначе он не умел. Уже не умел.

– Меня всегда интересовало, как ты выглядишь, госпожа.

– Не надо меня так величать, – тихо ответила она. – Ведь мы знакомы много лет.

– Верно, – подтвердил он. – Говорят, ты все время идешь следом. Не отступая ни на шаг.

– Иду. Но ты никогда не оглядывался. До сих пор. Сегодня оглянулся впервые.

Он молчал. Ему нечего было сказать. Он устал.

– Как… как это произойдет? – спросил он наконец, холодно и без эмоций.

– Я возьму тебя за руку, – сказала она, глядя ему в глаза. – Возьму за руку и поведу через луг. В туман, холодный и мокрый.

– А дальше? Что там дальше, за туманом?

– Ничего, – усмехнулась она. – Дальше ничего. Ничего…

– Ты шла следом за мной, – сказал он. – А догнала других, тех, с которыми я встречался на пути. Почему? Важно было, чтобы я остался один, верно? Чтобы наконец испытал страх. Признаюсь тебе. Я всегда тебя боялся, всегда. Не оглядывался из-за страха. Из-за боязни увидеть тебя идущей следом. Боялся всегда, всю жизнь, вся моя жизнь прошла в страхе. Я боялся до… сего дня.

– До этого дня?

– Да. До этого. Вот мы стоим лицом к лицу, а я не чувствую страха. Ты отняла у меня все. Даже страх.

– Почему же тогда твои глаза полны ужаса, Геральт из Ривии? Твои руки дрожат, ты бледен. Почему? Неужто так сильно боишься увидеть последнее, четырнадцатое имя, выбитое на обелиске? Хочешь, я скажу тебе, как оно звучит?

– Не надо. Я знаю его. Круг замыкается, змея погружает зубы в собственный хвост. Так должно быть. Ты и это имя. И цветы. Для нее и для тебя. Четырнадцатое имя, выбитое в камне, имя, которое я произносил среди ночи и при свете солнца, в холод, жару и дождь. Нет, я не боюсь произнести его сейчас.

– Ну так произнеси.

– Йеннифэр… Йеннифэр из Венгерберга.

– А цветы для меня.

– Давай кончать, – с трудом проговорил он. – Возьми меня за руку.

Она встала, подошла, он почувствовал исходящий от нее холод, резкий, пронизывающий холод.

– Не сегодня, – проговорила она. – Когда-нибудь – да. Но не сегодня.

– Ты взяла у меня все…

– Нет, – прервала она. – Я ничего не забираю. Я только беру за руку. Чтобы никто не был в такую минуту одинок. Один в тумане… До свидания, Геральт из Ривии. До встречи. Когда-нибудь.

Он не ответил. Она медленно повернулась и ушла. Во мглу, которая неожиданно затянула вершину Холма, во мглу, в которой исчезло все, в белую мокрую мглу, в которой растворились обелиск, лежащие у его основания цветы и четырнадцать высеченных на нем имен. Не было ничего – только мгла и мокрая, блестящая от росы трава под ногами, трава, которая пахла дурманяще, тяжело, сладко, до боли в висках, до забытья, усталости…

– Господин Геральт! Что с вами? Вы уснули? Я же говорил, вы еще слабы. Зачем было лезть на откос?

– Я уснул, – протер лицо рукой ведьмак. – Уснул, надо же… Ну ничего, Йурга, жара…

– Да уж печет – не продохнешь… Надыть ехать, господин. Пошли, я помогу вам спуститься с кручи.

– Да нет, ничего…

– Ничего, ничего. А что ж тогда качаетесь? На кой хрен лезли в гору в такую жарищу? Приспичило имена прочитать? Так я мог вам их и без того перечислить. Ну что с вами?

– Ничего, Йурга… Ты действительно помнишь все имена?

– Само собой.

– Давай-ка проверим, как у тебя с памятью… Последнее. Четырнадцатое. Какое?

– Ну и невера. Ни во что не верите. Проверить хотите, не вру ль? Я же сказал, эти имена у нас каждый ребенок знает. Последнее, говорите? Ну что ж, последнее – Йойоль Гретхен из Каррераса. Может, знали?

Геральт отер запястьем веки. И глянул на менгир. На все имена.

– Нет. Не знал.

– Господин Геральт?

– Да, Йурга?

Купец наклонил голову, некоторое время помолчал, накручивая на палец кончик тонкого ремешка, которым приводил в порядок седло ведьмака. Потом легонько ткнул кулаком в спину державшего вожжи парня.

– Садись на запасную, Поквит. Я повезу. Садитесь ко мне на козлы, господин Геральт. А ты чего возле телеги околачиваешься, Поквит? А ну давай скачи вперед! Нам тута поговорить надыть, твои уши нам ни к чему!

Плотва, следовавшая за телегой, заржала, дернула постромки, видимо, позавидовав кобыле Поквита, галопом пошедшей по тракту.

Йурга чмокнул, слегка тронул коней вожжами.

– Да, – сказал он, немного помешкав, – дело такое, господин… Я обещал вам… Тогда на мосту… Поклялся… Дал обет…

– Не надо, – быстро прервал ведьмак. – Не надо, Йурга.

– Надо, – резко сказал купец. – Мое слово не дым. То, что я дома застану, а чего не ожидал, будет ваше.

– Прекрати. Ничего мне от тебя не надо. Мы квиты.

– Нет уж, господин. Ежели я чего такое в дому застану, сталбыть, это Предназначение. А если над Предназначением посмеяться, ежели соврать – оно строго покарает.

«Знаю, – подумал ведьмак. – Знаю».

– Но… господин Геральт…

– Что, Йурга?

– Ничего в доме я не застану такого, чего б не ожидал. Ничего и уж наверняка не то, на что вы рассчитывали. Господин ведьмак, слышь-ка, Златулина, моя жена, боле детей после остатнего иметь уже не может, и уж чего-чего, а ребеночка-то дома не будет. Похоже, здорово вы маху дали.

Геральт не ответил.

Йурга тоже замолчал. Плотва снова фыркнула, дернула мордой.

– Но у меня двое сынов, – вдруг быстро проговорил Йурга, глядя вперед, на тракт. – Двое здоровых, сильных и неглупых. Ведь должен же я их куда-нито со временем определить. Один, думал, со мной по купецкому делу пойдет, а другой…

Геральт молчал.

– Что скажете? – Йурга повернул голову, взглянул на него. – Вы потребовали на мосту поклясться. Вам нужен был пацан для вашего ведьмачьего дела, ведь ничто другое. Так почему ж этот ребенок обязательно должен быть нежданный? А жданный быть не может? Двое у меня, один, сталбыть, пусть на ведьмака учится. Дело как дело. Не лучше, не хуже…

– Ты уверен, – тихо отозвался Геральт, – что не хуже?

– Защищать людей, – прищурился Йурга, – жизнь им спасать – какое это, по-вашему, дело, плохое или доброе? Те четырнадцать на Холме? Вы на том мосту? Что делали – добро или зло?

– Не знаю, – с трудом проговорил Геральт. – Не знаю, Йурга. Порой мне кажется, что знаю. А в другой раз – сомневаюсь. Ты хотел бы, чтобы твоего сына мучили такие сомнения?

– Пусть мучают, – серьезно сказал купец. – Пусть бы мучили. А Предназначения своего никто не минует.

Ведьмак не ответил.

Тракт сворачивал к высокому откосу, к кривым березам, неведомо как державшимся на почти отвесном склоне. У берез были желтые листья. «Осень, – подумал Геральт, – снова осень». Внизу посверкивала река, белел новенький частокол сторожевой вышки, крыши домишек, ошкуренные бревна пристани. Скрипел ворот. Подходил к берегу…

…паром, гоня перед собою волну, расталкивая воду тупым носом, разгоняя плавающие на поверхности соломинки и листья, неподвижные в грязной корке пыли. Скрипели канаты, которые тянули перевозчики. Собравшаяся на берегу толпа шумела, все было в этом шуме: крик женщин, брань мужчин, плач детей, рев скота, ржание лошадей, блеяние овец. Однообразная басовая музыка страха.

– Прочь! Прочь, сдай назад, чертовы дети! – кричал конный, голова которого была обмотана окровавленной тряпкой. Его конь, погрузившись по брюхо, пробивался, высоко поднимая передние ноги, разбрызгивая воду. На пристани галдеж, крик – щитоносцы грубо расталкивали толпящихся, били куда попало наконечниками копий.

– Прочь от парома! – рычал конный, размахивая мечом. – Только армия! Прочь, не то буду головы рубить!

Геральт натянул поводья, остановил Плотву, танцующую у самого края ущелья.

По ущелью, бряцая оружием и латами, шли тяжеловооруженные воины, вздымая облака пыли, закрывающей бегущих в арьергарде магов.

– Гера-альт!

Он глянул вниз. На сброшенном с тракта возу, заполненном деревянными клетками, подскакивал и размахивал руками худощавый мужчина в вишневой курточке и шапочке с пером цапли. В клетках трепыхались, кудахтали и гоготали гуси и куры.

– Гера-альт! Это я!

– Лютик? Давай сюда!

– Прочь! Прочь от парома! – ревел на пристани конный с перевязанной головой. – Паром только для солдат! Хотите на тот берег, сукины дети, так за топоры и в лес, плоты вязать! Паром только для солдат!

– О боги, Геральт, – сопел поэт, взбираясь по склону ущелья. Его вишневая курточка была, словно снегом, усыпана птичьими перьями. – Видишь, что творится? Эти, из Соддена, наверняка проиграли бой, началось отступление. Да что я говорю, какое там отступление? Бегство, просто-напросто паническое бегство! И нам надо отсюда драпать, Геральт! На тот берег Яруги…

– Ты что тут делаешь, Лютик? Откуда взялся?

– Что делаю? – буркнул бард. – И ты еще спрашиваешь! Бегу, как все, весь день на заднице шишки набиваю на этой колымаге! Коня ночью у меня спер какой-то стервец! Геральт, умоляю, вытащи меня из этого ада! Говорю тебе, нильфгаардцы могут тут появиться в любой момент! Кто не отгородится от них Яругой, пойдет под нож. Под нож, понимаешь?

– Не паникуй, Лютик.

Внизу, на пристани, ржание коней, силой затаскиваемых на паром, бьющих копытами по доскам. Вопли. Суматоха. Плеск воды, в которую плюхнулась телега, рев волов, выставивших морды на поверхность. Геральт смотрел, как мешки и ящики с воза перевернулись в потоке, ударились о борт парома, поплыли. Крик, проклятия, ругань. В ущелье туча пыли, топот.

– По очереди! – орал перевязанный, напирая лошадью на толпу. – Порядок, мать вашу! По очереди!

– Геральт, – простонал Лютик, хватаясь за стремена. – Видишь, что творится? Нам ни в жизнь не попасть на паром. Солдаты переправятся, сколько успеют, а потом сожгут, чтобы им не воспользовались нильфгаардцы. Так ведь делают всегда, нет?

– Точно, – кивнул ведьмак. – Так обычно делают. Однако я не понимаю, почему такая паника? Что это, первая война, других не бывало? Как обычно, дружины королей поперебивают половину друг друга, а потом короли договорятся, подпишут мир, и оба надерутся по сему случаю. Для тех, кто сейчас ломает ребра на пристани, в принципе ничего не изменится. Так чего же ради такой шум-гам?

Лютик внимательно посмотрел на него, не отпуская стремени.

– Похоже, у тебя паршивые сведения, Геральт, – сказал он. – Или ты не в состоянии понять их значения. Это не обычная война за наследование трона или огрызок земли. Это не стычка двух феодалов, за которой кметы наблюдают, не прерывая сенокоса.

– Тогда что же это такое? Объясни ты мне, потому как я в самом деле не знаю, что творится. Между нами говоря, меня не очень-то все это интересует, но все же объясни, будь добр.

– Подобной войны никогда еще не было, – серьезно сказал бард. – Армии Нильфгаарда оставляют за собой выжженную землю и трупы. Поля трупов. Это война на уничтожение, на полное уничтожение, Нильфгаард против всех. Жестокость…

– Нет и не было войн без жестокостей, – прервал ведьмак. – Ты преувеличиваешь, Лютик. Тут все равно как с тем паромом: так обычно делается. Этакая, я бы сказал, войсковая традиция. С тех пор, как существует мир, идущие по стране армии убивают, грабят, жгут и насилуют. Не обязательно в такой последовательности. С тех пор, как существует мир, крестьяне во время войн прячутся по лесам с бабами и скарбом, а когда приходит конец, возвращаются…

– Не в этой войне, Геральт. После этой войны некому и некуда будет возвращаться. Нильфгаард оставляет за собой пожарища, армия идет лавиной и вырубает на своем пути все и вся. Виселицы и колья растянулись на версты вдоль трактов, дымы застилают небо по всему горизонту. Ты говоришь: с тех пор, как существует мир, не было ничего такого? Это верно. Да, с тех пор как существует мир. Наш мир. Потому как, похоже, нильфгаардцы прибыли из-за гор, чтобы наш мир уничтожить.

– Бессмысленно! Кому нужно уничтожить мир? Войны не для того ведутся, чтобы уничтожать. Войны ведут по двум причинам. Одна из них – власть, другая – деньги.

– Не философствуй, Геральт! Того, что творится, философией не изменишь! Почему ты не слушаешь? Почему не видишь? Почему не хочешь понять? Поверь, Яруга не остановит нильфгаардцев. Зимой, когда река встанет, они пойдут дальше. Говорю тебе, надо бежать, бежать аж на Север, может, туда они не дойдут. Но даже если и не дойдут, наш мир уже никогда не будет таким, как прежде. Геральт, не бросай меня здесь. Я не справлюсь сам! Не бросай меня!

– Да ты никак спятил, Лютик. – Ведьмак наклонился в седле. – Ты, похоже, совсем сбрендил, если мог подумать, что я тебя брошу. Давай руку, прыгай на коня. Тут тебе искать нечего, на паром все равно не протолкнешься. Отвезу тебя вверх по реке, поищем лодку или плот.

– Нильфгаардцы захватят нас. Они уже близко. Видел конников? Похоже, они идут прямо из боя. Поехали вниз по реке, к устью Ины.

– Перестань каркать. Мы проскользнем, вот увидишь. Вниз по реке тоже тянутся толпы людей, у каждого парома будет то же, что и здесь, все лодки, вероятно, уже захапали. Поехали вверх, против течения, не бойся, я переправлю тебя хоть на колоде.

– Тот берег едва виден!

– Прекрати ныть. Я сказал – переправлю.

– А ты?

– Забирайся на лошадь. Поговорим в пути. Эй, ты что! Только не с мешком! Хочешь, чтобы у Плотвы спина переломилась?

– Это Плотва? Но Плотва же была гнедой, а эта каштановая.

– Все мои лошади зовутся Плотвами. Ты прекрасно знаешь и перестань болтать. Я сказал – выкинь мешок. Что у тебя там, золото?

– Рукописи! Стихи! И немного жратвы…

– Выкинь в реку. Напишешь новые. А едой я поделюсь.

Лютик сделал жалостливую мину, но раздумывать не стал, а с размаху кинул мешок в воду. Запрыгнул на лошадь, устраиваясь на вьюке, схватился за Геральтов пояс.

– Вперед, вперед, – торопил он. – Нечего терять время, Геральт, давай – в лес, прежде чем…

– Перестань, Лютик, твоя паника начинает передаваться Плотве.

– Не смейся. Если б ты видел то, что я…

– Заткнись, дьявольщина. Едем, я хочу до темноты обеспечить тебе переправу.

– Мне? А ты?

– У меня есть дела по эту сторону.

– Да спятил-то, кажись, ты, Геральт. Тебе что, жизнь не мила? Какие еще дела?

– Не твоего ума… Я еду в Цинтру.

– В Цинтру? Нет уже Цинтры.

– Ты что это?

– Нет, говорю, Цинтры. Есть пепелище и куча камней. Нильфгаардцы…

– Слезай, Лютик.

– Что?

– Слезай! – Ведьмак резко обернулся. Трубадур взглянул ему в лицо и мигом слетел на землю, отступил на шаг, споткнулся.

Геральт слез медленно. Перекинул поводья через голову кобылы, минуту стоял в нерешительности, потом вытер лицо, не снимая перчатки. Присел на край ямы, оставшейся от вывороченного куста свидины с кроваво-красными плодами.

– Иди сюда, Лютик, – сказал он. – Садись и рассказывай, что с Цинтрой. Все.

Поэт сел.

– Нильфгаардцы вошли туда через перевал, – начал он после недолгого молчания. – Тысячи. Окружили армию Цинтры в долине Марнадал. Разгорелся бой, длившийся целый день от зари до ночи. Люди из Цинтры яростно сопротивлялись, но их наполовину перебили. Король погиб, и тогда их королева…

– Калантэ.

– Да. Не допустила паники, не позволила оставшимся разбежаться, собрала вокруг себя и знамени кого только смогла, они прорвались сквозь кольцо, выбрались за реку к городу. Кто сумел.

– А Калантэ?

– С горсткой рыцарей защищала переправу, прикрывала отступление. Говорили, билась, как мужчина, кидалась, словно сумасшедшая, в самый водоворот. Ее искололи пиками, когда она мчалась на нильфгаардскую пехоту. Тяжелораненую, вывезли в город. Что в манерке, Геральт?

– Водка. Хочешь?

– Пожалуй.

– Продолжай, Лютик. Говори все.

– Город в принципе не защищался, осады не было, уж некому было стоять на стенах. Остатки рыцарей с семьями, вельможи и королева… забаррикадировались во дворце. Нильфгаардцы взяли дворец с ходу, их маги в пыль раскрошили ворота и часть стены. Не поддавался только донжон, видимо, был сильными чародеями заговорен, потому что сопротивлялся нильфгаардской магии. И все же через четыре дня нильфгаардцы ворвались в покои. Но не застали никого живого. Никого. Женщины убили детей, мужчины убили женщин и кинулись на мечи либо… Что с тобой, Геральт?

– Продолжай, Лютик.

– Либо… как Калантэ… Головой вниз с балкона, с самого верха. Говорят, просила, чтобы ее… Никто не хотел. Тогда она доползла до балкона и… головой вниз. Рассказывают, с ее телом делали ужасные вещи. Не хочу об этом… Что с тобой, Геральт?

– Ничего, Лютик… В Цинтре была… девочка. Внучка Калантэ, лет десяти-одиннадцати. Ее звали Цири. О ней слышал что-нибудь?

– Нет. Но в городе и дворце была жуткая резня, и почти никто не уцелел. А из тех, кто защищал башню, не выжил никто, я же сказал. Большинство женщин и детей из самых знатных родов были именно там.

Ведьмак молчал.

– Калантэ, – спросил Лютик. – Ты знал ее?

– Знал.

– А девочку, о которой спрашиваешь? Цири?

– И ее знал.

От реки понесло ветром, по воде пошла рябь, ветер рванул ветки. С них мерцающей пылью полетели листья. «Осень, – подумал ведьмак. – Снова осень».

Он встал.

– Ты веришь в Предназначение, Лютик?

Трубадур поднял голову, глянул на него широко раскрытыми глазами.

– Почему ты спрашиваешь?

– Ответь.

– Ну… верю.

– А знаешь ли ты, что одного Предназначения мало? Что надобно нечто большее?

– Не понимаю.

– Не ты один. Но так оно и есть. Надо нечто большее. Проблема в том, что я… Я уже никогда не узнаю, что именно.

– Что с тобой, Геральт?

– Ничего, Лютик. Давай садись. Едем, день пропадает. Как знать, сколько времени нам потребуется, чтобы найти лодку, а лодка нужна будет большая. Не оставлять же Плотву.

– Переправимся вместе? – обрадовался поэт.

– Да. На этом берегу мне уже искать нечего.

– Йурга!

– Златулина!

Она бежала от ворот, развевая выпроставшимися из-под платка волосами, спотыкаясь, крича. Йурга бросил вожжи слуге, спрыгнул с телеги, помчался навстречу, ухватил ее за талию, крепко поднял, закружил, завертел.

– Я приехал, Златулинка! Вернулся!

– Йурга!

– Вернулся! Эй, раскрывайте ворота! Хозяин вернулся! Эх, Златулинка!

Она была мокрая, пахла мылом. Видимо, стирала. Он поставил ее на землю, но и тогда она, вцепившись, не отпускала его, дрожащая, теплая.

– Веди в дом, Златулина.

– Боги, ты вернулся… Ночей не спала… Йурга… Я не спала по ночам.

– Я вернулся. Ох, вернулся. И богато вернулся. Видишь телегу? Эй, погоняй, заезжай в ворота! Видишь воз, Златулинка? Много добра везу, потому как…

– Йурга, что мне добро, что мне воз… Ты вернулся… Здоровый… Целый…

– Богато вернулся, говорю. Сейчас увидишь…

– Йурга? А это кто? Вон тот, в черном? Боги, он с мечом…

Купец обернулся. Ведьмак слез с коня, отвернувшись, делая вид, будто поправляет подпругу и вьюки. Не глядел на них, не подходил.

– Потом расскажу. Ох, Златулинка, если б не он… А где дети? Здоровы?

– Здоровы, Йурга, здоровы. В поле пошли, ворон стрелять, но соседи им дадут знать, что ты дома. Тотчас примчатся, все трое…

– Трое? Откуда? Златуля? Да ты уж не…

– Нет… Но надобно тебе кое-что сказать… Не станешь злиться?

– Я? На тебя?

– Я приютила девчушку. От друидов взяла, знаешь, от тех, что после войны детей спасали… Собирали по лесам бездомных и потерявшихся… Едва живых… Йурга. Ты злишься?

Йурга приложил ладонь ко лбу, оглянулся. Ведьмак медленно шел следом за телегой, ведя лошадь под уздцы. На них не глядел, все время отводил взгляд.

– Йурга?

– О боги, – простонал купец. – О боги! Златулина… Такое, чего я не ожидал! Дома!

– Не злись, Йурга… Вот увидишь, как ты ее полюбишь. Девочка умненькая, милая, работящая… Немного странная. Не хочет говорить откуда, сразу плачет. Ну я и не спрашиваю. Йурга, знаешь, я ведь всегда хотела, чтобы была дочка… Что с тобой?

– Ничего, – проговорил он тихо. – Ничего. Предназначение. Всю дорогу он во сне говорил, бредил, ничего, только Предназначение да Предназначение… О боги… Не нашего ума это… Златулина. Не понять нам, что думают такие, как он. Что видят во сне. Не нашего это разума…

– Папа!

– Надбор! Сулик! Ну и выросли, ну бычки, истые бычки! А ну живо ко мне! Живо…

Он осекся, увидев маленькую, худенькую, пепельноволосую девочку, медленно бредущую за мальчиками. Девочка взглянула на него, он увидел огромные глаза, зеленые, как весенняя травка, блестящие, как две звездочки. Увидел, как девочка вдруг срывается, как бежит, как… Услышал, как она кричит, тоненько, пронзительно…

– Геральт!

Ведьмак отвернулся от коня мгновенным ловким движением. И побежал навстречу. Йурга изумленно смотрел на него. Никогда он не думал, что человек может двигаться так быстро.

Они встретились на середине двора. Пепельноволосая девочка в сером платьице и белоголовый ведьмак с мечом на спине, весь в горящей серебром черной коже. Ведьмак мягкими прыжками, девочка трусцой, ведьмак на коленях, тонкие ручки девочки вокруг его шеи, пепельные, мышино-серые волосы на его плечах. Златулина глухо вскрикнула. Йурга обнял ее, молча прижал к себе, другой рукой обхватил и прижал мальчиков.

– Геральт! – повторяла девочка, прильнув к груди ведьмака. – Ты нашел меня! Я знала! Я всегда знала! Я знала, что ты меня отыщешь!

– Цири!

Йурга не видел его лица, спрятавшегося в пепельных волосах. Он видел только руки в черных перчатках, сжимающие плечи и руки девочки.

– Ты нашел меня! Ах, Геральт! Я все время ждала тебя! Я так ужасненько долго… Мы будем вместе, правда? Теперь будем вместе, да? Скажи, ну скажи, Геральт! Навсегда! Скажи!

– Навсегда, Цири!

– Так как говорили, Геральт! Как говорили… Я – твое Предназначение? Ну скажи? Я – твое Предназначение?

Йурга увидел глаза ведьмака. И очень удивился. Он слышал тихий плач Златулины, чувствовал, как дрожат ее руки. Глядел на ведьмака и ждал, весь напряженный, его ответа. Он знал, что не поймет этого ответа, но ждал его. Ждал. И дождался.

– Ты – нечто большее, Цири. Нечто большее.