Глава 7

Весь следующий день я как дура избегала Дракона. Слишком поздно я осознала, что мне это удается так ловко, потому что он тоже меня избегает — а ведь прежде он не позволял мне пропускать уроки. Я предпочла не задумываться почему. Я упорно притворялась, будто это ровным счетом ничего не значит — просто нам обоим захотелось отдохнуть от немыслимо трудного обучения. Но я провела бессонную ночь и на следующее утро спустилась в библиотеку с красными глазами и вся как на иголках. Дракон, не взглянув на меня, коротко бросил:

— Начнешь с фулмкеа, страница сорок три. — Это было совершенно другое заклинание; а он даже головы над своей книгой не поднял. Я охотно погрузилась в такую безопасную работу.

В течение четырех дней мы почти не разговаривали друг с другом и, полагаю, будучи предоставлены сами себе, еще месяц бы прожили, обмениваясь от силы несколькими словами на дню. Но поутру четвертого дня к башне подкатили сани. Я выглянула в окно: это приехал Борис, да не один — он привез Касину мать Венсу. Она сжалась в комочек в глубине саней; бледное круглое личико выглядывало из-под шали.

С той самой ночи, когда вспыхнули сигнальные огни, я никого из Дверника не видела.

Данка отослала огнь-сердце обратно в Ольшанку — с охранным сопровождением. Отряд проехал через всю долину с вестью, и в каждой деревне к нему мрачно присоединялись еще люди. Четыре дня спустя после того, как я перенесла Дракона и себя саму обратно, к башне явилась целая толпа. Храбрецы, что и говорить: фермеры и ремесленники явились бросить вызов ужасу страшнее всего того, что они только вообразить могли; ведь все они не очень-то верили, будто Дракон исцелился.

У мэра Ольшанки хватило смелости потребовать, чтобы Дракон показал рану городскому лекарю; тот неохотно повиновался, закатал рукав и предъявил тоненький белый шрам — все, что осталось от раны; и даже велел лекарю взять у него кровь из кончика пальца: кровь брызнула ярко-красная. А еще селяне привели старика-священника в длинной фиолетовой рясе произнести над ним благословение, что Дракона взбесило до крайности.

— Ну и на черта ты маешься этой дурью? — заявил он священнику, которого, по-видимому, немного знал. — Я тебе позволил отпустить грехи десятку порченых душ — и что, хоть кто-нибудь из них зацвел алой розой или заявил вдруг, что спасен и очищен? Чем, по-твоему, помогло бы мне это твое благословение, если бы я и впрямь был затронут порчей?

— Стало быть, с тобой все в порядке, — сухо откликнулся священник. Только тогда все наконец-то позволили себе поверить в лучшее, и мэр с превеликим облегчением вернул огнь-сердце.

Разумеется, моим братьям и отцу пойти не разрешили; равно как и никому из моих односельчан — им больно было бы отдавать меня огню. А те, что явились — они таращились на меня: я стояла рядом с Драконом и не знала, каким словом описать то, что читалось в их лицах. Я уже снова переоделась в удобное простое платье, но они все равно, уходя, глядели на меня во все глаза — не враждебно, нет, но не так, как смотрели бы на дочку дровосека из Дверника. Примерно так я взирала поначалу на принца Марека. Они глядели на меня, словно видели перед собою героя легенды: если такой проедет мимо, его долго провожают глазами, но в их повседневной жизни такому места нет. Я поежилась под этими взглядами — и была только рада вернуться в башню.

В тот самый день я отнесла в библиотеку книжицу Яги и потребовала, чтобы Дракон бросил притворяться, будто у меня больше способностей к целительству, нежели к любому другому чародейству, и позволил мне изучать ту магию, к которой я способна. Я не пыталась написать письмо, хотя, наверное, Дракон позволил бы мне его отправить. Но что бы я сказала родным? Я побывала дома, я даже спасла свой дом, но он перестал быть моим; для меня теперь было немыслимо пойти потанцевать на деревенской площади вместе с подружками — точно так же, как шесть месяцев назад я и помыслить не могла, чтобы войти как ни в чем не бывало в Драконову библиотеку и усесться за его стол.

Однако стоило мне увидеть лицо Венсы сквозь библиотечное окно — и все подобные мысли разом вылетели у меня из головы. Я бросила недоконченные чары висеть в воздухе — Дракон частенько наказывал мне никогда так не делать — и опрометью кинулась вниз по лестнице. Он что-то крикнул мне вслед, но я не вслушалась: ведь Венса не явилась бы, если бы могла приехать Кася. Я одним прыжком перескочила через последние несколько ступенек, влетела в большой зал, лишь на мгновение замешкавшись у врат.

— Ирронар, ирронар! — прокричала я. Это был всего-то-навсего заговор для развязывания узлов на спутанных веревках и нитках, и вдобавок еще и невразумительно произнесенный, но я вложила в него невесть сколько магии, как будто вознамерилась прорубиться сквозь чащу с топором вместо того, чтобы искать обходные пути. Створки изумленно вздрогнули — и распахнулись передо мною.

Колени мои внезапно подогнулись, и я рухнула в проем: не зря Дракон с язвительным наслаждением повторял мне вновь и вновь — самые могучие заклинания являются также и самыми сложными отнюдь не просто так. Я пошатнулась, но устояла и схватила Венсу за руки: она как раз потянулась постучать в ворота. Лицо ее сморщилось от плача, волосы разметались по спине и пучками выбивались из длинной заплетенной косы, одежда вся изодралась и запачкалась грязью; на ней была ночная сорочка и наброшенный сверху халат.

— Нешка! — воскликнула она, до боли сжав мои руки, стискивая их до онемения, ногтями впиваясь в кожу. — Нешка, я не могла не прийти.

— Рассказывай, — потребовала я.

— Они забрали ее нынче утром, когда она пошла за водой, — рассказала Венса. — Трое. Три ходульника, — голос ее срывался.

Недоброй весной считалась та, когда из Чащи выходил хотя бы один ходульник и выхватывал людей из леса, точно плоды срывал с дерева. Я однажды видела одного такого: издалека, за деревьями. Похожий на гигантское насекомое, составленное из палочек — такого почти невозможно разглядеть среди подлеска, весь из неестественно жутких сочленений. Он задвигался, и я отпрянула назад, с трудом сдерживая тошноту. У ходульников ноги и лапы точно ветки, с длинными и разветвленными пальцами-стебельками; они крались сквозь лес, затаивались в укромном месте у тропы, или у воды, или у поляны — и безмолвно ждали. Если кто-то приближался к ним на расстояние вытянутой руки, то, считай, был обречен, если только поблизости не окажется толпы мужчин с топорами и огнем. Мне было двенадцать, когда одного такого поймали в полумиле от Заточека, крохотной деревушки близ самой Чащи. Ходульник сцапал ребенка, совсем мелкого мальчишку: тот нес ведро с водой матери для стирки; она увидела, как малыша схватили, и подняла крик. Рядом случилось достаточно женщин, чтобы поднять тревогу и не дать ходульнику сбежать. Наконец его удалось остановить с помощью огня, но целый день ушел на то, чтобы разрубить тварь на куски. Ходульник сломал ребенку руку и обе ноги, там, где схватил его, да так и не выпустил, пока ствол его тела не рассекли напополам и не отделили ветки-лапы. И даже тогда понадобилось трое сильных мужчин, чтобы оторвать зеленые пальцы от тела мальчика. На руках и ногах у бедняги так и остались шрамы, рисунчатые, как кора дуба.

Тем, кого ходульники утаскивали в Чащу, везло меньше. Мы не знали, что с ними происходило, но иногда они возвращались, затронутые порчей так страшно, как никто другой: улыбчивые, веселые, целые-невредимые. Те, кто не знал их близко, ничего особенного в них не замечали; с таким вернувшимся можно было проговорить полдня и так и не заподозрить ничего дурного — до тех пор, пока ты вдруг не хватал нож и не отрубал себе руку, и не выкалывал глаза, и не отрезал язык, а они все болтали как ни в чем не бывало и этак жутковато улыбались. А потом они забирали нож и шли в твой дом, к твоим детям, а ты лежал снаружи, слепой, задыхающийся, не в силах даже закричать. Если ходульники забирали кого-то, кто был нам дорог, единственное, на что нам оставалось для него надеяться — это смерть, но надежда оставалась только надеждой. Никто не знал наверняка, пока похищенный не возвращался, доказывая, что не умер, и тогда на него устраивали загонную охоту.

— Только не Кася, — прошептала я. — Только не Кася.

Венса опустила голову. Она рыдала, уткнувшись в мои руки и по-прежнему сжимая их железной хваткой.

— Нешка, пожалуйста! Ну пожалуйста! — Венса говорила хрипло, без тени надежды. Я знала: она никогда не пришла бы просить о помощи Дракона; она прекрасно понимала, что все бесполезно. Но ко мне она пришла.

Рыдания все не утихали. Я ввела Венсу в башню, в небольшую прихожую. Дракон нетерпеливо вошел в комнату и протянул ей чашку с каким-то настоем. Венса отпрянула и спрятала лицо в ладонях. Я передала ей чашку из своих рук. Едва отхлебнув, Венса тяжело обмякла, лицо ее разгладилось. Она позволила мне отвести ее наверх в мою комнатушку и тихонько прилегла на кровать, не закрывая глаз.

Дракон стоял в дверях и наблюдал за нами. Я взялась за медальон на Венсиной шее.

— У нее есть прядь Касиных волос. — Я знала, что Венса срезала локон с дочкиной головы в ночь накануне церемонии выбора, думая, что у нее ничего не останется от Каси на память. — Если я использую лойталал…

Дракон покачал головой:

— И что, по-твоему, ты надеешься найти, кроме улыбающегося трупа? Девушки больше нет. — Дракон дернул подбородком в сторону Венсы; веки ее постепенно смыкались. — Она поспит и чуть успокоится. Скажи возчику, чтобы приехал за ней утром.

Дракон развернулся и вышел, и хуже всего было то, как буднично он это произнес. Он не накричал на меня, не выбранил дурой; не заявил, что Чаща, того гляди, заберет и меня и добавит к своему воинству, и жизнь деревенской девчонки не стоит такого риска. Он не сказал мне, что я опьяненная успехом идиотка, которая только оттого, что расшвыривается зельями и выращивает цветы из воздуха, теперь забрала себе в голову, будто может спасти того, кого забрала Чаща.

Девушки больше нет. Он вроде бы даже сам сожалел о ней, ну, при всей своей резкости.

Я сидела рядом с Венсой, оледеневшая и немая, и держала ее загрубевшую красную мозолистую руку на коленях. Снаружи темнело. Если Кася еще жива, она в Чаще, смотрит, как садится солнце и в листве меркнет свет. Как долго человека выедают изнутри? Я представила себе Касю в лапах ходульников: как их длинные пальцы оплетают ей руки и ноги, и все это время Кася понимает, что происходит и что с нею станется.

Дождавшись, когда Венса уснет, я спустилась в библиотеку. Дракон был там: просматривал одну из своих громадных учетных книг. Я застыла в проеме, глядя ему в спину.

— Я знаю, что она была дорога тебе, — сказал Дракон через плечо. — Но нет доброты в том, чтобы обманывать ложной надеждой.

Я ничего не ответила. Ягина книжица заклинаний лежала открытой на столе, маленькая и потертая. На этой неделе я изучала только заговоры земли: фулмкеа, фулмедеш, фулмишта, надежные, незыблемые, настолько далекие от воздуха и огня иллюзии, насколько это вообще возможно для магии. За спиной у Дракона я забрала книжицу и спрятала ее в карман, а затем развернулась и молча спустилась вниз по лестнице.

Борис с удрученно вытянутым лицом, все еще ждал снаружи. Я вышла из башни; он оглянулся на меня от покрытых попонами коней.

— Ты отвезешь меня к Чаще? — спросила я.

Борис кивнул, я влезла в сани, накрылась полстью, а он взнуздал лошадей, уселся на козлы, крикнул «н-нооо!», звякнул поводьями — и сани заскользили по снегу.

Той ночью луна стояла высоко в небе — полная, несказанно прекрасная; на снегу повсюду лежал синий отсвет. По пути я открыла книжицу Яги и отыскала заговор для убыстрения бега. Я тихонько пропела его лошадям, те вслушались, насторожив уши, а в следующий миг ветер, сделавшись плотнее и глуше, больно надавил на щеки и ослепил глаза. Замерзшая Веретенка бледно-серебристой дорогой протянулась вдоль тракта, а на востоке впереди нас росла тень — росла и росла, и вот кони обеспокоенно замедлили бег и остановились вовсе — не понадобилось ни окрика, ни движения поводьев. Мир словно застыл.

Мы стояли под небольшой обтрепанной купой сосен. А впереди высилась Чаща — отделенная от нас сплошной каймой нетронутого снега.

Раз в год, когда земля оттаивала, Дракон уводил всех неженатых мужчин старше пятнадцати лет к границам Чащи. Он выжигал вдоль опушки бесплодную, черную полосу, а мужчины шли за его огнем и посыпали землю солью, чтобы ничего там больше не росло и не пускало корни. Клубы дыма хорошо просматривались из любой деревни. Видели мы, как чад поднимается к небу и по другую сторону Чащи, в далекой Росии; мы знали: там проделывают то же самое. Но всякий раз, дойдя до границы под сенью темных деревьев, огонь гас сам собою.

Я вылезла из саней. Борис поглядел на меня, в лице его читались страх и напряженность.

— Я подожду, — сказал он.

Но я знала: тому не бывать. Сколько он будет ждать? И чего? Ждать здесь, в тени Чащи?

Я представила, как мой отец ждал бы Марту, если бы мы с нею поменялись местами. И покачала головой. Если мне удастся вывести Касю, наверное, я смогу переправить ее в башню. Я надеялась, Драконов заговор нас впустит.

— Поезжай домой, — велела я, и тут меня внезапно обуяло любопытство, и я спросила: — У Марты все хорошо?

Борис коротко кивнул.

— Замуж вышла, — сказал он и, чуть замявшись, добавил: — Ребеночка ждет.

Я вспомнила Марту на церемонии выбора, пять месяцев назад: ее алое платье, ее роскошные черные косы, ее узкое, бледное, перепуганное личико. Теперь немыслимо было и представить, что мы когда-то стояли рядом: она, я и Кася в одном ряду. У меня прямо дыхание перехватывало от боли, когда я представляла, как она, молодая хозяйка, сидит у очага в собственном доме, готовясь разрешиться первенцем.

— Рада за нее, — с усилием промолвила я, размыкая запечатанные завистью губы. Не то чтобы мне так уж хотелось обзавестись мужем и младенцем; совсем не хотелось — или, скорее, хотелось примерно так же, как, скажем, дожить до ста лет: когда-нибудь потом, не скоро, не задумываясь о подробностях. Но это все означало жизнь. Марта жила — а я нет. Даже если я как-нибудь сумею выбраться из Чащи живой, у меня никогда не будет того, что есть у нее. А Кася… может быть, Кася уже мертва.

Но я понимала: не стоит идти в Чащу с чувством неприязни. Я вдохнула поглубже и заставила себя произнести:

— Желаю ей легких родов и здоровенького ребенка. — Я даже сумела быть искренней: роды — это ведь сущий кошмар, пусть и более привычный. — Спасибо, — добавила я и двинулась через голую пустошь к стене громадных темных стволов. Позади меня звякнула сбруя: Борис поворотил коней и потрусил прочь, но и этот приглушенный звук скоро стих. Я не оглянулась: я шла шаг за шагом, пока не остановилась под первыми ветвями.

Падал снежок, тихо и мягко. Медальон Венсы холодил мне ладонь. Я открыла его. У Яги было с полдюжины разнообразных отыскивающих заклинаний, коротеньких и простеньких: похоже, она вечно что-нибудь теряла.

— Лойталал, — произнесла я тихо над колечком Касиных волос. «Пользительно для отыскивания целого по малой частице» — говорилось в корявой приписке к заговору. Мое дыхание сгустилось крохотным бледным облачком и заскользило от меня прочь, уводя к деревьям. Я прошла меж двух стволов и последовала за облачком в Чащу.

Я думала, будет страшнее. Поначалу Чаща казалась просто древним, немыслимо древним лесом. Деревья — что громадные колонны в темном бесконечном зале, высились на изрядном расстоянии друг от друга; их искривленные, корявые корни укрывал темно-зеленый мох, небольшие перистые папоротники туго свернули листья на ночь. Высокие бледные грибы росли группами, точно игрушечные солдатики на марше. Под деревьями снег не лежал — просто не достигал земли сквозь густую крону, даже сейчас, в разгар зимы. Иней тонким слоем припорошил листья и тонкие веточки. Пока я осторожно пробиралась между деревьями, где-то вдалеке заухала сова.

В небе все еще висела луна, сквозь голые ветви струился ясный белый свет. Я следовала за своим собственным слабым дыханием и воображала себя крохотной мышкой, которая прячется от сов — крохотная мышка ищет зернышко или спрятанный орешек. Когда я ходила в лес по грибы или по ягоды, я частенько мечтала на ходу: я терялась в прохладной зеленой тени, в песнях птиц и лягушек, в журчании ручья, бегущего по камешкам. Вот так же я попыталась затеряться и сейчас, стать просто-напросто частью леса, не стоящей внимания.

Но здесь за мною следили. С каждым шагом я все отчетливее ощущала чужое присутствие, и чем дальше углублялась в Чащу, тем сильнее на плечи давила тяжесть, словно железное ярмо. Я вошла сюда, почти ожидая, что с каждой ветки будет свисать по трупу, а из темноты на меня кинутся волки. Очень скоро я поняла, что предпочла бы волков. Здесь затаилось что-то похуже. То самое, что выглядывало из глаз Ежи — что-то живое, а я оказалась в ловушке — в душной комнате один на один с этой тварью, загнанная в тесный уголок. В этом лесу тоже звучала песня — но песня яростная, нашептывающая о безумии, ярости и разрушении. Я кралась все дальше, ссутулившись, пытаясь казаться совсем маленькой и незаметной.

Спотыкаясь, я дошла до речушки — на самом-то деле она была не больше ручья; по обоим берегам густо лежал иней, а посередине бежала черная вода, и сквозь брешь между деревьями сочился лунный свет. А по ту сторону реки сидел ходульник, его странная узкая голова-палочка склонилась к воде напиться, рот зиял точно трещина на лице. Ходульник приподнял голову и поглядел прямо на меня; с морды закапала вода. Глаза его были что наросты на дереве, что круглые темные дыры-дупла, где мог бы устроить гнездо какой-нибудь зверек. На одной из его лап, зацепившись за выпирающее сочленение у сустава, болтался обрывок зеленой шерстяной ткани.

Мы неотрывно глядели друг на друга через узкую ниточку бегущей воды.

— Фулмедеш, — произнесла я дрожащим голосом.

Под ходульником в земле разверзлась щель — и заглотила его задние ноги. Он принялся царапать берег оставшимися длинными лапами-палками, он безмолвно бился и вырывался, поднимая тучи брызг, но земля уже сомкнулась посреди его туловища, и выбраться он не мог.

А я сложилась вдвое, подавляя крик боли. Ощущение было такое, словно кто-то с размаху ударил меня по плечам палкой: Чаща почувствовала мое чародейство. Я не сомневалась: теперь Чаща ищет меня. Ищет — и скоро найдет. Надо заставить себя двигаться дальше. Я перепрыгнула через ручей и побежала за тусклым сгустком тумана — за своим заклинанием, оно по-прежнему скользило впереди меня. Ходульник попытался схватить меня длинными изломанными ветками-пальцами, пока я его огибала, но я бежала быстро. Я прошла сквозь кольцо толстых древесных стволов — и оказалась на полянке вокруг дерева поменьше. Здесь землю плотным слоем устилал снег.

Поляну перегородило гигантское поваленное дерево — ствол его в поперечнике был больше моего роста. Дерево рухнуло, вот и образовался просвет; но в середине поляны ему на смену уже подрастало новое деревце. Хотя и не такое же. Все прочие деревья, какие я встречала в Чаще, были знакомые, несмотря на запятнанную кору и искривленные, торчащие под неестественными углами сучья: дубы, и черные березы, и высокие сосны. Но таких деревьев я в жизни не видела.

Оно уже вымахало в толщину таким здоровенным, что мне не обхватить и руками — притом что гигантское дерево явно упало не так давно. Странный узловатый ствол покрывала гладкая серая кора, а от него ровными кругами отходили длинные ветки, начинаясь высоко от земли, как у лиственницы. С зимой ветки не оголились; сухие серебристые листья шелестели на ветру, и шум этот доносился словно бы откуда-то не отсюда, как будто где-то за пределами видимости тихо переговаривались люди.

След моего дыхания растаял в воздухе. Я поглядела вниз, на глубокий снег, и увидела отметины — дырки там, где снег протыкали ноги ходульников, и линии, прочерченные их брюхами, — и все они вели к дереву. Я опасливо шагнула по снегу к нему, еще шаг, и еще — и тут я остановилась. К дереву была привязана Кася. Она стояла спиной к стволу, с заломленными назад руками.

Я не сразу разглядела ее, потому что на ней уже наросла кора.

Лицо ее было чуть приподнято, и под слоем коры я видела, что рот у нее открыт — Кася кричала, пока кора, смыкаясь, наползала на нее. Я беспомощно, сдавленно вскрикнула, метнулась вперед, коснулась Касю ладонями. Кора уже затвердела, под пальцами серая кожица казалась непробиваемой и гладкой, словно ствол заглотил Касю целиком и вся она стала частью дерева и Чащи.

Пальцы мои беспомощно скользили по коре: я лихорадочно пыталась поддеть ее ногтями и отодрать. Наконец мне удалось отколупнуть крохотный тонкий кусочек над Касиной щекой: под корой я нащупала ее нежную кожу — еще теплую, еще живую. Но стоило мне дотронуться до нее кончиком пальца, как кора быстро наползла снова, и мне пришлось отдернуть руку, чтобы не попасться самой. Я закрыла рот руками, борясь с отчаянием. Я все еще так мало знала; никакое заклинание не приходило мне на ум, ничего такого, что помогло бы вызволить Касю, ничего, что вложило бы мне в руки топор или нож, даже будь у меня время срезать кору и освободить пленницу.

Чаща знала, что я тут; ее твари уже почуяли меня, чьи-то лапы бесшумно крались через лес — это и ходульники, и волки, и кое-кто похуже. Я внезапно осознала, что есть существа, которые Чащи никогда не покидали, жуткие чудища, которых никто никогда не видел. Они приближались.

«Босы ноги в земле, фулмия, десять раз уверенно, сотрясет землю до корней, коли у тебя силы достанет», — сообщил мне дневник Яги, и даже Дракон поверил в это заклинание настолько, чтобы не разрешить мне опробовать его поблизости от башни. Однако меня мучили сомнения насчет уверенности: я не считала, будто имею право сотрясать землю до корней. Но теперь я рухнула на землю, разгребла снег, и палые листья, и гниль, и мох, и добралась до промерзшей земли. Я выковыряла большой камень и принялась долбить почву, снова и снова, разбивая комья и дыша на них, чтобы размякли, вколачивая в землю снег, подтаявший под моими руками, и горячие слезы, что неудержимо лились из моих глаз. Кася, открыв рот в беззвучном крике, нависала надо мною с запрокинутой головой, точно статуя в церкви.

— Фулмия, — промолвила я, погружая пальцы глубоко в землю, кроша твердые комки в пальцах. — Фулмия, фулмия, — нараспев восклицала я снова и снова, из-под обломанных ношей сочилась кровь, я в тревоге ощупывала землю вокруг себя. Даже почва здесь запятнана и отравлена; но я сплюнула на нее и завопила: — Фулмия! — и представила, как моя магия впитывается в землю словно вода, отыскивая трещины и слабые места, разливается под моими руками и под замерзшими влажными коленями; и земля вздрогнула и всколыхнулась. Там, где руки мои зарывались в землю, ощутилась тихая дрожь; я принялась подкапываться под корни дерева, и дрожь следовала за мною. Повсюду вокруг корней заледеневшая грязь трещала и ломалась крохотными кусочками, а толчки и колебания волнами расходились все дальше и дальше.

Ветви над моей головою яростно закачались, словно встревожились, а шепот листвы, нарастая, превратился в приглушенный рев. Все еще стоя на коленях, я выпрямилась.

— Отпусти ее! — заорала я дереву, колотя по стволу перемазанными кулаками. — Отпусти ее, или я тебя обрушу! Фулмия! — яростно выкрикнула я и снова бросилась ничком на землю — и там, где ударяли мои кулаки, земля приподнималась и вспухала, словно река, питаемая дождем. Магия изливалась из меня потоком. Все Драконовы предостережения были позабыты и выброшены из головы. Я готова была истратить всю себя до капли и умереть здесь, лишь бы сокрушить это чудовищное дерево; я не могла вообразить себе мир, в котором бы я осталась в живых и допустила бы, чтобы порченое чудовище выжрало Касину жизнь и Касино сердце. Нет, я лучше погибну, раздавленная собственным землетрясением, но погублю вместе с собою и дерево. Я исступленно взрывала землю: пусть разверзнется яма и поглотит нас всех!

И тут послышался новый звук — словно ломался лед по весне; в коре с хрустом образовалась трещина, снизу доверху по всей длине Касиного тела. Я тут же вскочила на ноги и погрузила в трещину пальцы, разводя края все шире, добираясь до Каси. Я схватила ее за запястье — рука ее тяжело обмякла — и потянула. Кася вывалилась из жуткой темной щели как тряпичная кукла; я отступила назад и обеими руками, обхватив ее за талию, оттащила недвижное тело в снег. Кожа ее выглядела бледной и нездоровой, как рыбья чешуя, словно из нее выпили все солнце. Древесный сок тек по ней тонкими зелеными ручейками и благоухал весенним дождем — но Кася не двигалась.

Я рухнула на колени рядом с нею.

— Кася! — прорыдала я. — Кася…

Кора уже затягивалась, словно шов стягивался вокруг дыры, где еще недавно находилась девушка. Я стиснула Касины руки в своих, мокрых и грязных, прижала их к щекам и к губам. Они были холодны — но не так холодны, как мои; в них еще теплилась жизнь. Я нагнулась и взвалила Касю на плечи.