Глава 31

По мне растекалась прохладная влажная живица, зеленая и липкая, пропитывая волосы и кожу. Я лихорадочно толкнулась в древесину, задыхаясь, проговорила заклинание силы — кора с хрустом раздвинулась снова. Я как безумная вцепилась в края трещины, поставила босую ногу на край, подтянулась и вывалилась обратно на поляну. Острые обломки коры впивались мне в пальцы. Охваченная слепым ужасом, я ползла, бежала, рвалась прочь от дерева. Я рухнула в холодную воду, забарахталась, вынырнула — и поняла, что все вокруг выглядит совсем иначе.

Ничто не напоминало ни об огне, ни о битве. И Саркан, и Лесная королева пропали бесследно. И даже громадное раскидистое сердце-древо исчезло. Равно как и почти все прочие. Поляна наполовину опустела. Я стояла на берегу тихо плещущего озерца одна — как будто в другом мире. Здесь сияло раннее утро; солнце еще не перевалило за полдень. В ветвях перепархивали говорливые птахи, у журчащей заводи распевали лягушки.

Я сразу поняла, что я в ловушке, но это место ничуть не походило на Чащу. На тот жуткий, искаженный призрачный мир, где блуждала Кася, где сидел, привалившись к дереву, Ежи. Оно даже не походило на настоящую поляну, где царила неестественная тишина. Озерцо тихонько плескалось у моих лодыжек. Я развернулась и, разбрызгивая воду, побежала вниз по Веретенке обратно. Саркан не сможет один наложить «Призывание», чтобы показать мне путь к спасению; но мы ведь доплыли сюда по реке; может, по ней же можно отсюда выбраться.

Однако здесь даже Веретенка стала совсем другой. Поток постепенно расширился, сделался глубже, но навстречу мне не поднялось облако тумана, и рева водопада я не слышала. Наконец я остановилась у изгиба реки — он показался смутно знакомым — и уставилась на молодое деревце на берегу: хрупкий стволик сердце-древа, лет десяти, не больше, рос над громадным серым, похожим на старика валуном: именно его мы видели в основании скалы. Это и было то самое, первое сердце-древо, в которое мы врезались, скатившись как сумасшедшие вниз по утесу, когда едва не затерялись в белесом мареве у основания водопада.

Но здесь не оказалось ни водопада, ни утеса. Древнее дерево было совсем юным и хрупким. Напротив него, на другом берегу Веретенки, высилось еще одно. Между этими двумя часовыми река постепенно расширялась и убегала вдаль, темная и глубокая. Других сердце-древ я поблизости не видела: здесь росли только самые обыкновенные дубы да высокие сосны.

И тут я поняла, что не одна. На противоположном берегу, под старым сердце-древом, стояла женщина.

В первое мгновение я приняла ее за Лесную королеву. Незнакомка была так на нее похожа, что наверняка приходилась ей родней. В ней тоже ощущалось что-то от ольхи и древесной коры — и те же спутанные волосы, но лицо более удлиненное, а глаза зеленые. Если Лесная королева была вся золото, багрянец и охра — эта вобрала в себя более мягкие коричневатые и серебристо-серые тона. Она глядела на реку, как и я; и не успела я и слова вымолвить, как вдалеке послышался скрип весел. Показалась лодка — длинная деревянная ладья, изукрашенная прихотливой резьбой, плавно скользила по воде. В ней стояла Лесная королева.

Королева меня, похоже, не видела. Она стояла на носу, улыбаясь, с цветами в волосах, а рядом — человек, которого я узнала не сразу. Я ведь видела его только мертвым: это был король из башни.

Он выглядел гораздо моложе и выше, лицо его еще не избороздили морщины. А вот Лесная королева выглядела в точности так же, как в гробнице, в тот день, когда ее замуровывали. Позади них сидел юнец, почти мальчик, с недобрым лицом; но я различала в нем того, кем он со временем станет: безжалостного могильщика из башни. В той же ладье плыли еще люди: воины в серебряных доспехах сидели на веслах и опасливо озирались по сторонам, поглядывая на громадные деревья.

За ними следовали еще лодки, десятки лодок, но эти выглядели кустарными поделками и скорее походили на листья-переростки, чем на настоящие челноки. В них теснились существа, подобных которым я в жизни не видела: все они чем-то походили на деревья, как и сама Лесная королева — темный каштан и яркая вишня, бледный ясень и теплый бук. Среди них были и дети, а вот стариков — ни одного.

Резная ладья мягко ткнулась в берег. Король помог Лесной королеве сойти на землю. Улыбаясь, она подошла к моей незнакомке и протянула к ней руки.

— Линайя, — промолвила она.

Я откуда-то знала, что это слово и магическое, и нет; одновременно имя и не совсем имя; оно означает «сестра», и «подруга», и «спутница». Имя отозвалось среди деревьев странным эхом. Листья словно зашептали его в ответ, рябь на воде подхватила его; казалось, имя это вписано везде вокруг меня.

Лесная королева словно бы ничего не заметила. Она расцеловала сестру в обе щеки. А затем взяла короля за руку и повела его дальше, сквозь сердце-древа, к роще. Люди из башни привязали лодки и последовали за ними.

Линайя молча ждала на берегу, наблюдая, как из остальных лодок высаживаются древолюди. Едва очередная лодка пустела, Линайя дотрагивалась до нее рукою и превращала в плывущий по воде лист; течение аккуратно загоняло их на мелководье. Скоро река опустела. Последние отставшие древолюди уже спешили к поляне. Тогда Линайя обернулась ко мне и тихим, звучным, глубоким голосом — точно стук по полому бревну — позвала:

— Идем.

Я глядела на нее во все глаза. Но она лишь развернулась и зашагала от меня прочь по ручью. Спустя мгновение я последовала за ней. Мне было страшно, но отчего-то в глубине души боялась я не ее. Мои ноги с плеском шлепали по воде. Ее — нет. Вода, попав на ее кожу, просто впитывалась внутрь.

Время странно обтекало нас. Когда мы дошли до рощи, свадьба уже закончилась. Лесная королева и ее король стояли на зеленом холме, соединив руки, обвитые цветочной гирляндой. Древолюди рассыпались среди деревьев тут и там вокруг них и молча наблюдали за происходящим. Во всех них ощущалось глубокое, нечеловеческое спокойствие и безмятежность. Люди из башни — горстка, не больше! — настороженно наблюдали за ними и шарахались от шелестящего ропота сердце-древ. Юнец с недобрым лицом стоял сбоку от счастливой четы и с отвращением глядел на странные, длинные, суставчатые пальцы Лесной королевы, обвившие руки короля.

Линайя подошла к ним. Глаза ее были влажны и блестели, как зеленые листья после дождя. Лесная королева, улыбаясь, обернулась к ней и протянула руки.

— Не плачь, — промолвила она. В голосе ее слышался смех ручья. — Я ухожу недалеко. Башня всего-то в конце долины.

Сестра не ответила. Она только поцеловала ее в щеку и выпустила ее руки.

Король и Лесная королева уплыли вместе с людьми из башни. Древолюди неслышно растаяли между деревьями. Линайя тихо вздохнула: так звучит вздох ветра в ветвях. Мы снова стояли одни на зеленом холме. Она обернулась ко мне.

— Наш народ жил здесь в одиночестве очень долго, — произнесла она. Я гадала про себя: что такое «долго» для дерева? Тысяча лет, две тысячи, десять? Бесконечные поколения, и у каждого корни уходят все глубже. — Мы начали забывать, каково это — быть людьми. Мало-помалу мы приходили в упадок. Когда пришел король-чародей со своим народом, моя сестра позволила им поселиться в долине. Она думала, они смогут научить нас памяти. Она думала, мы сумеем возродиться и, в свою очередь, многому научить их; мы могли дать жизнь друг другу. Но они боялись. Им хотелось жить, им хотелось стать сильнее, но меняться они не хотели. Они учились дурному.

Пока длился рассказ Линайи, мимо нас проносились года, громоздясь друг на друга и размываясь, точно серая и мягкая пелена дождя. И вот, спустя много времени, снова наступило лето — совсем другое лето; древолюди возвращались сквозь деревья назад.

Многие брели медленно и устало. Многие были ранены и баюкали на груди почерневшие руки; кто-то прыгал на одной ноге: вторая походила на неумело обрубленное бревно. Его поддерживали двое сородичей. Я пригляделась к культе — мне показалось, что нога вроде бы отрастает обратно. Родители вели детей; одна женщина несла на руках малыша. Вдалеке, на западе, к небу тянулся тонкий черный столп дыма.

Войдя в рощу, древолюди начинали обрывать с сердце-древ плоды и делать чашечки из кусочков коры и листьев: в точности так же, как мы с Касей в детстве, когда играли в лесу в чаепитие. Древолюди зачерпывали чистой прозрачной воды из озерца и разбредались по роще, по одному, по двое, иногда по трое. Я смотрела на них — и на глаза у меня наворачивались слезы, сама не знаю почему. Некоторые останавливались на прогалинах, где светило солнце. Они съедали плоды и запивали их водой. Мать разжевала кусочек плода, вложила кашицу в рот малышу и дала ему отпить из своей чашки.

Они изменялись. Ноги их удлинялись, пальцы ног врастали в землю. Они воздевали руки к солнцу и всем телом тянулись вверх. Одежда с них спадала, превращалась в палые листья и сухую траву. Быстрее всех менялись дети; они в мгновение ока возносились ввысь огромными и прекрасными серыми колоннами, широко раскидывали ветви, одевались серебристой листвой и зацветали белыми цветами, как будто вся заключенная в них жизнь внезапно вырывалась на волю в едином яростном порыве.

Линайя сошла с холма и теперь бродила между соплеменниками. Некоторым — раненым и старикам — превращение давалось с трудом: они застревали на полпути. Малыш уже изменился — превратился в великолепное сияющее древо, венчанное белыми цветами. А вот мать его скорчилась у корней, вся дрожа и обхватив его ствол руками: чаша ее пролилась, лицо исказилось слепой мукой. Линайя мягко коснулась ее плеча. Она помогла матери встать, отвела чуть в сторону от дерева ее ребенка. Погладила ее по волосам, угостила плодом, дала отпить из своей собственной чаши; запела ей своим странным глубоким голосом. Мать постояла там, понурив голову и роняя слезы, и вдруг запрокинула лицо навстречу солнцу и пошла в рост — и вот ее уже нет.

Линайя помогала тем, кто еще задержался, не в силах справиться с превращением, давала им отпить из своей чаши, подносила к губам кусочки плодов. Гладила их кору, пела им магическую песню, пока преображение не завершалось плавно и гладко. Некоторые стали невысокими деревцами, сучковатыми и искривленными; самые старые превратились в тонкие саженцы. Роща заполнилась сердце-древами. Она осталась одна.

Линайя вернулась к озерцу.

— Но почему? — беспомощно спросила я. Я должна была докопаться до правды, но я подозревала, что ответ меня не порадует. Мне не хотелось знать, что их вынудило.

Линайя указала вниз по течению реки.

— Они уже идут, — глубоким голосом произнесла она. — Смотри. — Я поглядела на реку. Вместо отражения неба я видела людей в резных ладьях, с фонарями, пылающими факелами и топорами. На первой ладье развевался флаг, и на носу стоял тот самый юнец со свадьбы — постаревший, с лицом безжалостным и суровым; тот, что замуровывал Лесную королеву. Теперь корону носил он. — Они идут, — повторила Линайя. — Они предали мою сестру и заточили ее там, где она не сможет расти. Теперь они идут за нами.

— А вы разве не можете сражаться с ними? — спросила я. Я ощущала в ней глубокую, недвижную магию — не поток, но бездонный колодец. — Вы разве не можете убежать?

— Нет, — отозвалась она.

Я остановилась. В глазах ее таились лесные глубины, зеленые и бесконечные. Чем дольше я на нее смотрела, тем меньше походила она на женщину. Та часть ее существа, что прозревал мой взор, составляла лишь половину: увенчанный кроной ствол, широко раскинутые ветви, листья, цветы и плоды; но под ними таилась целая сеть корней: длинные и разветвленные, они уходили глубоко в почву долины. У меня тоже были корни, но не такие. Меня можно осторожно выкопать, обтрясти землю и пересадить в королевский замок или в мраморную башню — я, наверное, буду несчастна, но я выживу. А вот ее выкопать невозможно.

— Они научились дурному, — повторила Линайя. — Но если мы останемся, если станем сражаться, мы запомним дурное. И тогда мы уподобимся… — Она умолкла. — Мы решили, что нам лучше не помнить, — наконец договорила она.

Линайя нагнулась и снова наполнила свою чашу.

— Подожди! — Я перехватила ее руку, прежде чем она успела выпить воды, прежде чем она меня покинула. — Ты можешь мне помочь?

— Я в силах помочь тебе измениться, — проговорила она. — Ты достаточно глубока, чтобы пойти со мной. Можешь расти со мною вместе, в покое и мире.

— Нет, не могу, — покачала головой я.

— Если ты не пойдешь со мной, ты останешься здесь одна, — продолжала Линайя. — Твоя скорбь и твой страх отравят мои корни.

Я в страхе молчала. Я начинала понимать: вот откуда идет порча Чащи. Древолюди изменились по доброй воле. Они по-прежнему жили, они дремали и видели бесконечно долгие глубокие сны — но такая жизнь ближе деревьям, чем людям. А вот пленники дерев бодрствовали, и ощущали себя в ловушке, и, запертые под корой, отчаянно рвались на волю.

Но если я не изменюсь, если останусь человеком, одинокая и несчастная, от моего горя занедужит ее сердце-древо — и уподобится тем чудовищным деревам за пределами рощи, даже если моя сила поддержит в ней жизнь.

— А ты не можешь меня выпустить? — в отчаянии спросила я. — Она же втолкнула меня в твое древо…

В лице Линайи отразилась глубокая печаль. Я поняла: помочь она мне способна только одним способом. Ведь ее же на самом деле нет. Та ее суть, что еще жила в дереве, была глубока, странна и неспешна. Дерево отыскало эти воспоминания и эти мгновения, так что Линайя могла показать мне путь к спасению — спасению в ее понимании, — по ничего другого она сделать не вольна. Ведь для себя и своего народа она нашла только такой путь.

Я сглотнула — и шагнула назад. Выпустила ее плечо. Линайя задержала на мне взгляд еще на один краткий миг — и осушила чашу. Там, у края заводи, она пошла в рост: темные корни разворачивались и удлинялись, серебристые ветви раскинулись во все стороны, подымаясь все выше и выше, к вершинам под стать бездонному озеру внутри ее. Она возносилась к небу, она росла и росла, одеваясь белыми гирляндами цветов, добавляя шероховатости стволу под пепельно-серебристой корой.

Я снова стояла в роще одна. Но вот голоса птиц смолкли. Сквозь деревья я видела, как в страхе метнулись прочь олени — только белые хвосты мелькнули. С деревьев падали листья, сухие и бурые, и, тронутые инеем, похрустывали под ногами. Солнце садилось. Я обняла себя руками; мне было холодно и страшно, дыхание вырывалось белыми облачками, босые ноги непроизвольно отдергивались от промерзшей земли. Чаща смыкалась вокруг меня. И выхода не было.

Но вот предо мною забрезжил свет: резкий, слепящий, такой знакомый свет «Призывания». Преисполнившись надежды, я снова свернула в рощу, уже припорошенную снегом. Время возобновило ход. Немые деревья были черны и голы. Свет «Призывания» лился сквозь них одним-единственным лунным лучом. Озерцо поблескивало расплавленным серебром: из воды кто-то выходил.

Это была Лесная королева. Она с трудом выбралась на берег, оставляя за собою на снегу черную полосу обнажившейся земли, и рухнула ничком, по-прежнему в своем намокшем белом траурном платье. Она полежала немного, свернувшись клубочком, пытаясь отдышаться. И наконец открыла глаза. Медленно приподнялась на дрожащих руках, оглядела рощу и новые сердце-древа. В лице ее отразился ужас. Королева с трудом поднялась на ноги. Платье, перепачканное грязью, леденило ей кожу. С холма она оглядела рощу — а затем, запрокинув голову, медленно заскользила взглядом все выше и выше по раскидистому сердце-древу над нею.

Спотыкаясь в снегу, королева прошла несколько шагов вверх по холму и обняла руками мощный серебристый ствол сердце-древа. Постояла там мгновение, дрожа всем телом. Затем наклонилась и прижалась щекой к коре. Она не плакала. Ее открытые глаза были пусты и незрячи.

Я понятия не имела, как Саркану удалось в одиночестве сотворить «Призывание» и что такое происходит, но я выжидательно застыла, надеясь, что видение покажет мне выход. Вокруг нас, искрясь в резком свете, падал снег. Он не касался моей кожи, но быстро заметал королевины следы, снова застилая землю белым покровом. Лесная королева не двигалась.

Сердце-древо тихонько зашелестело листвой, нижняя ветка участливо склонилась к ней. На ветке раскрывался бутон — несмотря на зиму. Цветок расцвел, лепестки опали, завязался крохотный зеленый плод — и, уже золотисто-зрелым, упал с ветки к ее ногам как ласковое приглашение.

Лесная королева подобрала плод. Постояла немного, держа его в ладонях… И тут в безмолвии рощи снизу по реке донесся знакомый резкий и глухой стук — в древесину вгрызался топор.

Королева застыла, не донеся плода до рта. Мы обе стояли и напряженно прислушивались. Стук раздался снова. Лесная королева уронила руки. Плод упал и затерялся в снегу. Королева подобрала смятые юбки и сбежала вниз по холму и в реку.

Я мчалась за ней, сердце у меня стучало в такт мерным ударам топора. Звук вывел нас к самому концу рощи. Тонкий стволик уже вымахал в крепкое и высокое дерево с широкой кроной. У берега стояла привязанной резная лодка; двое дровосеков рубили сердце-древо. Они бодро орудовали тяжелыми топорами, сменяя друг друга, и каждый вгрызался в дерево все глубже. Во все стороны летели серебристо-серые щепки.

Лесная королева издала вопль ужаса, и он воем раскатился между деревьями. Потрясенные дровосеки прервали работу, крепче сжали топоры и заозирались по сторонам. Королева набросилась на них, схватила их за горло длинными пальцами и отшвырнула от себя в реку. Они забарахтались в воде, откашливаясь и отплевываясь. А королева опустилась на колени рядом с накренившимся деревом. Она зажала всеми пальцами сочащийся надруб, словно пытаясь стянуть его края. Но дерево было ранено слишком глубоко — не спасти! Оно уже наклонилось над водою совсем низко. Оно рухнет — будь то спустя час или день.

Королева выпрямилась. Она дрожала, но не от холода — от ярости, и земля содрогалась с нею вместе. Под ее ногами внезапно разверзлась трещина и разбежалась в обе стороны вдоль края рощи. Королева перешагнула через расширяющийся провал; следом за нею успела перепрыгнуть и я. Лодка опрокинулась в пропасть и исчезла. Река с ревом хлынула с обрыва, роща ушла вниз, под защиту утеса, в туманную пелену. Один из дровосеков оступился в воде — течение поволокло его к краю, и бедняга, заорав, сорвался с высоты. Второй кричал, тянул к нему руку — но поздно.

Молодое деревце опустилось вниз вместе с рощей; порубленное древо вознеслось вместе с нами. Второй дровосек кое-как выбрался на берег, пытаясь удержаться на ногах: земля под ним ходила ходуном. Королева надвигалась на него. Дровосек размахнулся топором; топор скользнул по ее коже и со звоном отлетел в сторону, выскочив из рук. Королева словно не заметила. Глядела она потерянно и отрешенно. Она схватила дровосека и отнесла его к раненому сердце-древу. Бедняга вырывался, но тщетно: королева притиснула его к стволу, из земли потянулись вьющиеся стебли и прикрутили его к нужному месту.

Пленник выгибался всем телом, лицо его исказилось от ужаса. Лесная королева отступила на шаг. Его ноги и лодыжки, привязанные точно к надрубленному срезу, где топоры вгрызались в древесину, уже начали изменяться: они врастали в ствол, башмаки лопнули и свалились со ступней, пальцы удлинялись, превращаясь в новые корни. Напрягшиеся руки застывали ветками, пальцы сплетались друг с другом. Дико вращающиеся глаза исчезали под серебристой корой. Я подбежала к нему, охваченная жалостью и страхом. Мне никак не удавалось поддеть кору руками, а магия в этом месте не срабатывала. Но просто так стоять и смотреть я не могла.

Дровосек с усилием подался вперед. Прошептал «Агнешка!» голосом Саркана — и исчез; лицо его скрылось в огромном темном дупле, открывшемся в стволе. Я ухватилась за края и влезла в дупло следом за ним, прямо в темноту. Тугие корни дерева тесно сплетались друг с другом; в ноздри мне забивался сырой теплый запах свежевзрытой земли — и назойливая вонь огня и дыма. Мне хотелось поскорее вылезти обратно; мне тут не нравилось. Но я знала — возвращаться нельзя. Я же здесь, внутри дерева. Я надавливала руками, проталкивалась и пробиралась вперед, вопреки всем инстинктам и страхам. Я прощупывала опаленную, растрескавшуюся древесину вокруг себя, щепки царапали мне кожу, липкая живица забивалась в глаза и нос, воздуха не хватало.

Меня душили запахи дерева, и гнили, и пожара.

— Аламак, — хрипло прошептала я заговор, позволяющий проходить сквозь стены, и протолкнулась сквозь поврежденные древесные волокна и кору назад, на дымное пепелище в разоренной роще у заводи.

Я вышла на холм. Мое платье насквозь пропиталось зеленой живицей, расколотое молнией дерево высилось за моей спиной. Над рекой все еще разливался свет «Призывания», и последние мелкие лужицы, оставшиеся от озерца, поблескивали в нем точно полная луна над горизонтом, такая яркая, что глазам больно. Саркан стоял на коленях на противоположном берегу заводи. Губы его были влажны, из горсти капала вода — только губы да рука и не были покрыты плотным слоем сажи, грязи и копоти. Он пил из Веретенки и воду, и силу, чтобы у него достало мощи произнести «Призывание» в одиночестве.

Лесная королева склонялась над ним, стискивая его шею длинными пальцами; серебристая кора наползала вверх от берега на его колени и ноги, пока он пытался ослабить неумолимую хватку на шее. Слишком поздно заметив, что я вырвалась на свободу, королева выпустила Саркана и с протестующим криком развернулась ко мне. Протяжно застонав, громадная надломленная ветка сердце-древа затрещала, отошла от ствола и с грохотом обрушилась вниз, оставив в стволе зияющую полую рану.

Я сошла с холма к мокрым камням навстречу королеве. Она надвигалась на меня, кипя яростью.

— Агнешка! — хрипло закричал Саркан и протянул ко мне руку, пытаясь вырваться из земли. Но, уже дойдя до меня, королева вдруг замедлила шаг и остановилась. Луч «Призывания» высвечивал ее сзади, обнаруживая чудовищную порчу: мрачное черное облако многовекового отчаяния. Но свет этот падал и на меня, и сквозь меня, и я знала, что в моем лице королева видит кого-то еще — кто-то смотрит на нее моими глазами.

Я видела, куда она пошла из рощи, как она охотилась на них, на всех людей башни, на чародеев, и фермеров, и дровосеков — без разбора. Как она сажала одно порченое сердце-древо за другим в корнях своего собственного горя — и питала их горем и дальше. Я чувствовала, как, смешиваясь с моим ужасом, во мне пробуждается сострадание Линайи, глубокое и неспешное: сострадание, и скорбь, и сожаление. Лесная королева тоже это видела — и замерла передо мною, вся дрожа.

— Я остановила их, — промолвила она. Так ветка царапает окно в ночи, пока ты воображаешь про себя, что в дом скребется какая-то темная тварь. — Я должна была остановить их.

Говорила она не со мною. Ее глаза смотрели мимо меня, в самую глубь, они искали лицо сестры.

— Они жгли деревья, — объясняла она, умоляя о сочувствии ту, что давным-давно ушла. — Они рубили деревья. Они всегда будут рубить их. Они приходят и уходят, как времена года, как зима, что не задумывается о весне.

У ее сестры больше не было голоса, но живица сердце-древа липла к моей коже, и корни его тянулись глубоко в землю у меня под ногами.

— Мы не можем не уходить, — тихо произнесла я, отвечая за нас обеих. — Мы не предназначены к тому, чтобы жить вечно.

Лесная королева наконец-то поглядела на меня, а не сквозь меня.

— Я не смогла уйти, — промолвила она, и я поняла: она пыталась. Она убила повелителя башни и его солдат, она засадила все поля новыми деревьями, она пришла сюда с обагренными кровью руками, чтобы наконец-то уснуть вместе со своим народом. Но она не смогла пустить корни. Она помнила дурное — и слишком многое позабыла. Она помнила, как убивать и как ненавидеть — и позабыла, как расти. В конце концов она смогла лишь прилечь рядом с сестрою: не вполне спящая и не вполне мертвая.

Я наклонилась и сорвала с низко висящей ветки расколотого дерева один-единственный сияющий золотом плод. И подала его королеве.

— Я помогу тебе, — промолвила я. — Если ты хочешь спасти ее, это в твоей власти.

Королева поглядела вверх, на расколотое, умирающее дерево. Из глаз ее сочились слезы, словно жидкая грязь — густые бурые ручейки стекали по ее щекам, в них смешались земля, и пепел, и вода. Она медленно протянула руки, ее длинные суставчатые ветки-пальцы бережно и мягко обняли золотистую кожицу. Наши ладони соприкоснулись; мы глядели друг на друга. На мгновение в клубящемся дыму показалось, что я могла бы быть той самой дочерью, о которой она мечтала, общим ребенком, рожденным от народа башни и ее народа; она могла бы стать мне наставницей и проводницей и показывать мне путь, как книжица Яги. Нам вообще не было нужды враждовать.

Я нагнулась и свернутым листком зачерпнула для нее немного воды — последний глоток чистой влаги из озерца. Мы вместе поднялись на холм. Королева поднесла к губам плод и надкусила; по ее подбородку бледно-золотыми прожилками побежал сок. Она стояла там, закрыв глаза. Я коснулась ее рукой, чувствуя, как удушливые ненависть и мука ползучими лозами сплетаются внутри ее. Другую руку я возложила на ее сестру и потянулась к ее глубокому колодцу недвижности и покоя. Удар молнии ничуть не изменил ее; недвижность и покой останутся, даже если все дерево обрушится, даже когда время раскрошит его и превратит в перегной.

Лесная королева прижалась к зияющей ране дерева, обняла руками почерневший ствол. Я влила ей в рот последние капли воды из заводи, коснулась ее кожи и тихо и просто произнесла:

И она начала изменяться. Ветер оборвал последние клочья белого платья, обугленная поверхность сожженной кожи отшелушилась крупными черными чешуйками, от земли лентой взвихрилась свежая молодая кора и обвилась вокруг нее словно широкая серебристая юбка, срастаясь с расколотым стволом старого дерева. Королева в последний раз посмотрела на меня: в глазах ее читалось долгожданное облегчение. А в следующий миг она исчезла, она пошла в рост, и ноги ее стали в земле новыми корнями поверх старых.

Я попятилась назад. Когда же ее корни глубоко вросли в землю, я развернулась и побежала к Саркану по влажной грязи пересохшего озерца. Наползавшая на него кора уже не продвигалась дальше. Мы вместе обломали ее кусок за куском, освобождая Саркановы ноги. Я помогла ему подняться, и мы вместе тяжело рухнули на берег ручья.

Я слишком обессилела, чтобы думать о чем бы то ни было. Саркан хмуро и словно бы неприязненно разглядывал собственные руки. Внезапно он качнулся вперед, нагнулся над руслом ручья и принялся разрывать мягкую влажную почву. Я недоуменно поглядела на него — и вдруг поняла, что Саркан пытается вернуть ручей в прежнее русло. Я заставила себя встать и принялась помогать ему. С первых же мгновений на меня накатило ровно то же ощущение, которое гнал от себя он: уверенность в том, что мы все делаем правильно. Речушка хотела течь именно сюда — хотела питать водою заводь.

Всего-то несколько горстей жидкой грязи — и ручей уже побежал сквозь наши пальцы, сам расчистив себе путь. Озерцо понемногу заполнилось водой. Мы снова устало сели в траву. Рядом со мной Саркан пытался обтереть руки от влаги и грязи — о край загубленной рубашки, о траву, о штаны, — по большей части грязь просто размазывая. Под его ногтями глубокими полукружьями въелась чернота. Наконец Саркан раздраженно выдохнул и уронил руки на колени; он слишком устал, чтобы воспользоваться магией.

Я привалилась к нему. Как ни странно, его раздражительность меня словно бы успокаивала. Спустя мгновение Саркан неохотно обнял меня за плечи. В рощу постепенно возвращалась глубокая тишина, как будто огонь и ярость, что мы принесли с собою, неспособны были прервать здешний безмятежный покой больше чем на краткое мгновение. Пепел осел на дно заводи и впитался в песок. Деревья сбросили опаленные листья в воду, проплешины в земле затянуло мхом, развернулись и зазеленели молодые травинки. Над заводью новое сердце-древо сплелось со старым, поддерживая его и запечатывая рваный шрам. На ветвях уже раскрывались крохотные белые цветочки — словно звезды.