Глава 56

Почерк был под стать своему обладателю – с характерным отсутствием всяких завитушек и прочих прикрас, но не педантичный, а в спортивном стиле и с сильным нажимом, оставлявшим следы на страницах бумаги кремового цвета и свидетельствовавшим о большой физической силе его хозяина. В общем, это был почерк, который обычно присущ весьма уверенным в себе людям. Но такие выводы оказывались обманчивыми, как обманчива была и сама внешность автора записей.

Если бы Тилль не знал этого человека, то решил бы, что записи, в которых не отмечалось ни единой ошибки, принадлежат молодому образованному и умному юноше – начинающему врачу, инженеру или юристу. А возможно, и лидеру какой-нибудь общественной организации, но никак не садисту и серийному убийце, предпочитавшему мучить маленьких детей в сооруженном собственными руками «инкубаторе».

«Бьюсь об заклад, что ты ни с кем не связался и ничего не решил», – наткнулся Тилль за запись в дневнике Трамница.

Он пролистал его от начала до конца, чтобы прочесть то, что еще не видел. И действительно, за короткое время, прошедшее с предыдущей их встречи, маньяк начертал в своем дневнике новые мерзости и умудрился переправить его Тиллю через Седу.

Чтобы исключить возможность быть застигнутым врасплох, как это произошло в случае с фрау Зенгер, Тилль заперся в ванной комнате и теперь сидел на опущенной крышке унитаза, пристроив дневник на коленях.

«Твои звонки ничего не дали, – прочел Беркхофф. – Твои контакты либо отреклись от тебя, либо перестали существовать. И теперь ты бродишь в потемках, близкий к потере сознания и спрашиваешь: «Почему? Что случилось?»

Знаешь, Тилль, отец Макса, мне тебя почти жаль. А ведь ответы на эти вопросы так ясны, так однозначны. Но я не отношусь к тем, кто разъяснит тебе твои жизненные ошибки, потому что если ты поймешь свои заблуждения, то все станет только хуже. Я хотел сказать – хуже для тебя.

Правда, которую ты ищешь, не принесет тебе облегчения. Это будет похоже на диагноз рака, без которого и так можно прожить достаточно долго, причем без мучительного осознания того факта, что в твоем теле медленно развивается и ползет вперед смерть.

Но я не хочу быть похожим на такой диагноз. Ведь, в конце концов, от того, что ты страдаешь, мне нет никакой пользы. Мне доставило бы удовольствие видеть, как ты мучаешься, но между нами с этого момента будут пролегать стены особого режима безопасности, а возможно, и километры, если меня действительно переведут в другое место.

И я не пустобрех. Мне претит раздавать свое знание каждому первому встречному. Для тебя будет лучше, если ты сам найдешь ответы на вопросы, которые тебя мучают. Могу только дать совет: для того чтобы получить верный ответ, необходимо задать правильный вопрос.

Не спрашивать: «Где Макс и что с ним сделали?»

А ставить вопрос так: «Кто может быть заинтересован в том, чтобы Макса не нашли?»

В этот момент Тилль оторвался от чтения и впервые внимательно осмотрелся, зафиксировав взгляд на плитке, которой была отделана ванная комната. Он смотрел на нее так, как будто в серых швах на полу крылся ответ на вопрос, почему эти строки затронули все его существо гораздо сильнее, чем записи на прочитанных ранее страницах, в которых маньяк описывал встречу с Максом.

Возможно, причина коренилась в том, что эти строки были… искренними? Как ни странно, другого определения ему в голову не приходило, и у него на самом деле возникло ощущение, что в словах Трамница крылась правда, как бы трудно она ни воспринималась. Особенно в следующем признании:

«В жизни все является вопросом мотивации. Я убиваю потому, что только экстремальные раздражители могут показать мне, что я жив. Мне нравятся слезы. Причем в глазах не только жертв, но и их близких. Вот почему я признался в содеянном. Мне хотелось почувствовать боль родителей, смотревших на меня с отчаянной ненавистью в зале суда. При условии, что они были еще живы, конечно. Ведь от Мириам Шмидт, матери Лауры, я уже избавился.

Мне доставило величайшее удовольствие увидеть, как глубоко были потрясены и каким отчаянием наполнились сердца остальных родственников моих жертв, когда обвинение описывало мои поступки. Отцы, матери, братья и сестры… все они хотели меня убить. А когда меня признали невменяемым, то есть человеком, не осознающим свои поступки, и объявили о том, что я навсегда буду заперт в особо охраняемой клинике вне их досягаемости, то в их глазах мерцала бешеная, почти сумасшедшая боль.

Что ж, Тилль, отец Макса, ты подобрался ко мне. Но мог ли я ожидать, что мы здесь встретимся? Зачем мне было лишать себя удовольствия от лицезрения твоей боли и отчаяния при столь маловероятной встрече в лазарете «Каменной клиники»? С какой стати мне было признаваться?»

При чтении этих строк Тилль вздрогнул и по всему его телу побежали мурашки. И вызваны они были вопросом всех вопросов. Вопросом, который Беркхофф еще никогда не задавал себе, хотя он и напрашивался сам собой: «Почему Трамниц не признался?»

«В жизни все является вопросом мотивации», – еще раз прочитал он.

Затем Тилль поднял глаза и удивился – слезы высохли. И это после того, как в последние дни он часто плакал по большей части от боли, а иногда и при мыслях о сыне. Их не было, по крайней мере, в данный момент. Теперь ему стало больно даже моргать – по высохшей радужной оболочке веки проходили, словно железные терки.

«С какой стати мне было признаваться?» – вновь вспомнился Беркхоффу вопрос, поставленный Трамницем.

Тилль встал, плеснул себе воды на лицо, втер ее в глаза и попил, но облегчения при этом не почувствовал. Его по-прежнему мучила жажда, а глаза продолжали болеть, как будто хотели просигнализировать о том, что пора прекращать читать дневник.

Но Беркхофф осознавал, что надо продолжать чтение, поскольку он понял, как Трамницу всего лишь с помощью нескольких слов удалось задеть его за живое.

Этот зверь хорошо знал, как надо бередить раны своей жертвы. Подобно многим психопатам, Трамниц мог читать мысли людей, которых мучил, как открытую книгу. И он понимал надежды, желания и страхи своих противников намного лучше, чем психотерапевты, к которым они обычно обращались.

«Я был так слеп, – подумал Тилль и снова сел. – Так ослеплен».

Все это время он исходил из соображения, что в преступлении виновен один лишь Трамниц. Беркхофф вспомнил, как Скания на его вопрос о том, насколько полиция уверена в этом, ответил: «До недавнего времени наше предположение составляло девяносто девять процентов, но час назад у нас появилась стопроцентная уверенность».

Из этого Тилль и исходил, ни на секунду не допуская мысли о том, что в преступлении могут быть соучастники. И хотя у него возникло смутное, можно даже сказать, совершенно абсурдное, нелепое и идиотское подозрение о том, кем мог бы быть этот соучастник, Беркхофф постарался отбросить все подобные мысли и сосредоточиться на чтении, надеясь найти в записях доказательство необоснованности своей страшной догадки.

«С какой стати мне было признаваться?

Если ты не сможешь дать разумный ответ на этот вопрос, тогда вернись к исходной точке моих размышлений: кто может быть заинтересован в том, чтобы Макса не нашли?»

«Рикарда», – мелькнуло в голове у Тилля.

От этой мысли ему стало нехорошо, и он закрыл себе рот рукой, пытаясь отогнать ее. Но его мозг продолжал делать свою работу.

«Она не признает меня и зовет по имени, которое могла узнать только от Скании. А он покончил с собой!» – размышлял Беркхофф.

От хода таких мыслей Тиллю показалось, что в нос ему ударил горький запах собственного пота, напитанный страхом, болью и отчаянием от ее предательства, хотя у него не было ни малейшего основания и даже повода подозревать Рикарду в столь чудовищном поступке.

«Хорошо, – продолжал рассуждать Тилль. – Порой мы ссорились. Я излишне баловал Макса, и она хотела второго ребенка».

Об этом даже писали в газетах, причем журналисты, узнав о его вспыльчивом, несдержанном характере, в погоне за сенсацией слепили некую новостную смесь, придав ей броский заголовок: «Какие отношения могут выдержать такое?» Именно так вопрошал один еженедельный журнал на своей третьей странице. Но были суждения и похлеще: «Не развалился ли брак еще до исчезновения Макса?»

Некая журналистка, смакуя подробности и подавая их в виде сенсации, рассказала своей читательской аудитории о том, что Рикарда хотела второго малыша именно для того, чтобы Макс не оставался единственным ребенком. Отец был слишком привязан к своему сыну и позволял ему делать все, что заблагорассудится, только потому, что он был слишком похож на него.

Слишком похож?

Дневник Трамница выскользнул из рук Тилля, и он прикрыл ими свое лицо.

«Неужели она ненавидела Макса, потому что он напоминал ей обо мне?» – пронеслось в голове у Беркхоффа.

При этом парадоксальным являлось то, что чем больше Тилль думал о своей жене, тем бледнее становился ее образ.

«Да, она хотела второго ребенка. Да, мы поссорились, – размышлял он. – Но неужели Рикарда испытывала ко мне такую сильную ненависть, что решила забрать у меня Макса, чтобы я сошел с ума?»

– Нет! – громко прохрипел он.

И это короткое слово, казалось, глухим эхом отразилось от стен небольшого и ярко освещенного туалета. Причем свет почему-то стал разгораться с каждой секундой все ярче, а ему становилось все жарче и жарче. Постепенно он стал ощущать себя как в сауне, в которой кто-то установил такой температурный режим, чтобы довести его душу до кипения.

– Бред какой-то! – воскликнул Тилль.

Действительно, в таких рассуждениях не имелось никакого смысла, ведь Рикарда не являлась преступницей и уж тем более не была каким-то криминальным супергением, чтобы заранее предвидеть план своего мужа по внедрению в клинику под видом больного пациента.

«А может, это Скания подтолкнул меня к такому решению? – решил было Беркхофф, но сразу же отмел такое предположение. – Нет, шурин категорически не советовал мне делать этого. Причем до последней секунды».

Тилль покачал головой, стараясь сосредоточиться, и стал рассуждать дальше:

«Или весь парадокс заключается в том, что к этой моей идее с клиникой меня подтолкнул увиденный где-то знак «Вход воспрещен»?

Тогда почему Скания умер именно сейчас? Он не производил впечатления подавленного человека. Скорее наоборот. Ведь с мыслями о самоубийстве шурину вряд ли удалось бы внедрить меня под видом психически больного пациента в психиатрическую клинику тюремного типа. Или я ошибаюсь?»

Все это никак не вписывалось в общую картину, которая и без того походила на каракули годовалого ребенка. В самом кошмарном сне Тилль мог представить, что Рикарда являлась участницей заговора, но чтобы она похитила своего собственного сына? Такого просто быть не могло!

Абсурдной казалась также мысль о том, что его жена убрала такого важного свидетеля, как Скания. Ведь он был ее братом! А если бы и так, то как ей тогда удалось представить дело таким образом, чтобы все подумали, будто он покончил с собой? Нет. Это было просто невозможно.

К тому же этот шаг не имел никакого смысла и был чересчур рискованным. Для лица, преступавшего закон впервые, такое тяжкое преступление было не под силу.

Макс, он сам, Скания…

Слишком много жертв и возможностей допустить ошибку!

Тогда Тиллю пришло в голову, что для доказательства того, что он не является Патриком Винтером, ему достаточно потребовать проведения теста ДНК. В этом случае рано или поздно они поверят его заверениям.

Или нет?

Внезапно в ход его рассуждений вклинилась еще одна страшная мысль, от которой он даже вскочил:

«А вдруг заговор проник и в клинику? Вдруг здесь тоже есть сообщники преступников?»

Устрашившись такой вероятности, Тилль принялся рассуждать дальше:

«А вдруг истоки заговора кроются в самой «Каменной клинике»? А что, если истинный кукловод и организатор этого заговора находится среди персонала «Каменки» и имеет возможность оказывать влияние на процедуру доставки, размещение больных в палатах, выбирать варианты их лечения и определять контакты с другими пациентами?»

Таким человеком, без сомнения, мог быть Касов. И именно его фамилия немедленно всплыла в сознании Беркхоффа. Ведь этот врач с самого начала угрожал ему и оказывал на него психологическое, а также физическое давление. Он открыто признался в своей ненависти к Тиллю и позаботился о том, чтобы его поместили в одной палате с психопатом в первую же ночь, которую Беркхоффу удалось пережить лишь чудом.

Вконец ослабев от подобных предположений, крутившихся в его голове, которые, похоже, никуда не вели, Тилль, держа в трясущихся руках дневник убийцы, в изнеможении сел обратно на крышку унитаза.

«Ты становишься параноиком», – поставил он сам себе диагноз.

Немного придя в себя, Беркхофф вновь раскрыл дневник и, чтобы отвлечься от собственных безумных мыслей, прочитал последний абзац, который написал для него Трамниц:

«В этом месте, к сожалению, я должен признать, что был по отношению к тебе, Тилль, отец Макса, не совсем честен. Разумеется, все озвученные мною вопросы правильные. Но при помощи одного только размышления ты никогда не придешь к верным ответам. Это ужасно, я знаю, но и ты пойми, что мне невозможно стать другим. Однако не вешай носа. Наша сделка все еще в силе: если ты вытащишь меня отсюда, то узнаешь правду. Я приведу тебя к Максу, правда, без гарантии, что он еще жив. Так что поторопись. Меня должны перевести отсюда сегодня в девятнадцать тридцать. Жду тебя за десять минут до этого у себя, чтобы мы могли в спокойной обстановке обсудить все детали».