Глава 5
Ни одно доброе дело…

Мусульмане умудрились извратить даже такое славное мероприятие, как баня. Где раскаленная каменка, где ковшик, которым нужно плескать в ее пышущую жаром пасть воду, квас или пиво? Размахнуться, закинуть жидкость на камни – чтобы ни много, ни мало, а в самый раз, успеть увернуться от шибанувшей в лицо струи ароматного пара…. Все это далеко, дома, за тремя морями и парой проливов в придачу. Нет, если разобраться, здесь в мытье толк понимают, только не по-русски это – строить мраморный дворец, чтобы смыть грязь со шкуры. Но если со своей банькой не сравнивать, то очень даже ничего. Однако времени занимает много. Пока в нескольких водах отмокнешь, на горячей плите полежишь, пока банщик – здоровенный, усатый детина – выдраит тебя специальной рукавицей из конского волоса, вывернет тебе все кости из суставов, помнет, потопчется по тебе, проходит почти вся ночь. Подумать только, как загадочно человеческий организм устроен – бани разные, а ощущение после них одинаковое, как у повешенного на веревку после стирки белья – вроде и трепан, и выжат, и сил нет, но чист, доволен, и горы можешь свернуть. А то, что вместо холодной, прозрачной, как слеза водочки под соленый огурчик и черный хлеб с сальцем да селедочкой в уютной комнате тебя ждет терпкое местное вино, белый хлеб, сыр, зелень и ароматная, только с очага, баранина – так у каждого народа в еде свой обычай.

За накрытым столом отходят телом и отмокают душой несколько мужчин в возрасте от «где-то под тридцать» до «слегка за сорок». Не спеша отхлебывают из стаканов, лениво забрасывают в себя кусочки пищи. Беседа течет плавно, хотя и через переводчиков – в эту ночь офицеры эвзонов пригласили в гости командиров добровольческого танкового батальона. Днем времени на дружеские посиделки нет ни у тех, ни у других – война. Ночью противник спит, налетов нет, так почему бы приличным людям не расслабиться в хорошей компании? Обстановка на фронте позволяет.

Судя по всему, итальянское командование пребывает в полной прострации – за неделю потерять одиннадцатую армию в Эпире, Додеканезские острова, потерпеть сокрушительное поражение в Киренаике и на закуску бездарно проспать центральную Албанию. Для этого нужен особый талант. После захвата Эльбасана остатки дивизий девятой армии продержались недолго – прокормиться в зимних горах непросто, голодные, замерзающие солдаты бросают оружие и толпами бредут сдаваться – они почему-то уверены, что греки отправляют всех пленных на Крит, в лагеря. На острове Минотавра тепло, не стреляют, если еще будут кормить – райское место, в котором можно дождаться окончания этой никому ненужной войны.

Двенадцатого декабря танки и кавалерия греков прорвали жалкую оборону врага в районе Тепелины и отрезали от северной Албании Валлону – один из двух портов, через которые морем прибывают из Италии войска и техника.

В распоряжении генералов Содду и Кампиони остались считанные дивизии, войск едва хватает для того, чтобы перекрыть грекам дорогу на Тирану и Дуррас, последний порт, в котором можно с горем пополам разгружать идущие из Италии транспорты.

Казалось бы, самое время нанести удар милосердия, полностью очистить Албанию от фашистов, только у греческой армии нет сил на наступление. Дрянные горные дороги, дефицит автотранспорта, который лишь слегка удалось уменьшить поставками из СССР и трофеями, сдерживают эллинов надежнее противника. После беспримерного наступления греческие дивизии растянуты на сотню километров в глубину, в передовых частях не хватает боеприпасов и топлива. Армия выдохлась, ей нужно перевести дыхание, собраться с силами, накопить ресурсы. На сухопутных фронтах боевые действия свелись к нечастым перестрелкам – снарядов у обеих армий кот наплакал.

Но война – ненасытный зверь. Если недостаточно пищи на земле, она поднимается в небо.

Утром десятого декабря итальянская авиация опоздала с атакой на какой-нибудь час: когда над разбитым снарядами мостом проскочила первая эскадрилья остроносых «Чирри», под сдвоенными плоскостями которых висели небольшие осколочные бомбы, последние эскадроны греческой кавалерии входили в Эльбасан. Поймать греков в узких ущельях и перемешать бомбами в фарш не удалось. Тогда эскадрильи неуклюжих двухмоторных бомбовозов «Чиконья» неторопливо развернулись, заходя на город. Четыре трофейные зенитки без прислуги – все, что могли противопоставить им греки. Итальянцы шли нагло – даже истребители сопровождения несли бомбы, до сих пор сопротивление в воздухе им оказывали только над Афинами и в районе Салоник.

Бомбы уже падали на город, когда в небе появились сразу две эскадрильи греческих истребителей. Фиатов всех трех существующих разновидностей в воздухе было не меньше, но рассыпавшиеся группами итальянские истребители отразить первую атаку сорока «Моранов Солнье» и «Гладиаторов» не смогли. Судя по результатам атаки, греческие пилоты неплохо освоили трофеи Финской войны и наследство прибалтийских республик – задымили и пошли вниз несколько бомбардировщиков, потом над долиной с воем моторов и треском пулеметных очередей закружилась карусель «собачьей свалки». Бипланы и монопланы пикировали, набирали высоту, кружились в виражах. Те, кому не повезло, валились на землю. Иногда сбитый самолет тащил за собой хвост дыма, иногда сыпался вниз без пиротехнических эффектов. Повисли в воздухе первые парашюты. Уцелевшие бомбардировщики со снижением, форсируя моторы, ушли в сторону Тираны.

То с севера, то с юга подтягивались новые эскадрильи, с ходу вступая в схватку. Из боя выходили одиночные самолеты, те, что сожгли топливо и боеприпасы. Сбивались в группы и тянули к своим аэродромам, опекая подранков. Дрались на равных, пока тяжкой гирей на чашу весов не свалился полк И-19 в полном составе. Советские добровольцы буквально за день до того вернулись после участия в Додеканезской операции, во время которой почти не было воздушных боев. Отвели душу над Албанией. Без малого шестьдесят «ястребков», в девичестве «хоков», с трех направлений вошли в бой, который сразу превратился в избиение. Очереди ШКАСов и ШВАКов выбили большую часть слабо защищенных итальянцев, удрать удалось немногим – даже новейшей «Фреччии» G50, единственному на албанском фронте итальянскому истребителю-моноплану, недостает скорости, чтобы сбежать от И-19.

На земле орали и обнимались – в окрестностях города упало не меньше трех десятков итальянских машин, свои потери были намного меньше.

Радость захвативших Эльбасан греков оказалась недолгой – пока их авиация устраивала показательную порку итальянским истребителям, эскадрильи трехмоторных «Пипистрелло» в районе Либражда разбомбили два моста через Шкумбин. Серьезных подкреплений в ближайшее время не будет.

В 11.15 прилетел в Рим. В 12 был на приеме у Муссолини. Кроме меня были генерал Гудзони, адмирал Приколо и генерал-лейтенант Стараче. Рассматривались мероприятия, направленные на ликвидацию критического положения в Албании. Последние поражения вывели Муссолини из равновесия, во время приема он постоянно срывался на повышенные тона и нелестно отзывался о выполнении обязанностей начальником мобилизационного отдела генерального штаба (генерал Гудзони. – Прим. переводчика).

Первостепенное значение приобрели проблемы, требующие немедленного разрешения: любой ценой воспрепятствовать прорыву фронта противником и остановить его продвижение; захватить инициативу в свои руки, начать контрнаступление, отбросить противника с территории Албании и продолжить преследование; срочно перебросить из Италии свежие силы и военное снаряжение.

Ситуация в центральной Албании висит на волоске. Две дивизии итальянцев, скудно обеспеченные артиллерией, под управлением ошарашенных недавней катастрофой генералов пытаются удержать одну кавалерийскую, то есть вдвое меньшую по численности греческую дивизию, усиленную неполным батальоном легкой пехоты. Но греки греют в руках козырный туз – укомплектованный советскими добровольцами танковый батальон, почти полсотни танков с обстрелянными, попробовавшими крови экипажами. Останавливать их банально нечем, у греков три-четыре танка на каждую итальянскую противотанковую пушку. Куда рванется эта бронированная орда, на Тирану, топтать гусеницами аэродромы, или прямым ходом направится к портовым сооружениям Дураццо? После выволочки, которую устроил своим генералам взбешенный поражениями и скрытыми насмешками германского руководства Муссолини, у последних резко усилилась сообразительность, противотанковые батареи ждущих отправки в Албанию дивизий перебрасывают в Тирану по воздуху. Грузоподъемности разжалованного из бомбардировщиков в транспортные машины SM-81 «Пипистрелло» хватает на то, чтобы перебросить пушку вместе с расчетом, не зря он похож на «Тетушку Ю», как брат на сестру. Три десятка доставленных на аэродром албанской столицы пушек позволили более-менее надежно прикрыть от танкового прорыва путь на Тирану – в горах мало дорог.

Вот между Эльбасаном и Дураццо широкая, удобная для танков равнина, остановить их здесь может только эшелонированная оборона, на создание которой просто нет сил. Поэтому укрепления возводятся непосредственно у порта, там вкапываются в землю зенитки, готовятся позиции для противотанковых «белеров», впервые за войну устанавливаются минные поля. Мобилизованные албанцы роют эскарпы и противотанковые рвы.

Захватившим важнейший транспортный узел Албании грекам тоже не до наступления. Сил хватает либо для обороны захваченного, либо для еще одного рывка вперед. Продолжение наступления смертельно напугает итальянцев. На этом его полезность заканчивается. Оторванные от снабжения, греки будут уничтожены, а Эльбасан снова займут враги, взять город во второй раз так легко не получится. Поэтому греки строят оборону на дальних подступах. Итальянцы пару раз пробовали проверить ее на прочность, но откатывались, лишь заслышав звук танковых двигателей. Наступать на танки минными полями не умеет даже вермахт.

Восстановить разбитые бомбами пролеты мостов пока не удается, над летящей с гор массой кипящей воды удалось только перебросить навесные мостики. По уложенным на качающиеся канаты доскам сочится тощий ручеек пехотинцев. На спинах носильщиков перебираются с берега на берег ящики со снарядами и патронами, но это – капля в море. Итальянцы разбомбили два моста, трофейные грузовики подхватывают подкрепления и боеприпасы только за вторым. Полтора километра грузы приходится тащить на руках, много ли так переносишь? На саперов смотрят с надеждой и упреком – когда? Скоро, отвечают небритые, не выспавшиеся мужики и снова лезут в ледяную воду, тешут и волокут бревна, вбивают скобы…

Если они откроют дорогу раньше, чем итальянцы смогут перевезти морем на восточный берег Адриатики новую армию взамен уничтоженных, это победа. Не успеют – воевать придется как будто с начала. Стук топоров не смолкает ни днем, ни ночью. По сторонам дороги уставились в небо стволы зениток, над переправами дежурят попеременно группы истребителей, отгоняя пытающихся повторить удар вражеские бомбовозы.

Расчеты для трофейной артиллерии в Эльбасан доставили по воздуху. На наскоро доведенную до более-менее пригодного состояния полосу недостроенного итальянцами аэродрома приземлились несколько небольших двухмоторных самолетов, похожих на маленький «дуглас». Артиллеристы и зенитчики направились осваивать трофеи, не глушившие моторов «энсоны» забрали самых тяжелых раненых, пленных генералов с полковниками и, не задерживаясь, улетели обратно.

Первая автоколонна из Корчи в Эльбасан прошла по залатанным мостам шестнадцатого декабря. В городе не останавливались – пехоту и артиллерию везли к линии фронта. За прошедшую неделю истребители греческих ВВС в воздушных боях практически вырезали авиацию противника. Свои потери тоже велики, но итальянцы в светлое время суток в воздух не поднимаются, транспортным колоннам удары с воздуха не угрожают. За первой колонной прошла вторая, третья…

К вечеру ждали командующего, готовились. По самым достоверным сведениям, он вез с собой чуть ли не грузовик с наградами. Не дождались, праздник не состоялся.

Любимец армии, герой республики, генерал-лейтенант Чолакоглу был убит фашистом-фанатиком, неделю скрывавшимся в развалинах у дороги. Награды и приказы о присвоении очередных званий своим соратникам на следующий день вручал генерал Станотас. Мрачные лица награждаемых не вязались с торжественностью процедуры. Фотографии греков, угрюмо принимающих из рук командира ордена и погоны, обошли страницы многих газет мира – с самыми разными комментариями.

Церемониальный зал на втором этаже афинской мэрии полон людей. Члены правительства, представители генералитета, знаменитые сограждане стоят рядами, склонив головы, на рукавах мужчин – траурные повязки. Флаги, ленты и негромкая печальная музыка. Греция прощается со своим героем. На возвышении, среди венков и цветов стоит гроб с телом погибшего на боевом посту генерал-лейтенанта Чолакоглу. Страна скорбит, объявлен трехдневный траур.

Политики и писатели, чиновники и военачальники, сменяя друг друга, говорят о погибшем, о невосполнимой утрате, которую с его гибелью понесла нация. Лишь один из присутствующих знает, что она получила. Начальник управления по перемещению кадров скромно стоит в дальнем ряду чиновничьей братии. Неприметный мужчина в цивильном платье терпеливо слушает похожие, как близнецы, речи. Пусть говорят, это нужная, хотя и утомительная процедура. Обязательный элемент волшебства, которое превратит предателя в героя. У начальника хорошая память, он помнит доклад о гибели генерала дословно:

«…вышел из автомобиля с целью осмотра нескольких подбитых танков. Танки с экипажами советских добровольцев были потеряны во время первой, отвлекающей атаки на Эльбасан. В момент, когда командующий армией Западная Македония осматривал повреждения, полученные техникой при обстреле из зенитных орудий, из развалин выброшенного наводнением на берег реки строения были произведены три прицельных выстрела из винтовки. Первым выстрелом был убит адъютант генерала подполковник Дестунис, закрывший командующего собой, вторым и третьим выстрелами был смертельно ранен генерал-лейтенант Чолакоглу. Охрана генерала вступила в перестрелку с нападавшим. Из руин здания было произведено еще несколько выстрелов, после чего внутри взорвалась ручная граната, строение окончательно разрушилось, и противник перестал отвечать на обстрел. При осмотре обнаружены:

1. Труп в форме лейтенанта фашистской милиции. В карманах найдены поврежденные осколками документы и письма на имя Луиджи Бассо. Смерть лейтенанта наступила в результате взрыва ручной осколочной гранаты в области живота.

2. Карабин системы Манлихер-Каркано калибра 6,5 миллиметра.

3. Стреляные гильзы от карабина в количестве десяти штук…»

Доклад длинный, десять страниц машинописного текста. Смысла происшедшего оставшаяся писанина не меняет – фашист-фанатик, укрывшийся в развалинах, убил генерала и подорвал себя, чтобы избежать плена. Но кое-что осталось непонятным.

Речи закончились, и присутствующие по одному подходят к телу генерала, соболезнуют одетым в траур членам семьи, возлагают цветы и выходят из помещения – желающие проститься с героем афиняне собрались у мэрии, нельзя заставлять их ждать долго.

Добравшись на извозчике до места службы, начальник управления поднимается в свой кабинет, на дежурный вопрос советника «Ну, как там?» неопределенно пожимает плечами. И спрашивает сам:

– Коллега, я знаю, что смерть генерала наших рук дело, сам приказал, теперь объясните, мне – как? Признаюсь, вам удалось поставить меня в тупик.

Сильные пальцы привычно крутанули остро оточенный карандаш.

– Удобное место нашли. Пришлось бы готовить заранее – все равно лучше не оборудовать. Труднее всего было сделать так, чтобы на руках фашиста не осталось следов от веревок. Согласитесь, заваливший командующего связанный снайпер – это нездоровая сенсация. Лейтенант погиб, не приходя в сознание. Исполнитель ушел по реке, под водой. Осназ ВМФ.

– А если бы покойный не пошел осматривать подбитую технику?

– Подорвался бы на неразорвавшемся снаряде километром дальше. Но в этом случае жертв было бы больше – водитель, охрана… Плохой результат, грязный. А так в самом деле получилось неплохо.

Зеркало на стене мутное, зато достаточно большое. В темном стекле отражение лица, похожего на знакомое когда-то. И раньше красавцем не был, теперь подавно. По всей роже – кривые отметины шрамов, смотреть противно, не морда, а фотография Луны, сплошные кратеры. Интернационалист, герой греческой революции, твою мать, прославился, захватил вражеский город. Отражение в зеркале перекосило от воспоминаний. Обделался жидко, даже из танка сам выбраться не мог – боец выволок, как свиную тушу. Позорище. А город грекам на блюдечке поднес счастливчик Котовский. Видел его фотографию в газете, с Барышевым и какими-то греками. Если кому прет, то по полной. Везунчик вляпался по самое не могу, уносил ноги и с разбегу угодил в герои.

Клитин скрипнул зубами, покосился на висящий на спинке стула китель с ПОГОНАМИ старшего лейтенанта. Не обошли, бросили неудачнику подачку, присвоили очередное звание. Досрочно. Раненый танкист злобно скривился, сплюнул в стоящую у кровати эмалированную плевательницу, нашарил босыми ногами тапки, взял палку и рывком поднялся на ноги. Вторая койка в палате пока пустует, грек-летчик помер сегодня утром, не приходя в сознание. Слишком сильно обгорел, бедняга, не спасли. Ничего, скоро нового привезут – войне конца не видно пока, хватит еще медикам пациентов.

Старший лейтенант, опираясь на палку, доковылял до вешалки. Осколки хирурги из Клитина выковыряли, раны заживают хорошо, но слабость пока осталась. Накинул на плечи шинель и пошаркал к дверям. Сидеть одному, снова и снова перебирать в уме подробности последнего боя, читать новости с фронта… Сил уже нет.

На звук открывшейся двери подхватилась со своего места сестричка, подлетела, подхватила под локоть. Что ж ты, носатая, растрещалась, все равно вашу тарабарщину не разбираю. Зато ты русского языка не знаешь. Пошли, пошли в садик, посижу, может, легче станет…

Они медленно добрались до дверей в сад, осторожно спустились по ступенькам и неспешно направились к ближайшей свободной скамье – покрытый свежими шрамами мужчина с большими не по возрасту залысинами и маленькая хрупкая девушка, копну черных волос которой не смогла до конца усмирить косынка с красным крестом. Каждый говорил свое, не понимая, что говорит второй, но девичий голос постепенно становился тише, а из мужского исчезали ворчливые интонации.

Новенькая полуторка, слегка подвывая мотором на подъемах, тянет бодро, хоть и не слишком быстро – в колонне не разгонишься. Молоденький конопатый водитель уверенно вертит баранку – не первый раз едет по этой дороге, даже не в десятый. Шофер прислушивается – не забарабанят ли по крыше кабины пассажиры? Погода опять испортилась, ветер гонит над землей снежные хлопья, на многочисленных ухабах идущую порожняком машину изрядно потряхивает, но, видимо, расположившихся на груде сложенных у кабины пустых мешков мужчин это не сильно беспокоит, привыкли и не к такому. Конечно, офицерам нашлось бы место и в кабинах, только они предпочли ехать вместе. Не наговорились?

Среди награжденных за взятие Эльбасана не оказалось едва ли не главных виновников торжества – Карагиозиса и Котовского. Недоразумение разрешилось практически сразу – обоих вызывали для награждения в столицу. Красивый легковой автомобиль, на котором любил кататься по окрестностям капитан эвзонов, у него благожелательно экспроприировал прибывший во главе своей части командир бригады, испортившаяся погода заставила прекратить полеты авиации, поэтому добираться до Афин друзьям пришлось на попутном транспорте. Смотреть по дороге не на что, разговор как-то незаметно сошел на нет, Карагиозис задремал, вот Котовскому отчего-то не спалось. В голову лезли разные мысли.

За два месяца боев с не самым сильным противником батальон потерял треть машин и четверть экипажей. Мороженый итальянец не чета финну. У Гитлера армия как бы не в разы сильнее итальянской, когда схлестнемся, умоемся кровью по самые плечи, у немцев и танков хватает, и пушек не по два десятка на дивизию. Воюют уже полтора года, почти без перерыва, все свои ошибки еще в Польше заметили. Судя по тому, как топтали французов, тогда же и исправили. А у нас? Отлупили финнов, хоть и с трудом, выводы сделали? Что-то, конечно, заметно. Если бы на линию Маннергейма шли на таких танках, как здесь, потерь было бы меньше. Опять же, будь там самоходки, заглушили бы половину дотов, не заходя на минные поля. Значит, сделали выводы? Наверно. С другой стороны, в Греции главным военным советником тот самый Мерецков, что с финнами справиться не смог. Тоже опыта набирается? Хрен разберешься в этом во всем, с Михаилом бы на эту тему поговорить, у него соображалка работает, как надо. А если подумать – много ли с войны видно и известно? Заводские спецы говорят, на заводах ставят на конвейер новые танки. Наверно, не только танки…

От непривычных мыслей пухла голова. На Алексея так почему-то подействовала смерть греческого генерала – заставила думать о чем-то большем, чем боевой участок роты или батальона. Ведь был командующий, планировал операции, десятки тысяч людей по его приказу в бой шли, но залетный фашист потянул за спусковой крючок – и нет генерала. Кто за него теперь командовать будет? Справится или нет, не пустит ли по недостатку таланта все их успехи кобелю под хвост? Не должен, конечно, да и не сам по себе Чолакоглу операции разрабатывал. Собственно, прорыв вдоль Шкумбрина в центральную Албанию мог кончиться не так удачно, застряли бы войска на шоссе, еще как бы повернулось. Не мог же штаб армии знать про их с Карагиозисом сумасшедший переход? Котовский не раз ставил себя на место командира батальона – послал бы он Клитина в ночную атаку? Или всем батальоном идти надо было? Так и так вертел – все равно ни до чего нормального не додумался. А ведь год-два, и если не убьют, придется батальоном командовать.

Алексей с завистью посмотрел на спящего рядом приятеля – сопит себе в усищи, не ломает голову над проблемами, которые его еще не коснулись. Котовский поплотнее запахнул шинель, от которой отвык за время боев, улегся на стопке пустых мешков поудобнее и стал таращиться на разгулявшуюся вокруг снежную круговерть.

Печку сделали из пустой металлической бочки – тут разрубили, там приварили, трубу из жести приладили – работает, аппарат невеликой сложности, только не забывай подсыпать уголек из ящика. Печное железо раскалилось докрасна, в большущей палатке не то чтобы тепло, но руки к металлу не примерзают. Вот света двух керосиновых ламп для освещения маловато, половину операций приходится проводить на ощупь. На улице который день метет – то и дело один из бойцов приподнимает в разных местах специально обученным колом брезентовую крышу палатки, и тяжелый, мокрый снег с шумом сползает в сторону. Еще день такого снегопада – и придется браться за лопаты, отбрасывать снег от стен, потому что с крыши сугробам сползать будет некуда. В палатке стоит Т-28, стесняясь непривычно обнаженных агрегатов – танк на техническом обслуживании. Петро Севрюк любит свою машину нежной и трепетной любовью, даже сильнее, чем оставшийся в МТС трактор. Трактор Петру представлялся большим, могучим волом, медлительным, добродушным великаном, который не спеша, но и не останавливаясь, может запахать больше земли, чем глазом достанешь. Танк – боевой конь, могучий, сильный, он может в клочья разметать любых врагов трудового народа, что хотели бы снова сесть на натруженные шеи селян и мастеровых. Но и заботы требует особой, ласки, и все – вовремя, да в нужном количестве. Нерадивого хозяина может и подвести – не по злому умыслу, а по природной неспособности заботиться о себе самостоятельно. У Севрюка боевая машина всегда блестит чистотой, все настройки сделаны, ни одна точка смазки не пропущена, контакты сверкают – механик душой чует, как на добро и ласку откликается его стальной товарищ. Под надзором Петра и остальные члены экипажа свое заведование держат в образцовом порядке – оружие вычищено, выверено, боеприпасы пополнены, рация на танке в полном порядке. Непогода дала время – экипаж перебирает гусеничные ленты, меняет стертые пальцы, подтягивает разболтавшиеся тележки, делает профилактику моторам.

У входа зашебуршало, край брезента приподнялся, в палатку просовывается голова в танковом шлемофоне.

– Петро, ты тут?

– Нэ стой, проходи, холоду напустыш! – Сашку Луконькина Севрюк не любит.

Гость залезает в палатку, стаскивает с головы шлем и хлопает им себя по бокам и спине, стряхивая налипший снег.

– Чого хотив, кажи, нэ марнуй часу!

Луконькин провел мокрой ладонью по растрепанной голове, пытаясь пригладить торчащие волосы.

– Нет в тебе, Петро, душевной чуткости к товарищу. Нет бы поговорить по душам, узнать, чем живет человек, что его беспокоит… – Сашка говорит, а его глазки – белесые, чуть навыкате, обшаривают палатку, примечая, что где лежит. Руки теребят и вертят шлем, ни на секунду не останавливаясь.

– Так ты до менэ за ласкою прийшов, небарака? То ты адрес попутав. К доктору нэ звертався, може, микстурку выпыше?

– Не, я вот чего, – голос Луконькина становится вкрадчивым, задушевным,– ты, Севрюк, самый хозяйственный механик в батальоне. У тебя свечи запасные есть?

– В мэнэ е, а чому в тэбэ нема?

– У меня первый мотор троить начал, ни с того, ни с сего. Капитан мне замечание сделал, я свечи глядь – а они в нагаре. Чистить начал, и это… – Сашка горестно шмыгнул носом, – сломал две штуки.

– Наждачкой свечу зажигания поломав? – удивился Петр.

– Я ножиком, думал – быстрее будет.

Из башенного люка по пояс вылез Тимка Хренов, вытер лоб, оставив на коже полосу пушечного сала.

– Здорово, Санька. Ну, ты и дуролом!

– Не лезь в разговор, Паганинов, лучше стишок сочини! – огрызнулся Луконькин.

Севрюк вытер руки куском ветоши, спрыгнул с крыши моторного отсека и подошел к просителю.

– Возьми из ЗИПа пока, а замену у зампотеха получи.

Саша посмотрел на него нежно и ласково, как доктор на больного и тихо, чтобы больше никто не расслышал, прошептал:

– Из ЗИПа я еще раньше забрал. Выручи, будь другом!

– У зампотеха чего не получаешь?

– Ну его, – отмахнулся Луконькин. – Начнет орать, нарядов насыплет, Новый год на носу, замотаюсь службу тащить. Выручи, Петя, а?

– Я тоби свой ЗИП отдам, а сам с голой сракой зостанусь? Ну ты и фрукт! Виддай дружину дяди, а сам иды до… – Петр задохнулся от возмущения. – Геть с палатки, шоб очи мои тебэ нэ бачилы!

С лица Луконькина мигом исчезло дружелюбное выражение – будто тряпкой стерли.

– Я к тебе, как к человеку пришел, а ты… Куркуль ты, Севрюк, видно, по ошибке не раскулачили! Не товарищ, ты, а гнида единоличная!

Он увернулся от брошенного Хреновым старого котелка, прыгнул к выходу, выскользнул наружу, но не удержался – снова сунул рожу внутрь:

– Я твои частнособственнические инстинкты еще на комсомольском собрании пропесочу, попрыгаешь у меня!

– К зампотеху иди, вредитель! – громко рявкнул на него Тимофей, и неприятный гость наконец убрался окончательно.

– Ты ба, яка сука? – Петр никак не может успокоиться.

– Можно подумать, ты Скользкого не знаешь, – проворчал Венька Сюбаров, левый стрелок, складывая на сделанный из нескольких ящиков столик требующие замены траки.

– Не волнуйся, если он на собрании свою вонючую пасть раскроет, коллектив туда плюнет.

– Та не боюся я собрания, хлопцы, достав же до печонок, тварина.

– Не бери до головы, – хлопнул механика по плечу Венька. – Вот Мишка-писарь вчера говорил, к нам еще один танковый батальон пришлют.

– Много он знает, твой Мишка. Здоровый бугай, ему только снаряды ворочать, а он к пишущей машинке прирос – на буксире не оторвать. Ротный доводил, что при штурме Валлоны потери большие были?

Тихон хоть и творческая натура, соображает хорошо.

– Так наши итальянцам тоже вмазали, – разгорячился стрелок. – Крейсер ихний утопили, и новых танков полсотни раскатали!

– Итальянцам досталось, только город наши не взяли. Клитин на сколько зениток нарвался? А там десятки на прямой наводке стояли. Как думаешь, сколько БТ-шек пожгли? Думаю, подкрепления опять в приморскую армию пошлют, капитан сказал – порт обязательно захватить нужно. Во что бы ни стало.

Бойцы помолчали, прикидывая, как все это отразится на их батальоне.

– Котовского там нэ було, от и нэ взяли порта! – Севрюк твердо верил, что ротный-два любой город возьмет, если ему свое начальство мешать не будет. Небось, и такая полезная в хозяйстве вещь, как крейсер, не валялась бы без толку на дне моря, а аккуратно постреливала по прежним хозяевам, стреляют же по итальянцам трофейные пушки.

– Накаркаешь, возьмут и не вернут нам Котовского, пошлют порт отбивать.

Петро почесал в затылке.

– А слышали, Клитин в госпитале женился! На местной! Интересно, какая девка за такую язву желудка пошла?

Механик не задумался над ответом:

– Мелка, чорна та носата. Вси гречки на одну мерку роблены.

Под стук колес проплывают мимо заснеженные вершины гор, поросшие лесом, и небольшие аккуратные селения. Иногда откроется лента реки, чернильно-черной на фоне белых берегов. Сидящего в удобном кресле немолодого уже мужчину атлетического сложения они не интересуют. Он смотрит в окно, но видит совсем другие картины.

Человек в кресле всегда был патриотом. Он искренне и горячо любил свою страну и ее обитателей. Что ж, в их чудесной стране таких людей тринадцать на дюжину. Любовь не мешала мужчине видеть недостатки в предметах обожания. Таких было куда меньше. Это не всё – мужчина с раннего детства был мечтателем. Он мечтал исправить недостатки своей страны и ее жителей, потому что хотел видеть Родину не только прекрасной, но и могучей, богатой державой. Ее жителей – мудрыми великими владыками. Но страна спала под щедрым южным солнцем, а ее обитатели пили вино и выпускали пар в драках, склоках, беспорядках и любовных похождениях.

Мужчина не стал сидеть сложа руки, ожидая, когда все изменится само по себе. Он умел говорить и сумел убедить многих – настало время перемен. Напоминания о прошлом величии разбросаны по всей стране многовековыми руинами. Развалины акведуков и стадионов похожи на окаменевшие кости вымершего в незапамятные времена ископаемого гиганта. Время доказать, что гигант не умер, а уснул. Пришла пора возродить былое величие.

Они были молоды и полны сил, а народ устал от пустой болтовни политиков, неспособных ни на что, кроме этой самой говорильни. Тогда они сказали – мы знаем, как нужно, и мы идем. Они шли, и измотанная страна с радостью ложилась под ноги молодых, одетых в черные рубашки. Армия не встала у них на пути, король отдал мужчине право решать – что и как нужно делать.

Ему удавалось всё. Народ перестал тратить себя в пустых раздорах. Не сразу. Тем, кто не захотел понять, пришлось испытать на себе силу молодых мечтателей. Упорные исчезли. Что же, для улучшения породы полезно проводить выбраковку – больные и обладающие дурным норовом не должны давать потомства. Тот, кто не желает вместе с народом идти к великому будущему – ненужный балласт.

Страна расцвела. Молодые вышли на битву за землю и победили – множество полей раскинулось на месте болот и пустошей, а вынужденные некогда болтаться без дела получили работу. Мафия желала сохранить старое? Молодые объявили войну мафии. Были бои, блокады городов и захват заложников. Молодые победили – разве могло быть иначе? Предприниматели и рабочие перестали терзать друг друга, объединенные общими структурами – под руководством нового вождя страна обуздала неуемные аппетиты капиталистов и бунтарские побуждения пролетариев. Выросли урожаи, оживилась и развернулась промышленность. Страна объединила свою энергию, и мир заговорил о ней. О ней и о том, кто смог ее разбудить. У страны появились подражатели. У мужчины тоже. Он посматривал на них свысока.

Шли годы. Мужчина смотрел на страну и с болью видел, что молодые и голодные, заматерев, начинают чаще думать о себе, чем о Родине. Что стране недостаточно порыва и энергии масс – для развития нужны ресурсы, которыми природа ее обделила. Металлы и древесина, уголь и нефть – без этого державе не стать великой. Остановленная на подъеме нация неизбежно вернется в исходное состояние, понял он тогда. Война – вот что нужно сейчас. Войны создали старую империю, в войнах вырос ее великий народ. К этому времени его трудами страна нарастила стальные мышцы. И он повел нацию на войну.

Мужчина опять победил. Страна приросла колониями, нация ощутила на губах пьянящий соленый вкус победы. Новые легионы шли по пути старых, устанавливая порядок – подобный тому, что вождь установил дома.

Но больше свободных территорий и ресурсов не осталось. Справиться с империями, разделившими между собой мир, пока его страна лежала разодранной на куски, в одиночку было невозможно. К счастью, в Европе уже росли и набирались сил те, кто взял пример с вождя и его страны, молодые, голодные, обиженные и ограбленные теми же зажравшимися нациями. Они объединились, это было неизбежно – так волки сбиваются в стаю, собираясь добраться до плоти вкусного, но слишком сильного для одиночек зверя. И ударили, сразу выбив из стада врагов одного из самых крупных быков. Увы, апеннинскому волку достался слишком маленький кусок добычи, северный хищник был больше, быстрее, зубы у него были острее и намного крепче.

Вождь не мог допустить, чтобы его страна стала второразрядным сателлитом северного соседа. Хватит с того Венгрии. Чтобы показать свою самостоятельность, апеннинский волк выбрал себе очередную добычу сам, вцепившись в бок Греции. Вождь мечтал вновь утвердить власть своей страны на берегах Средиземного моря.

Дуче переменил позу, достал платок, вытер высокий лоб и убрал вышитую ткань в карман френча.

Эта война превратилась в источник непрерывного, постоянного позора. Жалкий аграрный сосед, у которого, казалось, не было ничего, не просто отбил атаку. Получив помощь хитрых азиатов и кичащихся парализованной губой британцев, полудикие горцы разбили его армию и собираются отнять единственную европейскую колонию. У них не было ничего, кроме мужества и стремления к свободе, у итальянцев было все, мужества не хватило. А еще генералы, зажравшиеся, беспомощные итальянские генералы, толпа бесталанных предателей, умения которых позволили справиться с армией голых эфиопов, залив ее с самолетов ядовитым газом. Эти идиоты угробили в греческих и албанских горах четверть итальянской армии и половину авиации. Придется, как когда-то, снова звать на помощь молодых и голодных. Они справятся, их вождь везет им из Берлина достойных учителей.

Муссолини не собирается во всем винить окружающих. Свои ошибки он видит не хуже чужих. В конце концов, он тоже итальянец, плоть от плоти и кровь от крови своего народа. Он тоже позволил себе расслабиться, слишком медленно вел вперед, слишком мягки были его методы. В Германии он увидел, как нужно сжимать нацию в сокрушительный кулак. Произошедшее на Балканах – не катастрофа, это вызов, очередной рубеж, который нация должна пройти, урок, который нужно выучить.

Ее дуче знает – как.

Герои фронта! Черные рубашки революции и легионов! Сыны и дочери Италии! Слушайте!

Я оглядываюсь назад, но вижу великое будущее итальянской нации! Много лет мы, я и Италия, идем к нему, ломая преграды и сметая препятствия. Пройден славный путь, мы победили голод, разруху и безработицу, выиграли сражение за землю. Когорты фашистов шагают по дорогам мира подобно железным легионерам Цезаря. Мы остановили коммунизм в Испании, подняли гордое знамя в Албании и Абиссинии, положили начало возрождению империи. Мы идем к своей цели – созданию высшей социальной справедливости для итальянского народа. На этом пути встала новая преграда – декадентские либеральные демократии! Да, я говорю о Франции, я говорю об Англии и Америке. Об этих изнеженных, обленившихся нациях, которые подгребли под себя большую часть ресурсов Земли, живут за их счет и не желают отдавать итальянцам причитающуюся им долю! Они присвоили себе многое из наследства великой Римской империи, но вовсе не собираются за это платить!

Но фашизм – это справедливость, говорю я вам. И если кто-то не собирается возвращать принадлежащее нам по праву, мы вправе взять свое силой! Вы хотите войны? Мы объявляем вам войну!

Обретя друга и верного союзника в лице великой германской нации, Италия уже указала погрязшей в разврате Франции ее место! Дряхлеющий британский лев всей шкурой ощутил приближение молодой итальянской силы. Греки, их последние союзники на берегах нашего моря, жившие в ожидании английских подачек, уже ощутили на своей шее хватку итальянских дивизий. И что же? В миг триумфа нам подло нанесли удар в спину! Советские коммунисты, страшась новой победоносной силы, которая заявила свои претензии миру, объединились со своим старым врагом, британскими капиталистами!

Итальянцы! Я говорю вам сегодня, даже собравшись вместе, наши враги не смогли бы устоять перед народом, сплоченным передовой фашистской идеей. Не смогли бы. Мне горько, соотечественники, но враг нашел союзников в наших славных рядах. Вы спросите – кто они, эти предатели, не желающие великого будущего своей стране, своему народу? Я отвечу. Это накопленная веками духовная лень, это безразличие, это нежелание идти на жертвы ради своей страны! Это жадность и стремление к наживе! Это боязнь воевать! Алчность предпринимателей и неповоротливость концернов привели к тому, что у итальянских героев, сцепившихся в балканских снегах с дикими греческими полками, отлетают от ботинок картонные подошвы! У них недостает снарядов и пушек. Даже патронов к винтовкам! Никаким героизмом солдаты не могут возместить незнание и неумение своих генералов. Высшие офицеры стали позором для Италии. Что же, если старые генералы никуда не годятся, нация найдет новых, молодых и талантливых.

Я хочу, чтобы каждый, в чьей груди бьется сердце настоящего патриота, помнил: поражение в войне окажется концом Италии не только как великой державы, но и державы вообще, поскольку первым следствием – помимо всех прочих последствий территориального и колониального характера, которые легко можно предвидеть, – будет полное и постоянное разоружение на суше, на море и в воздухе, а также разрушение всех отраслей, имеющих прямое или косвенное отношение к войне.

Война заставляет затягивать пояса, переносить лишения и терять близких, но помните: война – отец и царь всех вещей, нормальное состояние для людей.

Отец мой был кузнец, ковавший красное железо. Случалось, мальчиком я помогал отцу в его работе. Теперь мне предстоит более трудная работа. Я должен выковывать и закалять человеческие души… Нынешняя война – вот тот горн, в котором будет выкована новая итальянская нация. И если будет нужно, фашисты будут тем молотом, который будет бить по телу нации, сбивая окалину и прилипший шлак.

Если для победы нужно превратить страну в один огромный военный лагерь, мы сделаем это. Я добьюсь, чтобы каждый итальянский мужчина, каждая итальянская женщина у станка, в поле или на кухне у плиты ощущали себя солдатами нашей победы.

Я слышал: то, что происходит сейчас в стране, называют второй фашистской революцией – это неверно. У настоящей революции не бывает конца, она может достичь своих целей, ставит перед собой новые и идет дальше.

Чернорубашечники революции, мужчины и женщины всей Италии! Я, ваш дуче, говорю: Если я иду вперед, идите за мной! Если я отступлю, убейте меня! Если я умру, отомстите за меня! Наш враг столкнется с нашей смелостью, нашей верой, нашей волей. Да здравствует Италия!

Погода дурит и капризничает, как беременная баба перед родами. Несколько дней бушевала метель, завалила округу снегом, конец света – танки на брюхо садились. Сегодня с утра хлещет ливень, и тоже с ветром. Под сапогами хлюпает снежная каша пополам с грязью, в рожу летит холодная вода, как из поливочного шланга – мерзость. Албанцы ворчат – слишком холодная в этом году зима, боятся за свои драгоценные виноградники. И овцам в горах жрать нечего, все пастбища завалены снегом.

Стихия сделала то, на что у людей не хватило ни желания, ни мудрости – остановила бои по всему фронту. Какая война, если долины тонут в грязи, а в горах противники могут найти друг дружку только на ощупь?

В батальон из ремонта возвращаются танки, четыре двадцать шестых пригнали из Салоник – все, что штаб выделил из последних поступлений. До штатной численности танков не хватает, но по дюжине боеспособных машин в ротах теперь есть – Фунтикова даже раскулачить пришлось на три танка с экипажами.

Вспоминая встречу с танкистами, Барышев поморщился – перевод в роту Клитина бойцы восприняли как незаслуженное наказание, чуть ли не приговор. С другой стороны, старлей после возвращения из госпиталя служебное рвение умерил. К тому же подполковник не может спокойно видеть его изуродованное лицо.

Как ни крути, вместо пятидесяти шести танков в батальоне осталось тридцать пять. После двух месяцев боев – неплохо, на линии Маннергейма за один-два боя в ржавый хлам выгорали целые бригады, но ударная сила батальона уменьшилась больше чем на треть, приходится учитывать. Ничего, за одного битого, как говорится, двух небитых дают. А его люди не столько битые, сколько бившие, это дорогого стоит.

Еще одна беда – топливо и боеприпасы. Горючки на две полные заправки, патронов три боекомплекта, снарядов – полтора. День-другой боев, и суши весла, гремя огнем в атаку не помчишься, останется наводить страх на противника блеском стали, у которого поражающий эффект невелик. Не помогают ни еженедельные рапорты на два листа, ни ежедневные звонки в штаб – все уперлось в дороги, будь они неладны, вернее, в их отсутствие. Единственный более-менее приличный путь постоянно засыпает снегом, колонны пробиваются с большим трудом. Того, что удается протолкнуть через перевалы, еле-еле хватает, чтобы кормить и обогревать войска, о создании запасов речь пока не идет. Перевалив через хребты, греки поменялись с итальянцами проблемами – теперь фашисты без особых проблем перебрасывают подкрепления и снабжают свою армию по морю. Дурная погода им только на руку – наша авиация помешать не может. В штабах рисуют стрелы на картах, планируют весной нанести противнику окончательное поражение, но до тех пор, пока не будет нормального снабжения, цена этим планам невысока.

Перед выходом из штаба подполковник поплотней запахнулся в прорезиненный плащ и глубже надвинул капюшон. Чертова погода, чтоб ее.

Все-таки капитаном приятнее быть, чем старшим лейтенантом. Получать новые знаки различия в торжественной обстановке, в большом красивом зале, из рук руководителя государства – пусть маленького и чужого, приятнее, чем на заснеженном плацу. Еще приятнее вместе с третьей звездой получить коробочку с новеньким, блестящим орденом. Потом банкет – белая ткань скатертей, вино в хрустальных бокалах, пусть необильная, но вкусная пища – это не разведенный спирт из жестяной кружки под тушенку из котелка. Тем более что никуда спирт и тушенка не денутся – как с сослуживцами звание и награды не обмыть? Новенькая форма сшита мастером своего дела, сидит как влитая, не зря портной свои драхмы получил, хрустит необмятая кожа ремней. Не за это они с Карагеозисом по заснеженным перевалам людей вели, но – приятно, черт побери, ощущать: заметили, ценят, выделяют. А вот от предложения возглавить учебный греческий батальон Котовский отказался – как бросить своих парней? Они будут на фронте под снарядами, а Алексей в тылу, в тепле, рядом со столицей? Может, и пожалеет потом о своем решении, но раз принял, менять не собирается.

Карагиозиса никто о согласии не спрашивал. Отличился – получи майорское звание, орден и приказ создать воздушно-десантную бригаду, по образу той, что захватила Лерос. Не знаешь, как подступиться к делу? Будут учителя и инструкторы, все будет. Оттуда, с Лероса и привезем, они там застоялись уже в охране и на строительстве. И сам бедным родственником не прикидывайся – в окружении был, не растерялся, мозги в порядке. Вперед, майор, Родина опять ждет от тебя подвигов. Неделя отпуска, и к новому месту службы. И чтобы в апреле бригада была готова!

Отпуск провели вместе – в родном поместье греческого майора. Семь дней промелькнули, как один, и вот уже Котовский катит на север, а Кара на юг – его бригаду формируют на Пелопоннесе. Вспоминая, как их встречали, Алексей довольно жмурится – оно, конечно, буржуем быть нехорошо. Но приятно. Что ж, за то и воюем, чтобы и в Союзе, и в Греции все так могли жить. Алексей удобнее устроился в углу кабины, поправил ворот шинели и задремал.

Правая нога так до конца и не поправилась – Ерофей прихрамывает, поэтому в строю роты обычно идет последним и не в ногу. Жуков в батальоне числится героем – контуженый раненого командира из-под обстрела вытащил, спас. Греческий орден Ерофею вручили – симпатичный, на такую блестяшку девчат на танцах приманивать хорошо. Вот только чем дальше, тем сильнее Жуков жалеет о своем подвиге. Клистир из госпиталя вернулся не таким, как до ранения. Орать на подчиненных перестал, выкает. Механика своего перед строем за спасение поблагодарил, но Ерофей быстро понял – ротный его ненавидит. И изводит – тихо, спокойно, целенаправленно. Постоянно выставляет дураком, что ни сделаешь – не так, неправильно. И все по уставу, скотина, не подкопаешься. Вежливо. Сделает гадость, отвернется и улыбается. Парни говорят, когда думает, что не видно его, смотрит на Жукова, как в прицел, и губы кривятся. Невольно задумаешься – на хрена тащил его тогда? Сдох бы Клистир от потери крови, и хрен с ним, небось, по такой твари и мама бы несильно убивалась. Злится на себя Ерофей, знает – случись еще раз, опять потащит гада к своим, так воспитан.

Вертеть гайки под проливным дождем занятие не из приятных, но приказ нужно выполнять. Оставшемуся безлошадным Ерофею ротный приказал снять с подбитых танков все, что может быть использовано для ремонта оставшихся. В одиночку. Всю мелочь механик уже снял, теперь пришла очередь тяжелых агрегатов. Трудно, погода поганая, но Ерофей даже доволен – рожу клистирную почти целый день не видишь – уже праздник. А завтра парни из ремвзвода обещали на летучке с утра подъехать, помогут мотор с коробкой из танка выдернуть. Жуков пристроился поудобнее и принялся отсоединять от двигателя топливопровод.

Ерофей сцепив зубы глядит в точку на горизонте – лишь бы не видеть ненавистную рожу командира. Еще бы уши заткнуть…. Нельзя, руки по швам, только побелевшие костяшки на кулаках выдают степень бешенства Жукова. Приходится выслушивать жестяной скрип клитинского голоса.

– Вы нарушили мой приказ, товарищ боец. Мной была дана команда на снятие запасных частей с поврежденной техники и их доставку в расположение части. Вам отдана, товарищ боец.

Клистир с мерзким звуком всасывает сквозь сжатые зубы воздух углом рта, делает пару шагов и снова поворачивается к подчиненному. Старший лейтенант получает удовольствие от процесса. Он сцепил руки за спиной и пару раз покачнулся, перенося вес тела с носков на пятки.

– Вы, боец Жуков, вступив в преступный сговор с бойцами ремонтного взвода, в нарушение приказа использовали для работы походную автомастерскую типа Б. При этом было сожжено дефицитное топливо, истрачен моторесурс двигателя. Сколько в нашем батальоне таких мастерских, товарищ боец? Отвечайте!

– Две.

Клитин купается в ненависти подчиненного, как в живой воде.

– Одна, товарищ боец. Вторая автомастерская предназначена для ремонта автомобильной техники. В то время, когда летучка использовалась не по назначению, боеспособность батальона была поставлена под угрозу. Я подумаю, как вас наказать за преступную самодеятельность, боец Жуков. А сейчас приказываю самостоятельно доставить двигатель и коробку передач к подбитому танку и своими силами переместить их в расположение роты. Срок – до утра, об исполнении доложить мне. Исполняйте.

– Есть.

– Отставить!

Клитин оглядывается, не понимая, откуда взялись за спиной комбат и батальонный комиссар Окунев.

– Жуков, свободен. Я отменяю приказ старшего лейтенанта Клитина.

Дождавшись, пока прихрамывающий рядовой скроется из виду, Барышев оглядел ротного с головы до ног, отметил выражение упрямой решимости на лице и вздохнул.

– За мной, товарищ старший лейтенант.

В кресле, замечательном, «найденном» писарями где-то в бывшем итальянском штабе кресле, отчего-то стало абсолютно невозможно сидеть – тесно, жестко и колени задираются. Барышев встает и опирается кулаками о столешницу. Окунев отошел в сторону и уселся на стул по-кавалерийски, развернув его спинкой вперед.

– Объяснить, что это было, можешь?

Ротный-три замер по стойке «смирно», глаз не опускает, смотрит прямо – уверен в собственной правоте и зол на командира.

– В роте может быть только один командир. Рядовой Жуков считал, что после происшествия в ночном бою может влиять на принимаемые мной решения и имеет право на особое положение в подразделении. Бойца необходимо поставить на место, товарищ подполковник.

Услышав о «происшествии в ночном бою», Озеров не сдержался – прочистил горло, но промолчал.

– И как боец Жуков пытался влиять на твои решения, старлей? – Барышев хочет разобраться, до последнего надеясь на чудо.

– Рядовой Жуков позволил себе исполнять приказы, как считает нужным, а не так, как они были отданы. В частности, использовал знакомства в ремонтном взводе для создания себе льготного режима службы, товарищ подполковник.

– Значит, сначала ты отдаешь бойцу, который тебе жизнь в бою спас, приказ, который невозможно выполнить, а потом собираешься наказывать за то, что он все-таки выкрутился и справился с задачей. И весь батальон об этом знает. Только мы с комиссаром узнаем последними.

Барышев сжимает в кулаке карандаш, потом удивленно рассматривает обломки, стряхивает их на пол и брезгливо вытирает руки вытащенным из кармана френча клетчатым носовым платком.

– Ты, Клитин, решил сделать мой батальон первым, в котором командир роты будет убит в спину собственными подчиненными.

– В моей роте… – зло начал Клитин.

– Молчать, ***! – заорал Барышев. На *** мне в батальоне ротный, которого собственные бойцы ненавидят сильнее, чем врага? Ты, пень с ушами, в самом деле не понимаешь разницы между фронтовой частью и гауптвахтой?

Комбат махнул рукой, опустился в кресло и выложил сжатые кулаки на столешницу.

– Командир ты не самый хреновый, в бою не теряешься, но после последних твоих выходок в моем батальоне тебе оставаться нельзя – бойцы не простят, командиры не примут.

Клитин побледнел, но упрямо сжал губы и смотрел на командира, не отводя глаз.

– В Салониках формируют первый греческий танковый батальон, им специалисты нужны. Пойдешь туда командиром роты. Ты же на местной женился, значит, по-гречески маленько говоришь. Вот и знание языка подтянешь заодно. Учти, там три четверти подчиненных – греки. Это твой последний шанс, и запомни – я тебе сейчас жизнь спас. Хотя… Жуков в самом деле спас, а ты…

Барышев встал.

– Товарищ старший лейтенант, идите готовиться к отъезду. Документы и предписание получите утром. Не буду задерживать.

– Есть, – прошипел Клитин, четко поднес руку к козырьку кепи, развернулся и вышел из кабинета.

Озеров выругался и подошел к окну, проводил взглядом уходящего старлея.

– Это ж надо, какую тварь мы с тобой проглядели… Может, надо было по полной, как вредителя, и в Союз?

– Воюет-то он неплохо. Дадим шанс. Может, после ранения не отошел еще – по мозгам ему сильно ударило. Пройдет время, очухается. Там ему такой воли не будет, чтобы над людьми издеваться, язык знать хорошо надо. Комиссар, что-то у меня нервы расходились, пошарь в сейфе, надо поправиться, – Барышев достал из нижнего ящика стола пару стаканов.