Глава 9
Тихое гудение, похожее на монотонное ритуальное пение, было назойливым, как жужжание над ухом мухи, только раздавалось оно не снаружи, а в голове. Данила приоткрыл глаза и вновь зажмурился от слишком яркого света. Там, где он до этого был, темнота сгущалась до непроницаемой черноты, там не нужно было зрение, там все ощущалось кожей, слухом и обонянием.
– Приходит в себя, – с облегчением выдохнул кто-то и легонько похлопал его по щеке.
– Рыжий?! Данила, ты нас слышишь?!
– Слышу. Чего так вопить? – проворчал он скорее по привычке, слабо улыбнулся и открыл глаза. Прямо над ним, загораживая небо, нависала Марина, встревоженно хмурилась и оглаживала ладонями его лицо, будто это могло привести его в чувство.
– Напугал ты нас, рыжий! – нарочито сердито сказала она, но потом улыбнулась.
– Голова закружилась.
Он поискал взглядом Стефанию и увидел, что она сидит на земле, а его правая нога с закатанной до колена штаниной покоится у нее на коленях. Вот так дела! Свалился в обморок, как субтильная барышня, хоть и считал себя вполне выносливым.
– Неудивительно, что закружилась, – вздохнула Стефания, – у тебя кровь хлестала так, что не знаю, как ты вообще продержался.
Данила чуть приподнялся и заметил, что она вытащила из его кроссовки шнурок и сделала из него некое подобие жгута. Сколько он провалялся без сознания? Нога ниже колена онемела, в ступню будто впились тысячи иголочек. Зато кровотечение, похоже, Стефания сумела остановить. С помощью Марины он сел и оперся ладонью о землю. Голова кружилась, перед глазами все качалось и расплывалось. Отчаянно хотелось снова лечь… Только поддаваться этому желанию было нельзя.
Данила вспомнил, что предшествовало обмороку. То, что рана вновь открылась, он понял задолго до падения. Кровоточила она так сильно, что, возможно, за ним оставались бы следы, если бы кровь не впитывалась в черную землю. С каждым шагом идти ставилось все сложнее, но не из-за боли, а из-за связывающей по рукам и ногам слабости. К лодыжкам словно подвесили гири, на плечи навалилась тяжесть, будто невидимый гигант положил на них огромные ладони. Данила изо всех сил сопротивлялся и в этом сопротивлении утратил все чувства – не видел идущих впереди девушек, не слышал, звали ли они его. Он словно провалился в другую, параллельную реальность, где оказался зажат между давящим на него небом и притягивающей к себе землей. Отчего-то Данила понимал, что ему нельзя, категорически нельзя поддаваться соблазну лечь, что нужно как можно скорее покинуть эту выжженную территорию, вытягивающую из него вместе с кровью все силы. Но в тот момент, когда впереди показалась зеленая полоса луга, он проиграл. Небо с землей внезапно поменялись местами, и в первый момент ему показалось, что он не падает, а взлетает к прикрытому дымчатой завесой солнцу. В голове зашумело, но не от пульсирующей в висках крови, а от множества голосов, хаотичная какофония которых затем слилась в монотонное пение. Данила погрузился в темноту, но та оказалась не мертвой, а наполненной голосами, шепотами, шорохами и неуловимыми зрением движениями.
Только сейчас он осознал, что вернулся к испуганно взирающим на него Марине и Стефании именно потому, что был выносливым мужчиной, а не субтильной барышней, потому что сопротивлялся и победил. Правда, победа далась тяжело и забрала остатки сил.
– Нужно немедленно возвращаться. Не знаю, как мы его доведем, – шепнула Марине Стефания, все понявшая и без слов.
– Так и доведем. Потихоньку, – вздохнула та.
– Ты как? Сможешь? – обратилась Стефания уже к нему.
– Куда денусь, – буркнул Данила и с помощью Марины встал. Силы свои он все же переоценил – устоять на ногах смог, а вот когда сделал первый шаг, опять чуть не упал. Такую слабость Данила испытывал лишь однажды, когда тоже потерял много крови.
Марина помогла ему удержать равновесие и подставила плечо. Он с благодарностью оперся на нее, но, когда с другой стороны подошла Стефания, невольно отшатнулся. Всего лишь рефлекторно, но это движение не осталось незамеченным.
– Данила, – с укоризной качнула головой Марина и одарила его красноречивым взглядом. Да-да, он помнит про уговор не тащить прошлое в настоящее! Данила с видимой неохотой принял помощь Стефании, положил руку и на ее плечи тоже. Она приобняла его и отвернулась, но Данила успел заметить мелькнувшую в ее аквамариновых глазах то ли обиду, то ли огорчение. Неужели его отношение к ней так ее задевает? Вряд ли бы она отнеслась к нему с сочувствием, если бы узнала, что он сделал. Скорее, возненавидела бы его!
Только отчего-то ему совсем не хотелось увидеть во взгляде Стефании ненависть. Чувствуя под рукой тепло ее плеча, поневоле прижимаясь к ее телу и страдая от этой невыносимой и одновременно желанной близости, Данила впервые понял своего отца в той ситуации.
– Надеюсь, ты поймешь, сын…
Папа заметно нервничал, оттягивал ворот рубашки, сжимал и разжимал пальцы левой руки, словно она у него немела. Чай в чашке так и остывал нетронутым, затягивался пленочкой. И такой вот мутной пеленой подергивалось их настоящее, но еще хуже – будущее. Отец все для себя решил и поставил взрослого сына перед фактом: они с мамой расстаются, потому что папа полюбил другую женщину – молодую, свежую и хваткую. Обменял двадцать шесть лет крепкого брака на неполные двадцать пять молодости любовницы, спутницу жизни – на почти ровесницу сына.
– Так вышло. – Папа выдавил жалкую улыбку, так не характерную для него. Он всегда шел по жизни уверенной поступью с высоко поднятой головой и расправленными плечами, а сейчас заискивал и юлил, словно неудачник.
– Я переезжаю к ней, – сказал отец после долгой неловкой паузы.
Данила наконец-то поднял взгляд от своей чашки и посмотрел ему в глаза. Невыносимо было видеть в них это чувство вины, затемняющее их медовый оттенок. Папа начинал новую жизнь, но уход давался ему тяжело.
– А как же мама? – Данила предпринял последнюю попытку воззвать к его разуму.
Отец тяжело вздохнул, вновь оттянул пальцами ворот и оттер ладонью вспотевшую шею.
– Я уважаю твою маму, поэтому не смог ее обманывать. Я все ей сказал. Она… Она чудесная женщина, красивая и умная. Она всегда оставалась рядом. И я буду благодарен ей за все – за наши совместные годы, за тебя, за то, что она делала для нас.
– Тогда почему?… Что в ней, другой, такого?!
– Ты не понимаешь, – огорченно вздохнул отец. – Я просто ее полюбил. Просто полюбил – вопреки всему.
Его слова звучали киношно, неправдоподобно, словно написанные посредственным сценаристом для мелодрамы. Может, поэтому Данила отказывался принимать их как правду? Вот сейчас отец рассмеется, растреплет, как обычно, ему волосы и скажет, что пошутил, как нередко бывало в детстве.
Но отец не шутил, а продолжал взирать на него тем невыносимым просящим взглядом. И Данила не выдержал:
– Да не смотри на меня так! Если решил уходить – уходи! Но не надо рассказывать, как тебе больно, как тебя мучает совесть! Уходи!
Папа устало вздохнул, выложил на стол купюру – за их так и нетронутый чай, и поднялся.
– Я надеялся, что ты меня поймешь, Дани. Наша с твоей мамой жизнь зашла в тупик. Ушли чувства.
– Это у тебя к ней ушли чувства! А она тебя продолжает любить!
Отец посмотрел на него долгим взглядом, словно хотел что-то еще сказать. Но, наткнувшись на жесткий взгляд сына, он промолчал, лишь снова тяжело вздохнул и отправился к выходу. Данила опустил голову и закрыл лицо руками. В одночасье рухнула их благополучная и привычная жизнь! Сам он был уже взрослым и самостоятельным: снимал квартиру, работал, встречался с бывшей сокурсницей и даже подумывал о женитьбе. Жизнь родителей текла почти параллельно его собственной. Почти, потому что точки пересечения оставались – Данила каждую неделю по пятницам проведывал родителей, привозил маме пирожные «картошка» именно того классического вкуса, какой она любила. Они продавались неподалеку от места его работы, Данилу уже знали в кулинарии, и по пятницам к пяти вечера его ожидала на прилавке перевязанная лентой коробка.
Он отвозил пирожные, расспрашивал родителей о здоровье, бытовых мелочах, делился своими новостями. Это был обязательный пятничный ужин, на который он приходил один, хоть на другие семейные праздники приводил и девушку. Мама к его приезду наряжалась, а отец, наоборот, переодевался из привычных деловых костюмов в домашний. Данила засиживался в родительском доме допоздна, а потом уезжал обратно в свою небольшую и пока холостяцкую квартиру с пакетом маминых пирогов, банкой наваристого грибного супа или миской котлет.
Он и мысли не мог допустить, что их уютную рутину однажды что-то разрушит, да еще таким жестким образом. Изменения могли происходить у него: женитьба, переезд, покупка своей квартиры, рождение детей, может быть, что-то еще… А у родителей жизнь шла по проложенной колее из года в год, и, казалось, это их устраивало. Но в тот день, огорошенный новостью отца, Данила впервые задумался – а были ли они так уж счастливы? Отцу, несмотря на все старания мамы, чего-то не хватало. А она пожертвовала карьерой и своими интересами ради них. Маме было пятьдесят, она еще сохранила остатки былой красоты, но у нее, по большому счету, ничего не оставалось, кроме семьи, потому что половину своей жизни она посвятила только ей. Она сидела дома с единственным сыном до его школьного возраста, потому что в детстве у Данилы было слабое здоровье и два дня посещения детского сада оборачивались бронхитами и пневмониями на долгие недели. Сына нужно было водить в различные развивающие кружки, на плавание – укреплять здоровье, и в уголок юного натуралиста при местном Доме культуры, потому что Данила очень любил животных. Всем этим занималась мама, потому что папа работал, зарабатывал, учил, открывал, писал и защищался. Страдающий гастритом муж не мог питаться в столовых, ему всегда нужен был горячий суп и паровые котлеты, поэтому супруга изо дня в день вставала к плите и готовила свежее, парное, диетическое. Муж-интроверт не выносил дома чужих, поэтому чистоту наводила не помощница по хозяйству, а жена. Муж-ученый то защищал кандидатскую, то докторскую, то писал научные статьи и делал открытия, а его половина создавала необходимые ему комфорт, тишину и уют. Он был светилом, а она – верным спутником, вращающимся в его тени по одной и той же орбите. На собственные интересы у мамы не оставалось времени. Говорили, что у нее был литературный талант. Она даже что-то писала, но так и не закончила ни одного романа. А еще в молодости мама была такой красивой, что ее приглашали на кинопробы. Ее тициановского цвета волосы, белоснежная кожа и яркие зеленые глаза мало кого оставляли равнодушными, но мама преданно любила мужа.
С возрастом ее яркая красота поблекла, осеннее золото волос сменилось зимним серебром. Белоснежность кожи испортили пигментные пятна. Зато улыбка мамы оставалась прежней – ласковой и любящей. И свет в глазах не тускнел, как не блекла и их травянистая зелень. В тот день после признаний отца Данила еще долго сидел в кафе, думая о произошедшем и пытаясь понять, что и в какой момент в жизни родителей пошло не так. С самого начала? Или уже на завершающей прямой? И почему он, их сын, навещающий родителей каждую неделю, не заподозрил неладное? Да, как-то отметил вслух, что отец будто помолодел и сбросил вес. Папа тогда отшутился, что это все волшебные витамины, которые ему купила супруга. А мама все так же сияла глазами, улыбалась и, похоже, не подозревала о надвигающейся катастрофе. Или знала, ведь у женщин интуиция как у кошек? Не могла не знать, потому что ее подруга Анна Петровна, на глазах у которой все и происходило, наверняка что-то шепнула.
Спохватившись, что уже слишком долго сидит в кафе, Данила торопливо рассчитался и почти бегом отправился к метро. Но, гонимый тревогой, поехал не к себе, а в родительский дом.
Он опоздал всего на каких-то полчаса. На роковых полчаса! Врач со «Скорой», который засвидетельствовал смерть, обронил, что если бы они приехали раньше, то маму еще можно было бы спасти. А Даниле, помимо слов врача, врезался в память облик мамы – она лежала на кровати с безмятежно-спокойным лицом, будто просто уснула, а не умерла… А рядом валялся пустой пузырек из-под снотворного. Для нее жизнь с уходом мужа закончилась. Папа пережил маму всего лишь на сутки: сердце не выдержало потрясения и чувства вины.
– Кто? Кто она, Анна Петровна? – после двойных похорон вопрошал Данила подругу мамы и сотрудницу отца, горя желанием узнать имя той, что стала причиной трагедии.
– Аспирантка. Молодая, симпатичная, – нехотя призналась Яблонева. – Вроде казалась серьезной и порядочной девушкой. А оно вон как вышло…
У «молодой и порядочной» аспирантки было необычное имя. А еще у нее хватило или, наоборот, не хватило совести не прийти на похороны. Впрочем, вскоре Данила все-таки увидел ее – она явилась на кладбище, на могилу отца тайно, спустя несколько дней. Издали наблюдая за ней, Данила чувствовал, как в нем зарождается что-то новое, черное, губительное, чего никогда в нем не было, – ненависть. Как он тогда удержался, не выплеснул «этой» в лицо всю ту горечь, которая переполняла его, как не выкрикнул все обвинения ей, не назвал в глаза убийцей? Может, если бы он это сделал, все потом случилось бы по-другому. Но тогда он, раздираемый бешенством, негодованием, болью и ненавистью, не нашел ничего другого, как поехать туда, где, как он надеялся, ему станет легче, – на тренировочную площадку, к Петровичу, ребятам и любимым собакам. Если бы он выждал после похорон необходимое время, если бы не встретил на кладбище «эту», если бы выкрикнул Стефании все в лицо, то не допустил бы еще одной ошибки.
Ротвейлер Лола попала к ним искалеченной физически и психически. Данила сам ездил забирать ее в клинику, в которую собаку привезли не усыпление. «Тяжелый случай», – сказал знакомый ветеринар и рассказал типичную историю про то, как собаку не только неправильно воспитывали, но и, желая вырастить из нее агрессивного пса, издевались, били и морили голодом. А в качестве «тренировки» бывший владелец натравливал ротвейлера на бездомных. Такое, с позволения сказать, «воспитание» привело к вполне ожидаемому результату: однажды собака, усвоившая, что агрессия – ее преимущество, напала на члена семьи владельца. Лолу жестоко избили и отвезли на усыпление. «Непросто с ней будет», – тяжело вздохнул Петрович. «Выходим», – уверенно ответил Данила, имея в виду не только физическое состояние собаки.
Но в тот день Лола была сильно не в духе, а он после «встречи» на кладбище – неспокоен, взвинчен, невнимателен и нетерпелив. Его нервозность тут же передалась и собаке. Момент нападения Лолы Данила потом так и не смог вспомнить, как и боли, когда она драла его. Если бы не подоспевшие вовремя ребята, ротвейлер не только бы искалечила его, но и загрызла насмерть.
– Ты приходи, Дани, просто приходи, – по-отечески просил Петрович, навещая его потом в больнице. – Просто приходи. Когда чуть поправишься, так и возвращайся.
Данила правильно понял то, что пытался донести до него Петрович: на долгом больничном, оглушенный горем и чувством вины, он если бы не сошел с ума, то сорвался. Среди собак ему будет куда лучше, чем в одиночестве или среди людей.
Данила послушал совета старшего инструктора и, как только выписался из больницы, приехал на работу как был – ослабшим, забинтованным, осунувшимся. Только там стало еще невыносимей. Все напоминало ему о собственной ошибке: пустой вольер, в котором недавно находилась Лола, лай других собак, тренировочная площадка, на которой все случилось, и сочувственные взгляды коллег-инструкторов. Он искал здесь подтверждения, что ему есть за что цепляться, а вернулся домой в еще больших сомнениях в себе, как в профессионале. Отчего-то Данила считал, что инструктор, как сапер, может ошибаться лишь однажды. В его жизни все ломалось и разрушалось: привычная рутина, уверенность в себе, личные отношения. Девушка, на которой он собирался жениться, не выдержала произошедших в нем изменений. Их отношения не прошли испытания трудностями. Жалел ли Данила о том, что расстался с невестой? Нет. Ибо как можно строить счастье с тем, кто отвернулся от тебя в горе?
Как ни странно, но со дна его вытащила ненависть к «этой». Черное чувство наполнило его внезапно опустевшую жизнь смыслом, вытолкнуло на поверхность и заставило барахтаться. Отыскать девушку в Сети с таким именем оказалось просто. Анна Петровна пообещала ему, что Стефанию больше ни один приличный институт не возьмет на работу. А Данила со своей стороны тоже сделал ее жизнь невыносимой.
Кто знает, до какого предела дошел бы он в своем желании отомстить ей, если бы однажды не понял, что ненависть к Стефании превратилась в одержимость ею. Днем Данила проклинал ее, а ночью она снилась ему в мучительных и одновременно чувственных снах. И то, что в снах он не овладевал ею насильно, не вымещал на ней свою боль, а ласкал ее тело нежно и любя, целовал ее улыбающиеся губы, прикрытые веки и длинные ресницы, зарывался лицом в ее густые волнистые волосы, пугало его куда больше разрушающей его ненависти. Данила нашел в себе силы отступить, избавиться от одержимости ею, начать со временем новую жизнь – строить другие отношения, заниматься любимым делом, радоваться и мечтать. Он даже сумел почти забыть о Стефании.
Если бы по странной прихоти судьбы не встретился с нею на этом острове.
До места они дошли уже тогда, когда сумерки робко заштриховывали очертания окрестностей. Если бы не его спутницы, он не смог бы вернуться в лагерь. Удивительно, что на помощь им он еще бежал с такой скоростью, как если бы участвовал в спринтерском забеге! Последний участок пути, когда пришлось идти по песку, дался особенно тяжело. Они часто останавливались, чтобы отдохнуть. Марина что-то ободряюще ему бормотала, Стефания молчала, но обнимала его так крепко, что, вздумай он вновь упасть, не дала бы ему этого сделать, удержала бы, несмотря на свою хрупкую комплекцию.
– Где вы так долго ходили? Куда пропали?! Вас не было весь день!
Из сумерек внезапно вынырнула Анфиса и бросилась к ним наперерез. Ее испуг был понятен: они действительно отсутствовали несколько часов. А увидев Данилу, Анфиса перепугалась еще больше:
– Что с ним?! Он ранен?!
– Не больше, чем раньше, – пробормотал Данила.
– Просто обессилел. Рана открылась, – пояснила Стефания, – сейчас дойдем до места и приведем его в чувство.
Анфиса кивнула и нервно оглянулась.
– Мне страшно, – шепотом сказала она, подстраиваясь под их неторопливый шаг. – Гоша, он… Он меня пугает!
– Что он тебе сделал? – насторожилась Марина.
– Ничего! Но он…
Договорить Анфисе не дал громкий оклик:
– Душа моя, куда ты пропала? Темнеет же! Девочка моя, тут может быть опасно.
– Тсс, ни слова, – быстро прошептала Анфиса и изобразила на лице радостную улыбку.
– Никуда я не пропала, Гоша! Я пошла встречать наших. Вот, Даниле нужна помощь. Он поранился…
С этими словами Анфиса поспешно оттеснила Стефанию, встала рядом с Данилой и подставила ему свое плечо. Он не стал ни о чем ее спрашивать, молча принял ее помощь, решив, что все выяснит позже. И когда к ним вышел продюсер, с нарочитым сожалением произнес:
– Такая вот незадача. Напоролся на что-то.
– Как же вы так! – посочувствовал Гоша. Но почему-то это прозвучало неискренне.
Они наконец-то вернулись в лагерь к тлеющим углям и приготовленным Данилой еще днем макаронам. Анфиса в их отсутствие успела сделать из яблок компот. Данилу усадили у очага и вручили кружку с этим компотом, в который Стефания щедро добавила сахара. Он не любил сладкое, а от приторности воды с яблочным запахом аж скулы сводило, но сейчас сахар ему был нужен, как лекарство. Данила, морщась, отпивал маленькими глотками переслащенную бурду и потихоньку приходил в себя. Стефания вновь занялась его ногой, и он уже почти смирился с этим. А кому еще это делать? Марина эмоционально рассказывала остальным об их приключениях, Анфису в роли медсестры представить было сложно… А Стефания знала, как действовать. Вот и сейчас она развела в кипяченой воде немного марганцовки, промыла рану и плотно ее забинтовала.
– Нужно вернуться в госпиталь, – нарушила Стефания сосредоточенное молчание. – Этот бинт – последний. Конечно, простираю и прокипячу использованные, что еще остается! Но надо поискать какие-нибудь лекарства. Даже если они просрочены. Тебе нужны антибиотики.
– Так все плохо? – кивнул Данила на свою перевязанную ногу.
– Не знаю, – честно ответила Стефания и поднялась, – кровотечение вроде остановили. Если побережешься и не станешь опять бегать, есть шанс, что рана наконец-то начнет закрываться. Но она может быть инфицированной! Не знаю, что тебя поранило. Обработать должным образом порез мы не смогли. Да и ты то на вышки залезаешь, то бегаешь, то под стеной проползаешь.
Он различил в сгущающихся сумерках ее улыбку. И представил, как на щеках Стефании образовались ямочки. Откуда же она такая на его голову взялась…
– Спасибо, – поблагодарил он уже ей в спину. Стефания, не оглядываясь, кивнула. Она вернулась с одеялом и укутала его.
– Лежи. Восстанавливайся. Сейчас принесу тебе то, что там у нас на ужин.
– Слипшиеся макароны без соли, – улыбнулся он, – не хочу.
– А придется!
Она снова вернулась к нему с миской остывших макарон, разваренных почти до состояния клейстера. Ну что, шеф-повар, угощайся своей же бурдой! Каша с яблоками, которую вчера сварили девушки, теперь казалась изысканным деликатесом. Как бы уже завтра деликатесом не показались ему эти склизкие «рожки»…
А остальные ужинали с таким аппетитом, будто угощались разносолами. То ли понимали, что больше сил им черпать неоткуда, то ли пережитые приключения, как ни странно, разожгли аппетит. Данила ковырялся в своей миске и прислушивался к затеянному разговору. Девушки расспрашивали Гошу, откуда он пришел и как провел эти дни. Продюсер не ответил ничего внятного и слишком уж отличающегося от их собственных историй – очнулся на берегу, забрел в лес и там бродил в поисках людей. Данила не стал поправлять, что лес не такой уж большой, чтобы в нем ходить двое суток. Возможно, все Гоше и поверили, а вот он – нет, но решил просто послушать ночные сказки у костра в исполнении продюсера. Сочинитель из него так себе, это Данила уже по репертуару Анфисы понял. Но послушать было занятно.
Выяснилось, что продюсер не писал никакой записки. «Дизайнер визиток» тоже вряд ли взывал о помощи, потому что с ним все было туманно, загадочно и жутко. Значит, на острове находится кто-то еще. Придя к такому выводу, боевые подруги начали планировать на утро следующую вылазку – без него, Данилы, конечно. Спорить он не стал, доковырял свои макароны, отставил миску и начал слушать другие гипотезы. Тут и выяснилась интересная вещь: оказывается, букет получили не только Анфиса и он с Анжелой, но и Марина. Стефания сказала, что не помнит, был ли в ее номере букет, но не отрицала, что тоже жила в гостинице с похожим антуражем.
Уже что-то! Версия о том, что их одурманили наркотиком, увезли якобы «на экскурсию», ограбили и выбросили на острове, казалась самой правдоподобной. Это тебе не шоу и подобный бред. Анфиса, помня, как он ее подбадривал днем, объявила, что их должны искать, потому что девушка Данилы наверняка забила тревогу. При слове «девушка» Марина посмотрела на него с таким любопытством, будто ожидала подробностей. До чего женщинам нравится слушать всякие такие истории! А Стефания поднялась и принялась собирать пустые миски. Гоша в беседе участия не принимал, тоже лишь слушал. И это отчего-то Даниле сильно не нравилось.
Наговорившись, все принялись готовиться ко сну и расстилать одеяла возле огня. Уже никто не жаловался, не сетовал, действовали споро и быстро: то ли так устали, то ли смирились с ситуацией. Но, когда улеглись, Анфиса нарушила наступившую тишину:
– Это место, где находится кладбище, может быть местом силы!
– Скорее местом обессиливания, – не сдержался Данила, намекая на свой обморок. Анфису его реплика не смутила:
– Такие места на всех действуют по-разному! Кого-то заряжают энергией, а кому-то там становится плохо. Я знаю, неподалеку от деревни, где я родилась, была такая поляна. Там не росла трава, животные обходили ее стороной, даже птицы над нею не пролетали.
– Рита, мы же договаривались о том, что ты родилась и выросла в Москве! – вмешался продюсер. – Даже в контракте прописали!
– Рита? – удивилась Марина, и все обернулись на певицу. Но та ничуть не смутилась:
– Да, это мое настоящее имя. И, Гоша, это тоже в контракте прописано, что отныне я – Анфиса!
– Ну, извини, извини, – покивал продюсер и растянул пухлые губы в неискренней улыбке. – Забылся. А волосы тебе придется нарастить, потому что на афишах ты с другой прической.
Это реплика лишь подбавила дров в топку и так отчего-то нарастающего раздражения против Гоши. Данила с трудом удержался, чтобы не высказать все, что думает и о «репертуаре» Анфисы, и об ее имидже вкупе со сценическим псевдонимом. Ей куда больше идет ее родное имя. И волосы не нужно еще больше портить наращиванием. Анфиса и со стрижкой красивая.
Но он промолчал. И, похоже, зря, потому что Гоша уже развернулся к Стефании, вновь слащаво улыбнулся, чем напомнил Весельчака У из советского мультфильма «Тайна третьей планеты».
– А вы, прекрасная барышня, поете? С таким красивым именем даже псевдоним придумывать не надо!
– Нет. Не пою, – вежливо, но с явным нежеланием развивать тему ответила Стефания.
А Гоша все не унимался:
– Жаль! Очень жаль! Я что-нибудь мог бы придумать! У вас необычная внешность. И это имя! Звучит как музыка. В честь кого вас назвали?
– В честь бабушки, – ответила Стефания, хоть Данила ожидал, что она вновь отмолчится.
Анфиса навострила ушки, поняв, что ее подруга по несчастью наконец-то разговорилась.
– Мой папа – итальянец. В честь его мамы назвали меня.
– Оу! – воскликнула Анфиса и перетащила свое одеяло ближе к Стефании. – Я же изначально заподозрила, что ты – иностранка! Хоть и говоришь без акцента.
– Я только наполовину итальянка. Родилась и выросла в Москве. Моя мама – переводчица, познакомилась с папой во время работы. Только он живет в Италии, потому что у него там семья. Жена, двое сыновей. А я…
– Так, значит, это у вас семейное – разбивать чужие жизни! – вырвалось у Данилы раньше, чем он успел прикусить язык. Вырвалось с такой неприкрытой злостью, что все, включая Гошу, обернулись на него. Стефания медленно встала и, закипая от негодования, звонко спросила:
– Что ты сказал?
– Ничего, – буркнул он, тоже поднялся на ноги и резким движением перекинул через плечо свое одеяло. – Пройдусь!
Никто, включая Марину, которая обычно сглаживала острые углы в их общении, не остановил его, не попросил не уходить далеко. Он ушел, оставив за спиной молчание, повисшее в воздухе, как тяжелый влажный туман. Шатаясь от слабости, добрел до леса, присел на поваленное дерево и закутался в одеяло. Его лихорадило, не столько от плохого самочувствия, сколько от собственной несдержанности. Возможно, если бы не реплики Гоши, не завелся бы он еще раньше, не «куснул» Стефанию в очередной раз – на этот раз уже так явно, при всех, что теперь не оправдаешься. Нужно было промолчать, набрать в рот песку и промолчать. Пообещал же он себе, не далее как этим вечером, что не будет цепляться к ней! Всего несколько дней, всего несколько дней нужно потерпеть ее присутствие. Когда они выберутся с этого чертова острова, он больше с нею не встретится.
Данила долго сидел так, в темном и глухом одиночестве, глядя сквозь сплетенный купол ветвей на приглушенный свет звезд, пока окончательно не успокоился. Он не стал возвращаться в лагерь, наоборот – углубился в тихий и потому будто мертвый лес и остановился, когда заметил белеющую вдали стену. Возможно, где-то тут и находился лаз на другую часть острова. Но Данила мог и ошибаться, потому что не запомнил место. Туда он бежал на крик девушек за собакой, не фиксируя взглядом ориентиры, а на обратном пути балансировал на границе реальности и забытья.
Стена и то, что находилось за ней, необъяснимым образом манили его. Желание пролезть на другую часть острова бурлило в крови адреналином, бодрило и придавало сил. Данила невольно всматривался в темноту, чуть разбавленную светом звезд, чтобы отыскать взглядом лаз, но, поняв, что вот-вот поддастся этому ненормальному желанию исследовать кладбище, пойдет, как за дудочкой крысолова, на еле различимое слухом ритуальное пение, поспешно развернулся и торопливым шагом направился обратно в лес. Почему-то он знал, что если этой ночью попадет на ту сторону острова, то обратно не вернется, оставит последние ресурсы в этом «месте силы». То, что он неожиданно взбодрился и смог преодолеть такой путь, хоть до этого умирал от слабости, – обманчивое впечатление. Его зовет та выжженная земля, которая напиталась его кровью.
Внезапно Данила почувствовал под ногами легкую вибрацию. Под землей будто ожили скрытые трубы, загудели низко и монотонно. Землетрясение? Или это вулканический остров? Еще чего не хватало! Он прибавил шагу. Гул под ногами прекратился, но за спиной сверкнула вспышка и разлилась по небу яркой зарницей. Данила оглянулся, удивленный этим явлением: небо оставалось ясно-звездным, на отдаленную грозу похоже не было. Вспышка света словно вырвалась из земли – не из лесной почвы, а той, застенной. Возможно, Стефания оказалась права в том, что вышки выстроили для того, чтобы наблюдать за тем, что находится за ограждением. Да и эта стена не просто так отрезала одну часть острова от другой.
В лагерь он вернулся, когда все уже спали. Никто не остался на дежурстве, уснули, сраженные усталостью. Костер почти погас. Данила подбросил в него веток и сел напротив. Глядя, как разгорается огонь, он думал о том, чему стал свидетелем. Здесь происходит много чего странного! Рассказы Марины о восставших из могил мертвецах и Стефании об увиденных ею в зеркале призраках уже не казались фантастическими. Все здесь не так, начиная от окружавшего водоем тумана, приглушенного света звезд и заканчивая такими вспышками. В то, что это какие-то природные аномалии, верил Данила слабо. Дело было в чем-то другом.
Еще он думал о том, что кто-то просил о помощи. Реальный ли это человек, потерявшийся, как и они? Или это ловушка? И где носило Гошу все это время? Почему он не пришел раньше? Что так напугало Анфису?
Задремал Данила уже под утро, когда в золотистом свете восходящего солнца растворилось темное серебро звезд. Спал он недолго, проснулся моментально, будто от толчка, открыл глаза, еще не понимая, что его разбудило. Почти все в лагере спали: Марина – совсем рядом, подложив ладони под щеку, ближе к пещере темнели две завернутые в одеяло фигуры Анфисы и Гоши… Только Стефании не было. Остатки сна мгновенно растаяли в тревоге. Данила вскочил на ноги и завертел головой. Если Стефания ушла, оскорбленная его словами, и с нею что-то случится, то это будет только его вина! Но он тут же заметил одиноко бредущую по берегу фигурку.
Тихо, стараясь не шуметь, Данила спустился к воде и на расстоянии двинулся за Стефанией. Нет, не потому, что ему хотелось проследить за нею, а из-за беспокойства. Свою безрассудность она уже показала. Чудо, что с нею еще ничего не случилось!
Какое-то время ему еще удавалось держать между ними внушительную дистанцию и не выпускать Стефанию из виду. Но потом берег сделал изгиб, и девушка пропала. Уже не таясь, Данила прибавил шагу, а потом, поняв, что Стефания куда-то на самом деле провалилась, чуть не сорвался на бег. Не сорвался, потому что едва не налетел на нее. Оказывается, она просто остановилась за поворотом и поджидала его.
– Следишь за мной? – холодно спросила Стефания, складывая руки на груди.
– Да. Вдруг опять стриптизом порадуешь? – ухмыльнулся он скорее по привычке, чем из желания вновь ее задеть.
– Твоя очередь обнажаться! Я еще не все рассмотрела, – недобро усмехнулась она, улыбка тут же сошла с ее лица. Стефания отступила на шаг и вскинула подбородок: – Давай, Данила, выскажи мне все сейчас! То, что ты не договорил! За что ненавидишь меня! И не надо отпираться, я не слепая! Это все заметили!
Ее лицо побледнело под загаром от гнева, а глаза, напротив, стали ярче. Ветер затеял игру с ее волнистыми волосами, то раздувая пряди, то бросая их ей на лицо. В гневе Стефания была так же прекрасна, как и когда улыбалась. Как же он ненавидел ее тогда, как же ненавидел и как мечтал уничтожить! Так же, как потом желал.
– Давай, рыжий! Здесь и сейчас! – распалялась она. – Скажи мне все! Кроме нас, никого тут нет!
– Раз кроме нас никого нет…
Ослепленный ее красотой, а не яростью, Данила рывком притянул Стефанию к себе и впился ей в губы поцелуем.
Он целовал ее с такой жадностью, с такой ненасытностью, оглушенный вспышкой влечения, что даже не понимал, вырывается ли она из его объятий или, наоборот, отвечает на его дикий и лишенный нежности поцелуй. Все смешалось – прошлое и настоящее, поменялось местами, разбилось, сложилось, как в калейдоскопе, в другую картину и снова разбилось. Чернильную ненависть поглощало жаркое пламя страсти – старой или новой, не в этом суть. И Данила сжимал Стефанию все крепче – то ли мечтая ее сломать, задушить в объятиях, то ли, наоборот, не желая отпускать. Как же губительны чувства к ней! Это страшное проклятье – ненавидеть и любить одновременно одну женщину, желать так невыносимо, так губительно ту, ненависть к которой сожгла все до черноты. Однажды он сумел вовремя остановиться на краю вулкана, отступил, возродился из пепла. И все ради того, чтобы вновь рухнуть в тот же огонь. Что за карма такая, что за проклятие ему?!
Стефания тихонько то ли вскрикнула, то ли застонала, и только тогда Данила пришел в себя: похоже, действительно сделал ей больно. Он выпустил ее из объятий, отступил на шаг и выдержал ее взгляд, которым она, казалось, желала его уничтожить. Не отвел глаз, не усмехнулся, продолжал стоять напротив Стефании, свесив вдоль тела руки, признавая свое поражение. Она часто, как после пробежки, дышала. А потом, опомнившись, подняла руку. Данила не пошевелился и тогда, зная, что сейчас она залепит ему пощечину. Но Стефания нервно завела за ухо прядь волос и попятилась. Он остался стоять на месте, не зная, чего хочет больше – чтобы она убежала или чтобы осталась.
– Вот вы где!
Они оба вздрогнули от слишком громкого оклика и наконец-то нарушили этот невыносимый поединок взглядов. Стефания одернула футболку. Данила оглянулся на приближавшуюся к ним бегом Марину с благодарностью, как на спасительницу.
– Слава богу! Вы тут!
– Что случилось, Марина? – деревянным голосом спросил он. Марина скользнула по нему встревоженным взглядом, а затем ответила:
– Анфиса пропала!
– Как – пропала? Может, ушла умываться?
– Да нет же! Я искала и звала ее! Пропала не только она, но и Гоша!
– Марина, они благополучно спали, когда я встал, – возразил Данила. Стефания, старательно не глядя на него, подтвердила, что видела Гошу и Анфису спящими.
– Там просто одеяла! Свернутые так, чтобы создалась видимость лежащих под ними тел!
Марина заметно нервничала. Поняв, что не может добиться от них реакции, она нетерпеливо потянула их за руки.
– Идемте же! Чего стоите как вкопанные!
«Увидела ли она то, что произошло, или, напуганная пропажей Анфисы, ничего не заметила? – гадал Данила по пути в лагерь. – Хорошо, если так».
