Как обычно, я занимаю несколько разных квартир, в том числе одну или несколько в самом Париже. Надолго я нигде не останавливаюсь, а в некоторых квартирах не бываю вовсе.

Что самое непостижимое, моя родная мать живет по соседству с одной из квартир, где я изредка бываю, — в Кайзервальде, Межапарксе под Ригой. Квартира расположена в конце мощеной автострады длиной в несколько миль, которую здесь называют «шоссе». По этой дороге мне приходится брести ночью, взвалив на себя узлы, тяжелые сувениры и рассыпающиеся рукописи.

Квартира, которую я занимаю, — всего в нескольких кварталах от Кишозера, где я впервые увидел утопленника. Купальщики пытались его откачать, но безуспешно: он погиб. Это озеро в двух шагах от элегантной каменной виллы в пастельных тонах, где живет Люба, моя любимая.

У меня была назначена встреча с моей редакторшей, которая пытается улучшить мою неполную книгу воспоминаний «Дом Аниты». Я принес с собой все свои рукописи в тяжелом узле. Идти пришлось долго — все бумаги перепутались.

Отчего-то я не попадаю на встречу со своим редактором-Анитой. Со своей раздрызганной ношей вновь добираюсь до дома; моя неоплаченная съемная квартира расположена в подвале.

Я спускаюсь туда по изогнутой лестнице. Дочь хозяина-латыша спускается и поднимается по домашним надобностям, абсолютно не считаясь с моим присутствием. Как будто в подвале никто не живет. Впрочем, хозяин не спрашивал меня об оплате уже несколько месяцев. Сам я тоже не предлагал ему заплатить.

Возможно, они больше не признают во мне жильца. Наверное, считают каким-то неуловимым призраком, я то появляюсь, то исчезаю — вроде тех, что бывали в годы войны. Так что я — совершенно традиционная, общепризнанная ходячая ошибка природы.

Пытаюсь собрать все свои рукописи и сувениры, но они распакованы по разным картонным коробкам и папкам с неточными или противоречивыми пометками. Навести порядок я не в силах.

У меня в комнате — наша бывшая служанка, дебелая Броня, и христианская девушка — дочка хозяина, которая одевает, дрессирует и наряжает Броню скаковой лошадью. Деревенская баба всерьез собирается выставить себя на продажу на скотном рынке и всячески рекламировать свой товар.

На Броне искусно завитой и уложенный парик платиновой блондинки, волосы — в милю длиной… или, может, это ее обычные волосы вдруг стали роскошными? Она сильно накрашена темными тенями и шелковистой пудрой и похожа на бурлескную хабалку в роли роковой женщины. Наша босоногая кухарка преобразилась. Смахивает на сексуальную кошечку из американского журнала — точнее (раз уж она дородная полька), на сексуальную телку.

Я даже как будто ревную. Конечно, я понимаю, что наши с ней отношения — примитивный подростковый роман, но расцветающему шестнадцатилетнему парню было неприятно оказаться на моем месте в плане секса. Так что я опять ее упускаю — сам виноват, я ею пренебрег и упускаю этот сочный гойский запретный плод дразнящей женственности, который трещит по швам, стараясь выгоднее себя продать.

Впрочем, я пришел в Кайзервальд вовсе не за сексапильной Броней.

Пока дочка хозяина связывает, растягивает и четвертует Броню, чтобы сервировать ее для кого-то другого, я сижу за кухонным столом со своим полуфабрикатом из супермаркета.

В упаковке птичка — какая-то дичь. У нее туловище человечка и цыплячьи крылья. Надо ее выпотрошить, но я не могу себя заставить. Я не прочь съесть курицу за этим столом, но брезгую: слишком уж она напоминает младенца. Меня самого.

К тому же нет подходящего ножа — лишь инструмент, похожий на стамеску. Он тупой, без ручки, и за металл не ухватишься.

Я прошу Броню и девушку помочь. Они привыкли к грубой кухонной работе — у них-то большой опыт потрошения живых существ. Девушки совещаются.

Наконец, они решают так: раз уж каждый сам себе купил ужин, пусть каждый сам себе и готовит. Таковы правила демократии. Движение за освобождение женщин наложило идеологический отпечаток и на отталкивающий кухонный труд.

Очевидно, у меня больше нет привилегий, хоть я и сын хозяина. К тому же, я начинаю подозревать, что сейчас я всего-навсего еврей и, возможно, здесь прячусь.

Я оставляю свою птичку-младенчика на кухонном столе. Естественно, я не могу потрошить человека-птицу — возможно, даже самого себя.

Тут мне приходит в голову, что, раз уж я в Кайзервальде, нужно наконец позвонить моей Любе — она живет в двух шагах. Я знаю, что она получила тяжелую травму, когда ее убивали в Румбуле. Неудивительно, что теперь она ведет себя странновато. Скорее всего, до сих пор страдает от физических и душевных увечий. Поэтому я и смущался звонить — а вот сейчас пора.

Ее местонахождение никогда не было для меня тайной. Она живет одна, точнее, с матерью, на той же самой вилле. Даже номер телефона не изменился.

Так почему бы не позвонить ей прямо сейчас? Мои рукописи и сувениры в полном беспорядке. Броню я не интересую: она не помогает мне потрошить и готовить младенчика-цыпленка. С каждым днем я занимаю и не занимаю все больше квартир, разбросанных по карте мира. Нигде я не чувствую себя дома. Так почему же не взять трубку и не наладить отношения с Любой?

Конечно, разговор будет трудным, учитывая ее нынешнее состояние — предположительно тяжелую инвалидность и психическое расстройство. Но почему не покончить с этим раз и навсегда и не позвонить ей сию же минуту?

Тут я просыпаюсь и повторяю про себя, твержу себе, чтобы не забыть, уже наяву: я непременно должен сегодня же позвонить моей Любе.

Моя мертвая Люба позвонила мне по межгороду из 1941 года с места казни в Румбуле, но связь тут же прервалась, а телефонистка сказала по-русски:

— Вы ошиблись абонентом. Ошибка связи.

А затем добавила:

— Вы ошиблись временем. У нас 1941 год, а у вас в США 1491-й.