Часть 2. Гости
30. Явление доктора Гельдпейера
Доктор Гельдпейер — великолепный экземпляр. Настоящий интеллектуал — кругленький, с выпирающим пузиком, как и полагается культурному человеку. Он немного сутул, ибо размышляет о сложных категориях, постоянно читает и анализирует последние достижения в сфере культуры.
Несмотря на эти неустанные сверхчеловеческие труды, на губах его играет спокойная и мертвая улыбка — улыбка, от которой лицо порой застывает маской. Особенно когда Анита затевает с ним интеллектуальные споры. В таких случаях ему требуется немало времени, дабы разыскать в глубинах разума верные ответы.
Порой он надевает эффектные очки в темной оправе — но лишь когда ему необходимо пошуровать в своих записях. Если же мысли его летят привольно, точно голубиная стая, он держит очки в руках между широко раздвинутыми ногами. Я невольно замечаю, что иногда эти очки колотят его по бугорку над промежностью, что, по всей видимости, помогает процессу мышления. Так что мысли его текут с напором могучей неостановимой реки.
Обычно он носит вельветовый костюм, темный или черный. Но в последнее время появляется в джинсах — представители мира науки полагают, что эта мода приличествует беднякам.
Приходить в Дом Аниты в подобной одежде неприемлемо. Наша Госпожа требует являться при параде, считает, что интеллект следует подкреплять эффектной внешностью, дабы восхищать массы не только умом, но и одежкой.
Под массами Госпожа Анита подразумевает не одних лишь простых людей или, скажем, нас, ее слуг. Она имеет в виду всех интеллектуально недоразвитых, в том числе других Хозяек, — Тану Луизу, Бет Симпсон и Джуди.
В минуты заслуженной критики доктор Гельдпейер застенчиво улыбается и смущенно опускает глаза, в результате чего зрит прекрасные Анитины туфли. Его щеки розовеют, и кажется, что он готов признать поражение в любом споре, о чем бы ни шла речь, лишь бы сдаться на милость Аниты.
Однако его огромный интеллект, его безусловная преданность интеллектуальной свободе не позволяют ему полностью склониться пред великолепием Аниты — по крайней мере, в этой сфере.
Впрочем, в конечном итоге доктор Гельдпейер терпит поражение.
31. Ритуал доктора
Нам, слугам, надлежит обращать пристальное внимание на мельчайшие нюансы блистательного поведения доктора Гельдпейера.
Едва он прибывает в Дом Аниты на очередную лекцию, лицо его полагается спрятать под прозрачной марлей — открыты лишь глаза, лоб и макушка. Это придает ему сходство с обрюзгшей восточной женщиной — резкий контраст с его грязно-русыми, почти нордическими волосами. В таком виде он едва ли не смешон… Однако его мудрые речи мы слушаем с предельной серьезностью.
Ноги доктора Гельдпейера, пахнущие, как ноги любого человека, на входе в Дом тщательно моют и душат — эту обязанность я беру на себя добровольно и исполняю с удовольствием, из уважения к великим познаниям доктора. Затем его ноги обертывают в полиэтилен — эту предосторожность рекомендовала Анита, дабы предотвратить загрязнение атмосферы.
Затем перед ним разворачивают полиэтиленовую дорожку от входной двери до комнаты, где доктора ожидает специальный табурет. Таким образом, на паркет доктору наступать не приходится.
Затем его нужно устроить на табурете. В анальное отверстие доктора вставляется пробка, его половые органы плотно завертываются в полиэтилен. Затем доктор садится. Рядом на столе уже приготовлены его записи. Вся мебель тоже покрыта полиэтиленом.
(До сих пор не бывало случая, когда доктор вышел бы за границы выделенного ему пространства. Даже не знаю, что бы мы делали, если бы во время лекции ему понадобилось опустошить мочевой пузырь.)
После процедуры доктор Гельдпейер читает лекцию, а затем отвечает на любые вопросы аудитории, состоящей из наших Хозяек.
Потом ему подносят блюдо с мороженым и сластями, каковые он поглощает с достоинством, медленно и безмолвно.
Прощаясь с доктором, Анита надевает одноразовую медицинскую перчатку, горячо жмет ему руку и осыпает комплиментами за глубокую лекцию. Доктор расплывается в улыбке, с удовольствием слушая похвалы, однако смущается и слегка потеет от волнения.
Перед уходом доктора мне, как правило, выпадает вручить ему красиво завернутую бутыль спермы с этикеткой, на которой черно-золотой готикой написано: «Дом Аниты, эксклюзив-экстра». Также указан год и месяц производства.
Если лекция была особенно глубокой, доктор получает другую емкость: «Дом Аниты, эксклюзив-экстра. Золотой ярлык». Помимо спермы, в ней содержится отборная моча Госпожи Аниты.
На Рождество и Новый год у подарочной бутылки простая этикетка, надписанная и пронумерованная рукой самой Аниты. В бутылке — редчайшая коллекционная смесь выдержанных образцов мочи с гомеопатическими добавками экскрементов Госпожи Аниты, закупоренная Хозяйкой лично. Ни одни чужие руки ее не замарали. Доктор жадно хватает бутылку и прижимает к груди, словно боится, что подарок отберут.
Единственный человек, кроме доктора, кому доводилось вкусить эту смесь, — любимый арт-объект наших Хозяек, наша женщина-скульптура: бывшая Госпожа Джуди Стоун, а ныне Объект Джуди.
После ухода доктора все использованные им полиэтиленовые обертки уничтожаются. Его табурет и стол подвергают тщательной дезинфекции и уносят на хранение в подвал.
32. Дальнейшие интеллектуальные истязания
Помимо щедрых наград за культурные перформансы, Госпожа Анита может и другими способами манипулировать мышлением доктора Гельдпейера.
Здесь изобретательность Аниты поистине безгранична, и она никогда не впадает в вульгарные крайности телесности.
Например, пробка, помещаемая доктору в анус, может быть пропитана раствором из соли и перца, дабы усугубить неудобство. Нейлоновые шнуры, которыми обвязывают упакованный в полиэтилен член, могут быть затянуты так, чтобы при малейшем движении — а доктор ерзает, пытаясь унять жжение в заднем проходе и ускользнуть от неодобрительного взгляда Аниты, — больно впивались в нежную розовую плоть.
Я не сомневаюсь, что доктор рад подобным дисциплинарным мерам. Ведь Анита — его ровня и коллега, чье прогрессивное мышление он высоко чтит.
Их интеллектуальный тандем так близок к совершенству, что когда мысли доктора сбиваются с пути, проложенного Госпожой, он сам берет хлыст, лежащий наготове у табурета, и яростно хлещет себя по яйцам.
— Прошу прощения, — еле слышно бормочет он себе под нос и продолжает: — Неправильная инволюция первичной антропоморфизации, осложненная эякулятивной анусофобией…
Доктор бьет себя по яйцам, от боли подскакивает, и тут капо Альдо беззвучно, с гримасой сурового праведника вынимает из-под него стул. Доктор падает на пол, перченая пробка вонзается глубже, шнуры врезаются в тело, а доктор, кусая губы, пытается встать и взгромоздиться на лекторский табурет. Госпожа Анита отворачивается, будто его фиаско не коснулось ее взора.
Как сладко и ужасно отзываются, вероятно, эти самоистязания в душе высокообразованного и просвещенного человека! Впрочем, когда мысли доктора текут в верном направлении, Хозяйка вознаграждает его сиянием улыбки.
При виде ее одобрения он пускает слюну, что препятствует дальнейшему изложению лекции. Он беспомощно смотрит на Госпожу Аниту, а та слегка качает головой. Слюноотделение прекращается. Затем раб Альдо отирает влагу с красных дрожащих щек и подбородка доктора.
Когда лекция проходит хорошо и Госпожа Анита откровенно довольна, мы, слуги, обычно разражаемся аплодисментами, хотя не поняли ни слова. Аплодисменты вновь вызывают слюноотделение, и дела опять плохи, пока Хозяйка не выказывает неодобрения, после чего доктор берет себя в руки.
Эти сложные уроки выражаются тяжелым, но красивым языком философии, призванным упростить высоколобые идеи доктора, сделать их доступнее для нашего разумения. Однако признаюсь честно: я не помню ровным счетом ничего из его лекций. Но о чем бы ни шла речь, я знаю, что излагались эти лекции элегантно и с изяществом.
33. Неадекватность мужского искусства
Доктор Гельдпейер — признанный авторитет в сфере искусства, который собственными руками создал несколько мощных интеллектуальных авангардных течений, сильно опередив культурные массы, которые вечно плетутся за ним в хвосте. Сам доктор прислушивается к знающим арт-инвесторам — этим последним носителям обреченной искры маскулинной экономической деятельности.
Доктор обучает нас, слуг, разнице между хорошим и плохим искусством. Свои лекции он иллюстрирует цветными слайдами, доказывая, что искусство, прежде считавшееся хорошим и смелым, ныне дурно и презираемо. Он показывает нам произведения, продиктованные верным мышлением, и произведения, созданные под пагубным влиянием мужской тяги к саморазрушению.
На слайдах с работами дискредитированных художников, некогда звавшихся мастерами, изображены великие сражения и казни. Благолепные женщины, пребывающие в пассивном ожидании. Поля цветущих подсолнухов. Доктор разъясняет нам фальшь эмоций, вызванных этими полотнами, — продуктами ядовитой маскулинной фантазии.
Он осветил отвергнутое течение, которое имело дело с общественно значимыми вопросами, например, боролось с так называемой несправедливостью. Логически обосновал, как даже это доброхотское искусство лишь поддерживало дальнейшие бесполезные, пустые попытки противостоять ходу истории — каковой при верной трактовке привел бы человечество к матриархату.
Высшая заслуга, на которую способно мужское искусство, — освещение собственного безмолвия и надвигающейся смерти. Такая эстетика в полной мере отражает состояние сегодняшней маскулинной культуры.
Как кристально ясно мне теперь, что высшая точка культурного развития — подчинение, беспрекословное принятие исторических событий, сотворенных великими. За отказ от этого пути, за нежелание подчиниться естественному порядку вещей художники расплатятся по высочайшей ставке — собственной жизнью.
Но всякий, кто обеляет или превозносит несостоятельные идеи, стоящие за агрессивным мужским романтизмом, смерти и заслуживает.
34. Знаменитый художник
Порой, дабы лучше донести собственные идеи, доктор Гельдпейер приводит кого-нибудь из своих художников. Сегодня во время лекции на всевозможные вопросы ответит один известный художник — фигурой субтильный, манерами скромный, а телом нежный и хрупкий.
Отвечая на вопросы, художник кивает, качает головой, тихонько мычит или исторгает еще какой невнятный звук. Считается, что ответы его полны смысла. Слыша их, доктор приходит в подлинный восторг, самодовольно пялится в потолок и пускает слюну. Ибо смысл ему постижим.
Альдо тщательно утирает доктора, и тот поясняет нам, что имелось в виду. Прибегнув к своему уникальному лексикону, он сообщает, что мнение художника по сути своей истинно. Художник не желает опускаться до уровня самовыражения, неадекватного своему гению.
Художник отказывается выражаться вербально. Для этого ему нужен доктор Гельдпейер.
Публику загадочное поведение художника, естественно, восхищает. Наблюдая за его манерой, зрители строят сложные теории. Возводят фантазии на его жестах, кивках и мычании — и в итоге возвращаются к первоначальным выводам.
У художника нет штанов. Между ног у него болтается большой холщовый мешок для бумажных денег, завязанный вокруг талии.
Мешок пригождается сразу по прибытии художника в наш Дом, так как Госпожа Анита тотчас вручает ему две десятидолларовые купюры. Художник кланяется доктору и кладет деньги к его ногам — отчего доктор прерывает выступление. Зал ошеломленно молчит.
Художник стоит на коленях, очень сосредоточенный, проникаясь вдохновением из источника, для нас непостижимого, — ну еще бы, мы же простые смертные. Он пытается сделать сложнейший выбор между двумя купюрами.
Затем, будто ведомый сверхчеловеческой рукой, он достает из кармана рубашки резиновую печать и чернильную подушечку. Защищая чувствительные части своей анатомии мешком с деньгами, он макает печать в чернила; затем неведомая сила подводит его руку к одной из купюр.
Эту купюру он отмечает своей печатью.
Художник встает и преподносит купюру со своим проштемпелеванным именем Госпоже Аните. Анита в восхищении от столь драгоценного подарка. Художник опускается к ее ногам, и Анита запихивает ему в рот новую десятку. Художник медленно, задумчиво жует и проглатывает, а мы ахаем, созерцая торжественность и глубину этого перформанса.
Мы восхищены его поэтичностью и смыслом: десятидолларовая купюра изъята из обращения, зато наделена новой ценностью, неизмеримо выше. А вторая десятка — в животе у художника? Мы размышляем о судьбе этой второй бумажки: под натиском желудочной кислоты она скоро исчезнет в канализационной системе нашего города, отправится дальше, в каналы, в океаны, в отдаленные уголки мира, удобрит землю, и наконец, испарится, влившись в атмосферу. Бесконечная цепь экологического великолепия.
Во время выступления художника доктор Гельдпейер в экстазе упал на пол, и его огромное тело отчасти вылезло за край полиэтилена.
Художник подошел к доктору, расстегнул ему штаны и вытащил пенис. На наших глазах он достал из мешка другую десятку и проделал в ней аккуратную дырку. В эту дырку он продел мягкий член доктора и осторожно подвигал туда-сюда, чтобы жидкости доктора не излились. А затем принялся сосать этот член, очень медленно и умело.
Доктор Гельдпейер до конца пребывал в забытьи. Потрясенный эстетическим катарсисом, он не двинул ни мускулом.
Художник тем временем досуха, безупречно вылизал все, включая продырявленную купюру. Ее он аккуратно положил в мешок.
Наблюдая за этим зрелищем, мы лишились всяческой власти над собой. Мы выли и визжали, как дикие звери, пока Хозяйки Тана Луиза и Бет Симпсон не слетелись и безжалостно нас не отхлестали. Госпожа Анита, обычно не терпящая столь вульгарных сцен, смотрела на происходящее с полным одобрением.
Когда мы успокоились, а Госпожа Анита подала знак, мы водрузили художника на тщательно обернутый полиэтиленом ящик (в нашем Доме всегда очень строго соблюдаются санитарные нормы), чтобы зрителям было лучше видно. Этот хрупкий мужчина стоял, как статуя. Вздрагивал только мешок с деньгами меж расставленных ног. Выглядел этот человек художественно, чисто и просто, не хуже любого своего творения.
Затем доктор Гельдпейер спросил его:
— Кто настоящий авангардист, дорогой? Отдельно взятый художник или наша светоносная Госпожа?
Художник теребил и гладил мешок, ритмично раскачивался туда-сюда и молчал. Он был выдрессирован и умел отвечать на подобные неопределенные вопросы. Кажется, он, к тому же, пытался нечеловеческим усилием вобрать в себя весьма реальные и прогрессивные вибрации, заполнявшие комнату. Таким интуитивным, телесным образом художник, возможно, искал верный ответ. Также, возможно, он искал ответ в своем холщовом мешке.
Минуты длились вечность. Наконец, он заговорил:
— Наша… наша… наша великая Анита! Сама Анита!
Мы ответили на это медленными, полными достоинства аплодисментами.
Доктор Гельдпейер снова задал художнику вопрос:
— Художник, чьи идеи ты развиваешь? Откуда они берутся? Как ты их разрабатываешь? Кого ты питаешь плодами своей работы?
Художник задрожал.
— Ну… э, — промямлил он, взял себя в руки и перестал раскачиваться.
Затем резко выпятил свой мешок с деньгами и, ритмично пиная его гениталиями, заговорил:
— Ну… э… я хожу на вечеринки. Ну… э… вечеринки. Читаю журналы… журналы. Рассматриваю картинки в журналах. Слушаюсь доктора Гельдпейера. Люблю цветные картинки в журналах. Доктор Гельдпейер много говорит… ну… э… иногда я его понимаю. Ну… э… арт-дилеры, рынок искусства… прекрасно, прекрасно. Ну… э… Эти уродливые картины в галереях, на стенах… прислоняются к стенам, иногда лежат на полу!
Художник продолжил:
— Иногда я чешу яйца после того, как помыл руки. Ну… э… тогда я снова мою руки, с мылом.
И еще:
— Ну… э… я очень чистый. Другие художники не моются и плохо пахнут на вечеринках. А я чистый… ну… э… приношу чистоту… ну… э… и все меня за это любят. Я такой маленький, что коллекционеры кладут меня в карман… а другие художники чешутся и пахнут.
Монолог художника уже было не остановить:
— Я не представляю ничего важного… но приношу чистоту… ну… э… Иногда я даже рисую. Занятно смотреть, как перо скользит по бумаге… иногда вырезаю картинки… ну… э… Люди разговаривают, а я не разговариваю… Я люблю богатых, они такие чистые… они создают искусство, когда пишут в чековых книжицах. Доктор Гельдпейер создает искусство, толкая речи, — такая прекрасная чушь. Я создаю искусство не тем, что слушаю… ну… э…
Видимо, речь художника подходила к концу:
— Да… я хожу на вечеринки… я люблю вечеринки… Ну… э… слушаюсь… мне нравится видеть свое имя в журналах… ну… э…
Но он еще не закончил. Полуголый художник дошел до визгливого финального крещендо, пробульканного сорванным голосом, как из далекой дали, будто утопающий закричал:
— Ненавижу эту работу… я усердно тружусь… Смотреть — это тяжело… Я слушаюсь доктора Гельдпейера! Ненавижу искусство люблю искусство Я ЕСТЬ ИСКУССТВО… Я ИСКУССТВО!
35. Авангардный урок анатомии
Как-то раз доктор Гельдпейер принес большую красивую схему, развернул ее и повесил на стенку. На схеме была изображена большая женская фигура, а рядом мужская, гораздо меньше.
Доктор объяснил нам, что женское тело совершеннее мужского с точки зрения конструкции и работоспособности, включая когнитивную силу мозга. Он рассказал, как в примитивные времена женские груди (закрытые доспехами) и женские косы (с вплетенным в них железом) использовались в качестве оружия.
По сравнению с этим беззащитно обнаженный мужской половой орган — серьезный врожденный дефект. Мало того что из-за него носитель уязвим в бою, — из мужских гениталий не выйдет и оружия. Поскольку твердость его нестабильна, его невозможно покрыть металлом.
Схема показывала и другую статистику: скорость притока адреналина при физических нагрузках; жалкая неспособность мужских особей держать себя в руках перед визуальными сексуальными раздражителями (что доказывается неконтролируемым сердцебиением); безнадежная готовность идти на поводу у фантазий и грез; гипертрофированная сексуальная реакция. Более того: патологическая фиксация на собственном пенисе при столкновении с другими мужскими особями. И еще того более: инстинктивная потребность вернуться в матку, дабы исчезнуть, сгинуть в изначальном небытии.
Такой изобразительный язык мы прекрасно понимали. Это помогло нам преодолеть мужские предрассудки, усовершенствовать рабское сознание и добровольно воздать должное тому, что поистине этого достойно. Мы исполнились готовности в течение краткой жизни несчастных самцов, которую отвела нам судьба, работать в полную силу и принять неизбежность, предрешенную природой.
Лекции доктора укрепили нашу врожденную склонность беспрекословно склониться пред женским превосходством. Он разжег наше желание учиться у нашей Госпожи Аниты, которая воспитывает нас в основном жестом и собственным примером.
Мы интеллектуально подстроились под ученую эрудицию доктора Гельдпейера — человека, коего я теперь почитаю пророком моей Госпожи. Ибо он показал нам, что единственный подлинный, истинно научный способ жить — преданное, безоговорочное служение полу-гегемону. Для нас, слуг, это означает жить в вечном поклонении нашей великой Госпоже Аните.
36. Пробуждение Джуди
— Эй, Жид-Купец! Эй, доктор Жидолиз! Доктор Жополиз!
Мы поднялись в абсолютном смятении. Крики исходили из кресла нашей бывшей Госпожи Джуди Стоун, а сам Объект Джуди дрожал и трясся березой на ветру, пытаясь высвободиться из незнакомого кожаного футляра.
Еще не было такого, чтобы лекцию доктора посмели прервать в столь вульгарной манере. Объект Джуди, раскрашенный и расшитый узорами, с прядями волос, вплетенными туда, где обычно волос нет, — Объект Джуди, подлинно экзотическое, неподвижное произведение искусства, — очнулся! Да еще и с какой энергией!
Нам и в голову не приходило, что доктор Гельдпейер может оказаться евреем. Но еврейка Джуди знала это инстинктивно.
Госпожа Анита тоже, скорее всего, была осведомлена, но в бесконечной мудрости своей никому не говорила. Она крайне терпима к другим расам и религиям. Вдобавок, даже антисемиты (каковой Госпожа Анита определенно не является) питают уважение к отдельно взятым евреям — немногочисленным великим художникам, или мыслителям, или бродячим политикам, сдающим себя в аренду тому или иному правительству.
Ходили даже слухи, что у высокопоставленных фашистов, убийц евреев, были свои еврейские любимцы, чье еврейство они аннулировали одним росчерком пера. Некоторые русские цари держали при дворе евреев — живым доказательством справедливости своего правления.
Объект Джуди высвобождается из своих пут. Очень неуверенно — Джуди месяцами не ходила самостоятельно — шагает к доктору, а тот, как всегда в минуты крайнего смятения, лупит себя хлыстом.
Приблизившись, Объект Джуди спотыкается и валится на пол, продолжая осыпать дрожащего доктора бранью. Затем, поднявшись на четвереньки, начинает скакать вокруг него, загоняет, как хищный зверь израненную жертву.
— Я отброс, змея, — рычит Объект Джуди, — я тебя порежу, я искромсаю тебя, жалкий жидолюб! Я разрежу твой хуй на кусочки и скормлю гойским свиньям… Ах ты мерзкий, лживый пидорас, гнить тебе в аду с остальными свиньями! — И она принимается молотить его кулаками и пинать ногами.
Кричит она все яростнее:
— Ты — Гитлер! Ты — эксплуататор, осквернитель мира! Ты жалкая слизь, говно, гниль мироздания! Гори в аду со своим липовым искусством и со своими художничками-пидорасиками, которые пожирают тебя целиком, от хуя до прогнившего мозга. А то, что от тебя останется, слей в сортир. Какую чушь ты несешь! Какой мусор! Пока евреи скорбят о мертвых!
Объект Джуди царапает ногтями розовое беззащитное тело доктора и визжит последнее проклятие:
— Чтоб ты навсегда превратился в пустую оболочку, которая будет кормить твое никчемное искусство и ничтожные мыслишки. Пусть сгустится прах и тебя похоронит, чтоб ты захлебнулся в пыли вместе со своими уродствами! Аминь!
Доктор Гельдпейер шатко встает, дрожа, точно шар розового желатина. Удаляется в угол и опускается на четвереньки.
Ведомые потусторонней силой, будто предвидя, что сейчас произойдет, мы, слуги, собираем его заметки, бумаги и великолепные книги по искусству и аккуратно кладем ему на спину. Как на книжную полочку.
Назавтра доктор Гельдпейер все стоит в углу на четвереньках. Его книги и бумаги лежат у него на спине. Сам он не сдвинулся ни на дюйм.
В конце концов мы перенесли застывшее тело доктора вместе с его грузом в подвал. Пришлось дезинфицировать участок, где он стоял: мы позабыли заранее постелить там полиэтилен.
Насколько мне известно, доктор обитает в подвале по сей день.
37. Госпожа Анита, литературный гений
Мы собрались у кабинета Аниты, в коридоре, который теперь украшен искусственными цветами, лентами и прочим — париками, фаллосами, «французскими усиками» и другими атрибутами обычного секса. Украшения развешаны согласно невидимым узорам, которые сочинил Фриц — творец в душе, — и на первый взгляд кажется, будто инсталляция создана крупнейшим современным художником — представителем высшего класса этого самого авангардного из городов.
Анита стоит в дверях, на ней униформа интеллектуала: драный потертый комбинезон и просторная джинсовая рубашка. Ее прекраснейшие груди выпирают из этой одежды в манере самых свободомыслящих и прогрессивных женщин.
Перед Хозяйкой стоит доктор Гельдпейер — или, точнее, полочка, некогда бывшая великим ученым и интеллектуалом. Стопки аккуратно сшитых печатных страниц балансируют на его спине, и Госпожа Анита — литературный гений — раздает экземпляры своего труда и слугам, и Хозяйкам.
На титульной странице написано: «Теория небесных тел, спроецированная на человеческие и сексуальные дела: записи первой половины эпохи ранней астронавтики».
Получив книгу из рук Аниты, Хозяйки обнимаются. Мы, слуги, как диктуют правила Дома на случаи особых ритуалов и ученых церемоний, подбегаем к полочке, ныряем Гельдпейеру под живот, целуем ножку Аниты и, стараясь не перевернуть полочку, осторожно поднимаемся из этой неудобной позы, дабы получить копию трактата из рук нашей Госпожи. Затем мы целуем кончик ее пальца в перчатке, разворачиваемся и бегом возвращаемся на свое место.
Слава богу, во время этой гонки никто не сбивается и не спотыкается. Ни один объект не задет и не опрокинут. Иначе нас неизбежно ожидали бы ужасные побои и другие наказания.
Нет, все успешно справляются. Совершенно задохнувшись, мы открываем оглавление. Дрожащими голосами повторяем хором за Бет Симпсон, а Анита слушает и наблюдает.
Для нее это великий момент, важный триумф — ее трактат зачитывается вслух, одобряется Хозяйками и слугами.
Не в силах скрыть радость, Анита блаженно улыбается, слушая, как мы зачитываем названия глав:
«Взаимоотношения небесных тел».
«Неизвестный высший разум, управляющий движением тел в межзвездном пространстве».
«Трактат и доказательство несуществования разума».
«Одинаковое распространение законов вселенной на человеческий земной род».
«Господствующий класс, одаренный высшим небесным разумом».
«Врожденное право господствующего класса на власть как следствие выдающегося разума».
«Исключения из правил, дисквалификация, аннулирование и изгнание из господствующего класса в особых случаях».
«Передача власти лицам, не принадлежащим к господствующему классу, и восхождение последних к власти усилием воли».
«Возвращение падшего члена господствующего класса в соответствии с межзвездным фиаско».
«В межзвездное пространство или в недра планеты Земля».
«Замечания к будущим работам, касающимся исторического и географического исследования господствующего класса».
Мы дочитываем оглавление, уже совершенно вымотанные от предчувствия тех неодолимых высот мудрости, кои нам предстоит покорить в будущем — когда придется изучить книгу детально.
— Возвращайтесь к себе, пожалуйста! — приказывает Анита по обыкновению ровно, но твердо.
Мы наступаем друг другу на ноги, торопясь поскорее вернуться в наше жилище, а там падаем и катаемся по полу, яростно колотя себя по служебным инструментам в попытке успокоиться — быть может, через боль вдохновенная мудрость пропитает нас целиком.
38. Визит торговки художниками
Несмотря на электронные приборы на кухне и в квартире слуг, а также на специализированную технику вроде саркофагов, нашему Дому, к сожалению, не хватает исправно работающего дверного звонка.
Госпожа Анита решительно отказывается установить звонок, поясняя, что это испортит неприкосновенную чистоту Дома.
Поэтому перед приходом гостей один из слуг обязан ожидать их прибытия — зачастую подолгу — в вестибюле, который мы называем «Антре». Эта работа обычно выпадает мне.
Сегодня Госпожа сообщила, что мне надлежит допустить в Дом известную торговку художниками, даму немалого общественного статуса, проводить ее в кабинет Хозяйки и ждать инструкций.
Я занял свой пост в Антре. Когда миновало полчаса — гости Аниты неизменно опаздывают, — явилась очень красивая дама в норковой шубе и протянула мне визитку. Я проводил даму в кабинет и встал в сторонке, ожидая дальнейших приказаний.
Госпожа Анита поднялась из-за стола и дружелюбно протянула гостье руку:
— Так это вы — Ханна Поланитцер! Я, разумеется, наслышана о вас и о вашей галерее. Как я рада наконец-то познакомиться. Не угодно ли что-нибудь выпить?
Дама застенчиво отказалась, сообщив со скромной улыбкой, что она на диете. После краткой паузы мисс Поланитцер произнесла:
— Какая восхитительная у вас комната — и как прекрасны эти фотографии ваших знаменитых друзей. Посмотрим, скольких я узнаю.
Первым она узнала Мальро, отметив, что «на этом портрете он еще довольно молод». Пальцем постучала по фотографиям Тристана Тцары, Стэнтона Макдональд-Райта, Джексона Поллока и Пабло Пикассо (на чьем портрете имелась дарственная надпись: «А ma Passion — та Maitresse Culturelle — Pablo») и заметила:
— Один глаз у него прямо выпрыгивает с фотографии!.. А это президент Кеннеди? Или Роберт? Или Эдвард? — Мисс Поланитцер взяла другую фотографию. — А это же генерал Роммель — он тут в этой чудно́й африканской форме. Выглядит почти как англичанин! — весело прощебетала она.
— Это фельдмаршал Роммель, — сурово отрезала Анита.
— А вот Лев Троцкий с мексиканским художником Сикейросом, который пытался его убить! И Генрих…
— Йозеф, — заранее исправила ее ошибку Анита. — Геббельс.
Ханна Поланитцер выпросталась из пут своей шубы. На свет явилось огромное множество золотых артефактов — цепочек, ожерелий, браслетов, колец, а также широкий золотой пояс на талии. Я заметил, что Госпожа Анита осталась под впечатлением от этого пышного великолепия — всё из чистейшего золота.
Разоблачаясь, дама жеманно улыбалась — мол, она понимает, что перед нею личность, превосходящая ее мудростью и всем прочим.
— У вас ошеломительный наряд, — убежденно сказала Анита. — Я обожаю украшения в стиле инков и майя. Некоторые считают их слишком агрессивными — почти как оружие. Для меня же это Искусство.
Торговка художниками указала на фигурку, оплетающую ее шею:
— Это сделал Джакометти специально для меня, — объявила она. — Вы, конечно, знакомы с его последними работами — истощенными концлагерными фигурками из золота? А вот это создал Марсель Дюшан — слепок вагины его жены. — Она пощупала конструкцию из золота и рубинов дюймов восемь длиной. — Это — просто пенис, пронзенный стрелой. Но ведь красиво, правда? Очень современно… автор не знаменит, но мне все равно нравится.
Я по глазам читал мысли Госпожи Аниты: Какая аппетитная корма у этой жидовки, — явно думала моя Госпожа, и: — Вот бы сорвать с нее золотую мишуру юбки и пощупать это рубенсовское великолепие. Это же шедевр, скульптура из филе-миньона, она прямо создана для моих фантазий.
Но образованная и цивилизованная личность — а моя Госпожа именно такова — должна неизменно держать себя в руках. Анита была в превосходном настроении и стряхнула с себя официозную ученую сдержанность. Довольная, она открыла ящик стола и подозвала Ханну:
— Я хочу показать вам кое-что креативное.
Она достала несколько любимых артефактов и разложила на столе.
— Волосы из Освенцима, в оригинальной коробке, — пояснила Анита. — А этот порошок — перетертые кости, подлинные останки из лагерных ям. — Она просеяла песок между пальцев. — Текстура сразу выдает их драгоценное происхождение.
Затем Анита достала обычную, ничем не примечательную ложку.
— Вы, вероятно, знаете, что ложек в лагерях не было… В юности я училась в Германии, и эту ложку мне подарил комендант Кох. Мы познакомились в баре…
Тут Анита перебила сама себя:
— Вы ведь сама — израэлитских убеждений, не так ли? — спросила она мисс Поланитцер.
— Ну разумеется, — живо откликнулась та.
— Возможно, вам не очень приятно смотреть на подобные вещи. Однако это ваша область — Искусство или, во всяком случае, артефакты.
— Ну конечно, — однако Ханна слегка растерялась. — Я всегда поклонялась Искусству, с самого детства. Возможно, это прозвучит кощунственно, но я считаю, что эти объекты не просто Искусство. Мне кажется, они эротичны. О да, безусловно, я это чувствую!
— Подойдите к столу, — прошептала Анита. Она в поэтическом настроении. — Поведайте мне о жизни Искусства — об истинной его жизни. О его корнях, его щупальцах, его цепких ветвях, что вплетались в буйные шевелюры пещерных людей… дотянулись сквозь века и душат современного человека — если не всю современную цивилизацию.
Анита умеет подобрать слова, когда ей это нужно.
— Я торгую исключительно мертвыми художниками, — поспешно ответила мисс Поланитцер, — или почти помершими представителями. Я люблю работать быстро, но я не стервятница. И, в отличие от вас, не рабовладелица.
Анита с королевским спокойствием проигнорировала это оскорбление.
— Хорошо, и чем же я могу вам помочь?
— Продайте мне ваше творение, Объект Джуди, — прямолинейно и решительно сказала мисс Ханна. — Я хорошо заплачу.
— Сколько? — спросила Анита и запнулась. — Ну, я должна подумать. Тут есть некие личные, этические и финансовые аспекты. И художественные, естественно, — я некоторым образом люблю Объект Джуди. Не как человека, само собой, а как произведение искусства.
Однако переговоры начались, и Ханна Поланитцер заговорила с Анитой непринужденно:
— На Мэдисон-авеню только и обсуждают, как продавать эту вашу скульптуру. Она ведь все равно кому-то достанется. Почему не мне?
Анита промолчала. Тут торговка художниками не смогла не упомянуть портрет Адольфа Гитлера, висевший в кабинете на видном месте.
— Как вы можете с этим жить? — спросила она, ежась и комкая складки меха у горла, будто мерзнет. Потом провела позолоченными пальцами по бедрам, сначала снаружи, затем с внутренней стороны, а другая рука между тем играла с многочисленными золотыми цепями и ожерельями.
Анита ответила скромно:
— Для меня этот портрет — просто выражение наших времен. Трудно отрицать, что Гитлер сформировал сегодняшний мир. Следовательно, он Искусство. Раз вы, Ханна, израхтонических наклонностей, любите авангард (к которому принадлежал и Гитлер, нравится вам это или нет), вы, пусть и подсознательно, пытаетесь стереть его влияние на Искусство. Но посмотрите, как он вас возбуждает.
Анита сурово следила, как руки Ханны блуждают по телу. Она забылась, эта торговка художниками, и до такой степени, что теперь мяла руками черную шелковую блузку на груди, просовывая пальцы между пуговиц.
Юбка задрана, пальцы ласкают белоснежную кожу бедер. Она доходит до синей ткани трусиков, останавливается над темным провалом влагалища и наконец говорит:
— Гитлер и геноцид евреев… — Ее пальцы уже гуляют по влажной ложбинке в промежности. — Меня с детства сопровождал этот ужас. Мне всегда казалось, что однажды придут и за мной. Не то чтобы я очень любила евреев. Вообще-то, я их не выношу. Но и ассимилироваться не могу. Мне бы в голову не пришло переспать с христианином.
— А с христианкой? — перебила ее Анита. Но мисс Поланитцер пропустила это мимо ушей и причмокнула губами, громко и вызывающе, — рот полон слюны и уже подтекает. Она взглянула Аните в глаза, прямо, но покорно.
— Еврейские мужчины. Каждый думает, что он — дар божий. Вместо мозгов — одни хуи. Отвратительные уроды. Омерзительные, вонючие. Вы считаете, здесь противоречие? Но лишь в противоречиях гнездится величие. Э… Вот сейчас я бы, пожалуй, и впрямь выпила.
— Дочь моя, — сказала Анита, — тебе стоило бы поразмыслить о том, как твои красивые губки складывают английские слова. Твоя манера речи, как бы это помягче сказать… низка, вульгарна и коробит слух.
— А ваша? — отрезала мисс Поланитцер. — Это вообще не речь. Она высосана из старой высохшей книги. Кого колышет, если мой английский не английский? Так, как вы, изъясняется только всякое фуфло. Я же говорю языком американского авангарда, Ренессанса Мамелошен.
— Я бы возразила, — тихо возвестила Анита. — Именно потому, что мы живем в прискорбных условиях, надлежит культивировать наш язык, облагораживать его, совершенствовать непрерывно, оттачивать, как кинжал.
— И кого же вы собираетесь заколоть вашим кинжалом? — огрызнулась мисс Поланитцер. — Своих рабов? Думаете, я не понимаю, мадам, что творится у вас в голове? Вы так себя ведете, будто в одиночку боретесь за спасение цивилизации и культуры. Ха! Я вас давно опередила. Я стимулирую рост цветов авангарда! Я щекочу им корни, чтобы росли быстрее и выше. А потом я их срезаю. Я несу людям красоту, — неубедительно закончила она и принялась соблазнительно водить рукой по шву юбки. — Я набиваю живот зелеными, а заодно Искусством и Красотой, чтобы доллары лучше переваривались. Я, видите ли, американка. Не как эти анархисты и социалисты. Они пусть болтают до посинения — а я поклоняюсь доллару. Доллар очищает все, как по волшебству. И прошлое, и настоящее.
39. Еврей в шкафу
— Анита, я говорю, что сейчас не отказалась бы выпить.
Ханна Поланитцер повеселела. Я слушаю внимательнее, чтобы точно выполнить ее распоряжения.
— Шампанское… оно расслабит и настроит меня на нужный лад. Итак, Анита, ты ведь отдашь мне Объект Джуди? Ты обещала.
— Да, дочь моя.
Торговка художниками тянется к Аните:
— Обними меня крепче, пожалуйста. Это так приятно! Я только этого и хочу — чтобы меня обняли… Я тебе потом дам поиграть с моей писечкой.
Когда я возвращаюсь с шампанским и с традиционным стаканом теплого молока для Госпожи Аниты, обе уже переместились на черный кожаный диван.
— Я знаю, что ты Художник, — мурлычет Анита Ханне на ухо, — и ты обязана отпустить свою фантазию на волю. Так и должно быть. — Она удобнее устраивается на диване. — Повернись и дай мне тебя успокоить. Дай мне найти эту перегревшуюся точку, где рождаются твои идеи.
Вообще-то, мисс Поланитцер уже полностью расслаблена — пальцы Аниты ловко и умело работают над ней, дразняще массируя источник всех ее заблуждений.
— Тебе хорошо, дорогая дочь?
— Да, мне очень хорошо, это замечательно, сразу все понятно.
Поланитцер лежит на диване. Она все еще в меховой шубе, но шуба помята и всклокочена, как и прическа. Юбка расстегнута, блузка тоже, торс обнажен. Золотые украшения разбросаны по полу.
Мне вполне понятна чувственная природа мисс Поланитцер — в этом полураздетом виде она и впрямь крайне соблазнительна. Но я избегаю любого контакта с еврейками.
— Тебе нравится вот так, моя милая ученица?
— Сильнее, умоляю. Еще сильнее, пожалуйста! — Ханна произносит эти слова тихо, умоляюще. А затем настойчивее: — Еще! Сильнее! Я сказала, сильнее, быстрее! — И наконец командует: — Вошла и вышла! Сильнее и быстрее, старая блядь!
— Можно поцеловать тебя там, откуда берутся маленькие жиды? — искусительно шутит Анита. Ее свободная рука обвивает плечо мисс Поланитцер, щедро предоставляя той возможность облизать свои пальцы.
— О да, пожалуйста! — Мисс Поланитцер безудержно смеется. Анита принимается гладить обильную плоть, но тут ее объект трясет стриженой головой и вопрошает: — Госпожа, а можно мы вместе помучаем одного из твоих сыновей-рабов?
— Какого, дочь моя? Немца или еврея?
— Ой, пожалуйста, еврея! Да-да-да, еврея!
Интересно, какого раба-еврея выберет Госпожа Анита для развлечения молодой дамы? Найти таких рабов нынче все труднее. И почетные израэлиты, и настоящие импортные израильтяне лишены качеств, обязательных для хороших слуг. Последние слишком агрессивны и наглы. А первые? Под напускным смирением у них все равно кроется уверенность в собственном превосходстве.
И в нашем Заведении, разумеется, собственных еврейских рабов нет. Возможно ли, что Госпожа Анита говорит обо мне?
Но ведь я не еврей — это видно любому. Капо Альдо — итальянец, Ганс и Фриц — немцы, ни один не принадлежит к еврейскому племени. Однако и я не принадлежу. Это совершенно ясно. Я не еврей. О ком же она думает?
— Бобби, дорогой… — слышу я голос Госпожи Аниты.
Я дрожу — и не потому, что боюсь истязаний: для меня они всегда заканчиваются приятно. Но если Госпожа Анита решит объявить меня евреем — ну, мне тогда придется стать евреем, хоть я и не еврей. Судьба моя будет решена.
Анита показывает на шкаф и приказывает:
— Бобби, пожалуйста, достань то, что в шкафу, и поставь рядом с настольной лампой. Затем поправь лампу, чтобы нам было хорошо видно.
Как выясняется, это гораздо проще сказать, чем сделать.
Я открываю шкаф. Внутри кромешная темнота. Я шарю руками и понимаю, что почти весь шкаф занят каким-то большим объектом. Пальцы мне царапает грубая ткань. Я ощупываю снизу вверх — проверяю, что же мне придется поднимать.
Туфли. Нет, деревянные башмаки. Потом грубые штаны. Я касаюсь руки — или чего-то похожего, и оно холодное, как лед. В другой руке железный предмет. Кажется… ложка. Куртка из той же грубой ткани. Это роба. Талия перепоясана веревкой.
Я ощупываю фигуру ладонями — под одеждой она как будто пустая. Истощенная. И пахнет странно, но не то чтобы отвратительно. С такой вонью можно Как-то жить.
Мои пальцы нащупывают шею и лицо. На горле и впалых щеках кожа свисает складками. Они покрыты неопрятными кустами неровной щетины. Я сдираю с фигуры шапку и щупаю волосы — короткая стрижка, по уставу, с аккуратной бороздой, выбритой по центру.
Я успеваю надеть шапку обратно, и тут фигура начинает дрожать и отступает в темноту шкафа. Я тоже дрожу — мне очень страшно. Фигура, кажется, сделана из какого-то податливого материала — трясется, но не падает. Может, прикреплена к полу.
Очень осторожно я обнимаю ее за талию и прижимаю к себе — фигура в ответ так сотрясается, что я рискую ее уронить. Выпятив живот, пытаюсь ее поднять. Но она ускользает из моих объятий, выворачивается…
Крупный человек, очень тяжелый, хотя от него остались лишь кожа да кости.
— Пожалуйста, прошу вас, дайте мне достать вас из шкафа, — говорю я. Он раскачивается и трется об меня. Кровь у меня закипает, и я умоляю: — Пожалуйста, вы ведь здесь уже давно, без свежего воздуха… Прошу вас, сэр, сделайте, как говорит Анита!
Человек отвечает тихо и тягуче:
— Нет… оставьте меня в покое.
Мне страшно. Если я не смогу достать его из шкафа, женщины вместо него захотят меня.
Тут он скрежещет:
— Хватит! Прекратите эти игры! Я больше не хочу играть.
— Но они хотят еврейского раба. Подумаешь! Вы ведь уже привыкли.
Я тяну его за ноги — чугун чугуном. Я наклоняюсь и пытаюсь взвалить его на спину. Он не сдвигается. Я не понимаю, что со мной, но мои жизненные соки бурлят и выплескиваются. Тут я впервые замечаю его пенис. Он стоит и тверд, как сталь.
И снова тягучий вскрик:
— Рядом с тобой я как будто опять мужчина! Я ничего не боюсь! Пусть эти суки со мной играют. Пусть зато помилуют тебя.
Боюсь, у него немало поводов для тревоги, однако сам я труслив. Я боюсь сильнее, что они захотят превратить в еврейского раба меня. И я сделаю что угодно, лишь бы не быть евреем.
Он с очень прямой спиной выступает из шкафа. Я обнимаю его за поясницу, чтобы он не слишком раскачивался. Мы идем к месту экзекуции — подле стола Аниты. Я снимаю с него шапку и сую ему в правую руку — так полагается приветствовать вышестоящих. И при свете я прекрасно его вижу.
Кошмарное зрелище.
Лицо покрыто гниющими шрамами. Между бровями дыра с полудолларовую монету — выходное отверстие от пули, пущенной в затылок.
От этого небритое впалое лицо еще угрюмее. Может, спросить у него, не хочет ли он побриться перед тем, как предстать перед Госпожой Анитой и Ханной Поланитцер? Но нет, я ничего не говорю. Наверняка дамы предпочтут его в таком виде.
Теперь я спокоен. Никаких последствий, никакой слабости, хоть я и сожалею, что вывел эту фигуру из шкафа. Я мог бы и отказаться. Но теперь уже поздно (обычная моя история), ничего не изменишь.
Я вновь смотрю на Госпожу Аниту и мисс Поланитцер; последняя совершенно раздета — остались только лифчик и туфли. Ханна восклицает:
— Черт бы меня побрал! Ты посмотри на его лицо! — она указывает на меня. — Вылитый твой слуга!
Вылитый я? Он похож на меня? И что?
Он ведь не я — так что какая разница?
— Может, они с этим рабом братья? — Ханна все разглядывает меня. — Ну, или он — экспрессионистская версия. Вариант Макса Бекмана! Или Шмидта-Ротлуфа.
И затем она с девичьим жеманством спрашивает Аниту:
— И что мы сделаем с этим ЖИДО-О-О-ОМ?
— Наверняка ты что-нибудь придумаешь, дочь моя. Ты очень умная.
У Аниты в руках золотая цепочка — я только что заметил. На цепочке болтается кулон мисс Поланитцер — звезда Давида из чистого золота (я уверен). Анита водит золотым кулоном туда-сюда над пустой ямой, где обитает ее вагина.
— Да, ты очень умная! И к тому же Художник! Дай волю фантазии.
Мисс Поланитцер резко садится на диване, и Анита трясет пальцем — ей больно (подруга укусила ее, выпуская палец изо рта).
— Какое неуважение! Когда он вышел из шкафа, я ясно видела эрекцию. А теперь ее нет.
— Я тоже заметила, дочь моя, — говорит Анита, взяв себя в руки. — Он совершенно не уважает нас. Мы ему отомстим.
Я понимаю, что нужды в моем присутствии больше нет, и с поклоном удаляюсь из кабинета.
40. Наше образование
Сегодня снова школа. И хотя мне за сорок, я по-прежнему обожаю школу! Для нас, слуг, школьные уроки хотя бы ненадолго стирают различия между нами и Хозяйками — позитивно, жизнерадостно и без угрызений совести. А почему? Потому что уроки абсолютно, совершенно разрешены — и даже одобрены.
В школу мы надеваем тончайшие пижамы из искусственного шелка. Мы аккуратно причесаны, борозды на макушках выбриты начисто. Ноги тщательно вымыты и не пахнут прислугой, ногти подстрижены и отполированы. Шеи облиты одеколоном. Пенисы связаны для предотвращения эрекции. И наконец, у каждого на лбу установлен электрошокер, который потом подключат к сети.
Мы обожаем школу! Невинное умственное развлечение, почти забава. Мы слушаем сказки и исторические повести об Александре Великом, Цезарях, Адольфе Гитлере. Занятные истории о нашей замечательной политической системе. Предания о ранних периодах справедливого женского господства.
Нас учат только Хорошему. Все плохое, неверное, все, что не совпадает с правилами Дома, исключено. Учиться должно быть весело — согласно определенным прогрессивным теориям, ученики лучше всего усваивают информацию в веселой обстановке, а не через интеллектуальные пытки и препоны. Выходит, школа Аниты близка к «демократии» — в вульгарном смысле этого слова и в пределах наших представлений о мире.
Когда мы особо стараемся, нас награждают конфетами — мы все любим конфеты. Если ученик высказывается особенно ярко, его даже могут наградить отменной пощечиной. Такое, впрочем, случается редко — подобные высокие награды приберегаются для частных уроков, как, например, мои уроки с Анитой, которую интересует мое интеллектуальное развитие.
В классе мы сидим на корточках аккуратным рядком. Руки вытянуты на уровне плеч. Электрошокеры подключены к сети, и когда кто-нибудь ошибается — ошибки, конечно, бывают, — легкий удар током получают все. А виновнику достается тройная доза.
Мы много поем и даже сочиняем песни и мелодии. Нас учат подражать голосам животных. Нам ставят оперы и просят своими словами описать услышанное. Мы обожаем оперу — она такая волнующая и всегда повествует о столь замечательно бессмысленных вещах.
Нас учат правильно делить пространство на бумаге и создавать абстрактные композиции. Нас учат красиво раскрашивать эти рисунки, подражая крупным современным художникам.
Нас учат сочинять стихи, подчеркивая игру слов, звучание и фактуру. Наши учителя демонстрируют безграничные возможности сочинения поэзии, состоящей всего из одного звука: например, только «О».
Нас учат составлять генеалогические древа королевских домов разных столетий, запоминать имя каждого короля, его жены, их семей, все важные даты и все войны, что вели короли к вящей славе своей, все награды, что они даровали гражданам, и все кары, что по справедливости заслужили их подданные.
Иногда нам показывают фильмы о дрессировке домашних и диких животных. Или о егермейстере. Или показывают нам достижения древних художников, писавших королевские семьи и их обворожительных любовниц.
За пением, стихосложением и киносеансами время в классе летит быстро. Слишком быстро. Но мы уходим после уроков, неизменно довольные, полные оптимизма и решимости еще больше усердствовать в деле служения.
Нет ничего важнее для нашей программы «игрового образования», нежели игра в жмурки. Нам завязывают глаза и скручивают руки за спиной. Разрешают остаться в штанах.
Затем нас одного за другим выталкивают на середину большого белого класса. И одна за другой к нам подходят Хозяйки — мы не знаем, какая именно, и не знаем, принесет она боль или наслаждение.
При первом касании руки Госпожи нам позволено убежать. Если мы решим бежать, за нами не погонятся.
Мы, слуги, не знаем наперед, коснутся ли нашего пениса и яиц нежные руки, или ласковые губы (что кое-кому доставляет наслаждение), или перчатка с гвоздями вонзится нам в лицо или тело, исторгая яркую кровь из продырявленных бороздок.
Удар по пенису без такой перчатки безусловно приятен. Но если к тому же снова и снова бьют по лицу и телу, слуга обычно валится на пол. А если его пинают сапогом, тупая мертвящая боль потом длится часами.
Конечно, кое-кто получает от этого удовольствие. Пусть даже не в минуты боли, а, скажем, позднее — из воспоминания о пережитом опыте, из подтверждения собственной преданности: ты оказался образцовым, выносливым слугой, ты чего-то достиг. Твои тело и разум укрепились, и ты готов на дальнейшие служебные подвиги.
Так что у игроков в жмурки есть масса возможностей. Слуга должен принимать решения мгновенно и интуитивно. После первого удара или первой ласки слуга не может убежать, но имеет право крикнуть: «Не играю!» Но тогда он выбывает из игры.
Подобные самоуничижительные ретирады случаются редко, если вообще случаются, и после них никто не держит на слугу зла. Но, пользуясь правом отказа, слуга рискует прослыть трусом. И потому, хотя мотивировать его могут поистине осознанные порывы — решение, скорость, постижение своих желаний за доли секунды, — слуга остается в игре и принимает ее результаты, желанные и нежеланные равно.
41. Перформанс слуг
Занавес поднимается — мы уже заняли места на сцене.
Я наклоняюсь вперед, руки и ноги связаны. Мои губы и язык лижут и дразнят мой собственный отвердевший прибор и яйца.
Подо мной полулежит связанный Альдо. Его лицо смотрит на мой зад, и Альдо тщательно его вылизывает.
Ганс в ярко-красной шелковой пижаме стоит на табуретке. К его члену прикреплен пушистый меховой хвост, который достает до пола и обвивает ножки табуретки.
Ганс поднимает над головой и показывает залу рукописные плакаты.
После каждой перемены плаката он бьет ногой в стоящий рядом китайский гонг. Карты его по очереди говорят следующее:
«Вставай, проклятьем заклейменный».
«Дюйм улучшения стоит мили прогресса».
«Мир измеряется Длиной Хуя и Глубиной Пизды».
«Быть жизнеспособным значит осознавать; хочешь осознавать — познай боль».
«Без боли нет наслаждения».
«Один удар по члену стоит миллиона рук».
«Подле Созидательной Пизды мы процветаем; вдали умираем».
«Мужское — вялое, женское — свежее».
При каждой перемене плаката мы, выступающие, хотя и крепко связаны, пытаемся поменять позы. В одной позе я могу взять в рот член Альдо, а он лижет мой анус. Когда удается физически, мы вслух повторяем лозунги на плакатах — по возможности с чувством и в унисон.
Все это повторяется много раз, а затем мы начинаем импровизировать позы, катаемся по полу, прыгаем, падаем, а плакаты между тем меняются все быстрее и наконец вовсе отбрасываются.
Публика, состоящая из наших Хозяек и их друзей-мужчин, ободряет нас смехом и аплодисментами, давая понять, что выступление проходит удачно.
Затем на низенькой платформе с колесами к нам подъезжает Объект Джуди. Ганс добродушно наступает на его неподвижное, затянутое в черную кожу тело, ногами тяжело давит ему на грудь. Молоко струится из его сосков по животу.
Под тяжестью Гансовой ноги Объект Джуди к тому же опустошает пузырь, и моча сочится сквозь кожаные брюки-юбку в обтяг. Сладковатый запах дает понять, что от давления Объект Джуди справил и большую нужду.
Друзьям Хозяек разрешено трогать и ласкать всех нас. Если пожелают, они могут жестоко к нам цепляться, забавляясь нашими преувеличенными, театральными гримасами гнева, боли и благодарности.
В финале Госпожа Анита восклицает:
— К СТОЛУ!
Мы мигом падаем на колени перед Хозяйками — те разом задрали юбки. Мы ужасно проголодались и исступленно лижем их вагины, а их друзья подначивают нас трудиться усерднее. Они тянут нас за пижамы, дергают за волосы. Но ничто не может отвлечь нас от райского вкуса пизды, проникающего нам в животы и согревающего нутро.
Покончив с нами, Хозяйки с компаньонами удаляются в гостиную, где вкушают еду и напитки, которые мы приготовили. Там каждый гость награждается символическим, легким, не слишком болезненным избиением. И все равно это великая награда для так называемых свободных и независимых мужских особей.
Обычно после этого нам дозволяют вернуться в комнату слуг — мы устали, но довольны художественными свершениями. Однако сегодня Анита велит нам опуститься на четвереньки. Затем она раздает гостям большие кожаные фаллосы и приказывает ввести их нам.
Мужчины безжалостно суют эти объекты в наши анусы. Неописуемая, ужасная, прекрасная боль заполняет наши мозги, затопленные лихорадочным счастьем творчества. Когда объекты извлекают, мы падаем, крепко держа друг друга за руки, а кровь и экскременты струятся на отполированный паркет.
Как обычно, при виде нашего счастья и удовлетворения Бет Симпсон и Тана Луиза приходят в исступленную ярость и беспощадно секут наши тела плетками. Это приводит нас в чувство, мы встаем и удаляемся к себе.
Мы так устали, что не в силах добраться до коек. Мы засыпаем на полу и, застыв во сне, повторяем странные слова:
— Рай. Любовь. Искусство. Вечность.
Мы абсолютно довольны, мы с чистой совестью погружаемся в сон без сновидений.
Наутро прямо у нас перед носом стоят тарелки с деликатесами, приготовленными для нас лично Хозяйками.
До чего великолепно Искусство, а также понимание и доброта, благоприятствующие культурному формированию наших личностей.
42. Госпожа Корова
Не могу больше гнать от себя это наваждение. Оно возвращается вновь и вновь, как я ни стараюсь подавить его, вычистить из своего разума.
Когда мы заняты, я не думаю. Когда я исполняю свои обязанности, мысли у меня не витают. Физическая усталость овладевает мною, особенно после дойки.
Но когда я отдохнул и сижу в нашей комнате на подушке, прислонившись к стене, я замечаю за собой, что не в силах играть в карты или непринужденно болтать. Меньше всего я способен сосредоточиться на чтении и лекциях, на усвоении учебных материалов, которые постоянно таскает мне Госпожа Анита.
Разум мой настигло проклятие, и перед глазами у меня стоит одно: голова Аниты на теле коровы. Толстой, пятнистой бело-коричневой коровы с лоснящейся шерстью — она отгоняет мух взмахами хвоста, на ходу довольно покачивает выменем.
Я вижу прекрасное задумчивое лицо своей Госпожи — ее аристократические точеные черты резко контрастируют с толстым, мясистым коровьим телом.
В видении моем остальные Хозяйки повсюду следуют телятами за Коровой-Матерью. Их преображение не кажется мне столь кощунственным, ибо они — весьма расплывчатые и ребячливые создания, воображать их головы на телячьих телах естественно. (Объект Джуди не возникает в моих видениях в животном образе. Неподвижная, скованная черной кожей скульптура — видимо, я считаю ее полумертвой. Хотя облик ее меняется день ото дня.)
Корова Анита радостно бегает по лугам, с грустным лицом жует траву, жует и жует, утоляя бездонный голод.
Корова Анита лежит на траве, отрыгивает непереваренную жвачку, снова проглатывает, поглощает четырьмя своими желудками и снова переваривает с закрытым ртом.
Я бьюсь головой об стенку, чтобы избавиться от видения, а корова Анита улыбается, наблюдая мои затруднения. Голова у меня раскалывается, а корова Анита предоставляет мне в одиночку сражаться с чудовищным наваждением.
Корова Анита купается. Корова Анита мочится. Корова Анита раздвигает ноги, испражняется, роняя уродливую бурую массу в свежую зеленую траву и пачкая задние ноги.
Корову Аниту доят — вот именно, ее доит старая крестьянка, явившаяся, похоже, из моих детских воспоминаний. Старуха доит, а корова Анита лениво брыкается задней ногой, оборачивается с улыбкой и в экстазе показывает грязной крестьянке толстый язык.
Неведомо почему от таких видений мой пенис твердеет. Когда струя молока из вымени коровы Аниты бьет особенно сильно, я готов кончить — еще один грех, помимо уже свершенного греха, этого кощунственного видения.
При эрекции я чувствую, что я выше моей Госпожи, которую превратил в парнокопытную дойную скотину.
Но прямо перед эякуляцией я очень больно бью себя по члену. И предотвращаю семяизвержение.
Видение ненадолго покидает меня. Но боль проходит, и оно возвращается.
В минуты сомнений, когда я не занят службой, я поднимаюсь на крышу и оттуда созерцаю Нью-Йорк. Там я думаю о том, как мне повезло: я свободен от повседневной жизни. Я ничего не знаю о будничных проблемах этого ужасного города. Как же я счастлив быть вдали от всего этого, как счастлив, что избран посвятить свою жизнь истинному призванию — истинному служению.
Здесь я и нахожусь сейчас. В отчаянии я сбежал на крышу.
Вот он, Нью-Йорк, — задыхается под гнетом свинцового неба. Сегодня хорошие мысли не посещают меня. А видение коровы Аниты не оставляет.
Анита пасется на краю крыши, лицо пустое, она совершенно поглощена пищей. Госпожи-телята слабоумно скачут вокруг. Я соображаю, что в своей коровьей жадности и глупости они могут свалиться с крыши. И тогда я спущусь по лестнице, сниму полосатую служебную форму и выйду к жителям большого города, разделю их хлопоты и заботы.
И едва я додумываю эту мысль, меня, словно кирпичом, брошенным рукой Бога, ударяет по голове.
Утром я просыпаюсь на асфальтовой крыше с ужаснейшей головной болью. Я еле успеваю спуститься к утренней линейке, к ежеутренней дойке.
