Глава третья

Оуэн опять свистел.

По крайней мере, Тошико предполагала, что это Оуэн. Джек сидел в своём кабинете и занимался там какими-то своими делами, Йанто был в маленьком центре туристической информации, который служил им чёрным ходом, а Гвен ушла, как подумала Тошико, чтобы продолжить прерванный ужин со своим бойфрендом. В центральном атриуме Хаба были только Тошико с Оуэном, и свистела определённо не она.

И если бы она всё-таки нарушила тишину и покой ночного Хаба чем-то дурацким вроде свиста, это было бы что-то мягкое и загадочное, а уж точно не немелодичные завывания, скачущие вверх и вниз в пределах нескольких октав, очевидно, в случайном порядке.

Она попыталась не обращать на это внимания, сосредоточившись на инопланетном устройстве, лежащем на столе перед ней. В лавандовом цвете и гладких изгибах металла было что-то, что заставляло её думать о японском искусстве: на поверхности были выгравированы узоры, напоминающие о формальной каллиграфии, а цвет напоминал о любимых её отцом гравюрах Хокусая. Конечно, прибор был неземного происхождения. Её мозг просто искал аналогии, связи, общие черты. Но это удивительным образом утешало – по сравнению с жёсткими, бескомпромиссными методами, которые обычно использовались в исследованиях.

Тошико начала с использования микроволнового отображателя, чтобы посмотреть, что находится под оболочкой. И оно оказалось точно таким, как она думала: под защитой оболочки находилось что-то хрупкое, уязвимое. Полученное ею изображение было размытым, в оттенках зелёного и синего цветов, так что она обратилась к ультразвуковому сканеру, использующему колебания находящейся внутри субстанции, чтобы составить представление о внутренней структуре. Результаты оказались неоднозначными: внутри корпуса определённо были пустоты, отделённые друг от друга более плотными областями, но это было не так отчётливо, как она надеялась. Запущенная ею система передачи рентгеновских излучений, созданная на основе тех, что используются в стоматологических клиниках, но с некоторыми существенными улучшениями, показала только ряд чего-то, напоминающего серо-белые завитушки и спирали, что ничуть не помогало.

И этот свист сводил её с ума. Немелодичный, атональный и ещё странно жалобный. Она бросила взгляд на Оуэна, но он сидел к ней спиной, не обращая на неё внимания.

Похоже было, что он откинулся на спинку стула, заложив руки за голову, и слушал что-то в своих наушниках. У него что, нет никакой работы? У него что, нет дома?

Глядя на изображения, полученные от трёх разных систем, которые она использовала без особого эффекта, позволив взгляду скользить с одного монитора на другой, Тошико почувствовала, что она находится на грани открытия. Это было так, как будто что-то важное находилось прямо за пределами её досягаемости: она знала, что это, но не могла до него добраться.

Её глаза скользнули с бирюзовых контуров микроволнового изображения на серые спирали рентгеновского, и она неожиданно заметила соответствие: кривая, которая начиналась на микроволновой картинке, а потом неожиданно прерывалась, фактически продолжалась на рентгеновском снимке, появляясь там из тёмной пустоты. И как только её мозг обнаружил эту связь, внезапно обнаружились и остальные. Как она могла это пропустить? Там было изображение, было единое целое, но его не показывал ни один датчик. Она принялась лихорадочно вытаскивать провода из задних панелей разных мониторов и подключать их к центральному серверу обработки изображений. Это заняло у неё десять минут, в течение которых она была так занята, что совершенно не слышала печального свиста Оуэна, но когда она закончила, все три изображения спроецировались одновременно на один экран.

И там во всей красе демонстрировалось то, что находилось внутри инопланетного устройства.

И это было красиво.

— Что это такое, чёрт возьми? — послышался у неё из-за спины голос Оуэна.

— Это составное изображение, — ответила она, не оборачиваясь. — Созданное путём комбинации изображений с трёх различных датчиков. У самих сенсоров недостаточное разрешение для того, чтобы показать внутренности устройства – каждый из них мог видеть часть картинки, но всё в целом я смогла увидеть, только объединив их.

— Ага, — с сомнением протянул Оуэн. — Но что это за чертовщина?

— Не знаю, — просто сказала Тошико. — Но это красиво.

Изображение на экране представляло собой разноцветную схему, в которой не было ни одной прямой линии. Элементы, похожие на плоские овальные пластины разного размера, были связаны друг с другом и с созвездиями маленьких сфер паутиной соединений, а за ними можно было разглядеть большую массу неправильной формы.

— Я ожидал увидеть провода, — заметил Оуэн. — Может быть, батарею. Или батарея – это уж слишком? Может быть, печатные платы? Или я слишком старомодный?

— Они там есть, — сказала Тошико, осторожно проводя пальцами по экрану, следуя очертаниям того, что находилось внутри корпуса. — Но их не так легко увидеть. Здесь не та дизайнерская логика, к которой мы привыкли.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы, люди, как правило, создаём свои устройства, следуя нескольким простым правилам, — продолжала она, теперь уверенная в том, что говорит о своих любимых вещах. — По проводам идёт ток, но ток нагревает провода, это означает, что сопротивление увеличивается и сила тока уменьшается, поэтому мы делаем провода как можно короче. Так мы теряем не слишком много энергии. Тепло должно рассеиваться, поэтому мы по возможности отделяем компоненты друг от друга, чтобы была возможна циркуляция воздуха. Мы используем транзисторы, чтобы по-разному переключать ток, и конденсаторы, чтобы накапливать его и выпускать большими блоками. Но что, если какие-то инопланетные приборы сконструированы по иным правилам? Что, если искусство важнее сохранения энергии? И если симметрия важнее эффективности?

— Это сумасшествие. Разве нет?

Тошико покачала головой. Она не могла отвести взгляд от экрана.

— Посмотри на это, Оуэн. Внимательно посмотри. Что ты видишь?

— Бардак. — Он подошёл ближе и сосредоточенно прищурился. — Нет, подожди. Ладно, это по-прежнему бардак.

— Расслабься. Не пытайся смотреть на экран: попробуй посмотреть за него.

— Что, как те картинки из точек? У меня никогда не получалось их разглядеть.

— Попробуй.

— Ладно. — На несколько мгновений воцарилась тишина. Тошико могла представить себе, как Оуэн скривился, словно маленький ребёнок. Может быть, даже язык высунул. — О. О, чёрт. Это то, что я думаю?

— Что ты видишь, Оуэн? Он глубоко вздохнул.

— Этого не может быть, но мне кажется, что я вижу лицо. Внутри этого устройства.

Грёбаное лицо!

Как только Гвен вошла в «Бабье лето», она поняла, что что-то изменилось.

Это заключалось не только в том, что ресторан почти опустел и официанты стояли повсюду с чайными полотенцами, ожидая, когда уйдут последние посетители; в большей степени это заключалось в том, что Рис и Люси держались за руки и смотрели друг другу в глаза.

Она словно приросла к порогу, чувствуя, как внутри у неё всё клокочет. Казалось, что её ноги действуют независимо от неё: они одновременно хотели подбежать к столу, чтобы она могла впечатать их тупые физиономии в столешницу, повернуться и быстро уйти из ресторана и упасть в обморок. С одной стороны, её тошнило; с другой – в глубине души существовала мысль о том, что это всего лишь какое-то искажение перспективы, заставляющее её думать, будто их руки соприкасаются, хотя на самом деле они лежат на столе далеко друг от друга.

Лицо Риса, когда он повернул голову и увидел её в дверях, поставило крест на теории об искажении перспективы. Его глаза расширились, и она видела – она действительно видела – как его лицо побледнело. Он выдернул свою ладонь из-под руки Люси, и мгновение девушка выглядела удивлённой. Потом она повернулась, проследив за исполненным ужаса взглядом Риса, и увидела стоящую на пороге Гвен.

И улыбнулась.

Гвен была удивлена, обнаружив, что внезапная вспышка гнева позволила её ногам привести её через ресторан к столику. Остановившись, она на мгновение даже растерялась, не зная, что сказать. Рис, в свою очередь, был вполне уверен, что не собирается ничего говорить, пока не поймёт, какую позицию заняла Гвен.

— Я не против того, чтобы ты съела мою еду, — сказала она Люси. — Но не думай, что ты можешь сделать то же самое с моим парнем.

Рис, к чести его, улыбнулся, хотя улыбка вышла натянутой и неестественной. Лицо Люси приняло выражение преувеличенного ужаса и беспокойства.

— О! — воскликнула она. — Я представляю, как это выглядит со стороны, но нет! Нет, я только рассказывала Рису о том, какие у меня проблемы с моим парнем. — Она театрально опустила взгляд. — Это было ужасно. Рис просто утешал меня. Тебе повезло, что у тебя есть он. Он очень чуткий.

Гвен не знала, что ей думать. С одной стороны, она не верила ни единому слову Люси. С другой стороны, ей очень хотелось поверить. Отчасти потому, что после событий в ночном клубе у неё просто не осталось сил на драку. А отчасти потому, что, если они с Рисом поговорят начистоту о состоянии их отношений, многое прояснится. Теперь она фактически имела моральное превосходство, и она не хотела, чтобы Рис чувствовал себя по-настоящему обиженным.

Поэтому она решила сделать то, что, как она поняла за время работы в Торчвуде, определяющим свойством человека. Она решила притвориться, что ничего не видела.

— Прости, — сказала она. — Это был длинный вечер. Мне нужно лечь спать. Люси, вызвать тебе такси?

— Всё в порядке, — ответила та, опередив Риса, который уже открыл рот, чтобы галантно предложить проводить её до дома или переночевать у них в гостевой комнате. — Я припарковалась за углом. Я доберусь сама.

Она встала и надела пальто. Глядя на Риса, она произнесла:

— Спасибо, что дал мне выговориться. Мне нужно было, чтобы кто-то меня выслушал. Увидимся в офисе завтра?

— Э-э... да. Спокойной ночи.

Люси направилась к дверям. Рис, к его чести, не смотрел, как покачивается на ходу её элегантная худая задница в слишком узких джинсах. Вместо этого он повернулся к Гвен и сказал кое-что, что добавило ему несколько очков в её глазах и избавило от перспективы провести ночь на диване.

— Я чувствую себя как человек, которого только что стащили с самого края скалы.

— Знаешь, тебе действительно не хочется думать о падении прямо сейчас. Даже вскользь.

Он засмеялся, и его смех был искренним, ненаигранным.

— Гвен... — начал он.

— Рис, нам не стóит говорить об этом. В самом деле не стóит.

— Не о чем здесь говорить, — ответил он. — Может быть, именно поэтому мы должны это сделать.

Они направились к двери, ощущая ту субтелепатическую связь, которая появляется у пар, долгое время живущих вместе.

— Люси милая... — продолжил он.

— Ты имеешь в виду «сексуальная».

— Нет, это ты сексуальная. А она милая. И у неё действительно кое-какие проблемы с её приятелем. Он сидит на героине, и ей приходится продавать вещи, чтобы платить за это. И она никогда не знает, в каком настроении он будет, когда придёт домой, что становится всё реже и реже. Она просто искала сочувствия, и я оказался рядом. То, что она держала меня за руку – я не знал, что она собирается это сделать, и когда ты вошла, я пытался придумать, как убрать руку. Мне действительно жаль, что это произошло. Так что – у нас всё в порядке?

Гвен потянулась, чтобы взять его за руку.

— Нет, у нас не всё в порядке, и это моя вина. Меня никогда нет дома. Я провожу с тобой недостаточно много времени. А когда мы вместе, кажется, что мы всё время только и делаем, что ругаемся. Рис, я не хочу, чтобы так было. Я люблю тебя, и я не понимаю, почему так получилось.

Он сжал её руку, когда они вышли из ресторана и пошли по центру Кардиффа, вдыхая его влажный, пахнущий бензином воздух. У них за спинами официанты принялись работать, как муравьи, пытаясь убрать ресторан за рекордное время.

— Я люблю тебя, а ты любишь меня. Важно только это. Всё остальное – рядовые проблемы, которые мы можем решить, имея достаточно шоколада и массажного масла.

— Рис, я в самом деле люблю тебя.

— Я знаю. О, кстати – ничего, если Люси немного поживёт у нас?

Оуэн потрясённо смотрел мимо плеча Тошико.

— Это не может быть лицо, — выдохнул он. — Я имею в виду, просто не может быть. Разве нет? Скажи мне, что это неправда.

Но это была правда. По крайней мере, это было что-то похожее на лицо. Не так похоже, как у долгоносиков, но основные формы были такими же, и пропорции, и общее соотношение черт.

Тошико насвистывала себе под нос; немелодичное подвывание действовало ему на нервы. Он попытался не обращать на это внимания и переварить то, что говорили ему его глаза.

Как биолог – или, скорее, как врач-стажёр с твёрдым знанием человеческой анатомии — Оуэн предполагал, что жизнь на других планетах будет следовать по совершенно иному курсу, нежели жизнь на Земле. Конечно, не то чтобы он часто думал о жизни инопланетян до того, как пришёл в Торчвуд, но это было то, что иногда беспокоило его в те моменты, поздно ночью, где-то между пятой и десятой бутылками «Сан Мигеля», когда его разум мог отвлечься от мыслей о сексе и сосредоточиться на более глубоких мировых тайнах. Эволюция означала то, что всё – начиная от двусторонней симметрии и заканчивая пятью пальцами на руке и пятью – на ноге, было результатом случайных мутаций, которые по счастливой случайности получили преимущество над другими случайными мутациями, а это, в свою очередь, означало, что их обладатели будут иметь немного больше шансов не умереть, и потому было немного больше шансов на то, что их мутировавшие гены передадутся потомству. И это преимущество было тесно связано с местными условиями: химический состав Земли, геология, погодные условия, хищники, всё, что угодно. Возьмите любую другую населённую планету – если такие существуют – и любое из этих условий, или все сразу, могут быть иными. А это означает, что иные, разные, случайные мутации могли получить большее преимущество и передаваться будущим поколениям. Предпочтительным вариантом внешнего вида могла бы стать радиальная симметрия: вся экосистема, состоящая из существ, похожих на морские звёзды, возможно, с восемью, или десятью, или пятнадцатью руками. Или вообще никакой симметрии: многообразные существа с глазами, расположенными в разных местах по всему телу. Шанс на то, что две руки, две ноги, два глаза и всё остальное станут случайным результатом эволюции на другой планете, бесконечно мал.

На этой стадии Оуэн обычно прекращал думать об эволюции, и случайных мутациях, и жизни на других планетах, и начинал беспокоиться о том, как ему заполучить шанс передать свои собственные гены этой ночью.

С тех пор, как Оуэн стал квалифицированным врачом, а потом присоединился к Торчвуду, он узнал, что основная человеческая форма во всей вселенной является скорее нормой, нежели исключением. Не всегда – были и существа, внешне настолько непохожие на человека, насколько это возможно, – но было больше таких, которые в тёмном переулке вполне могли бы сойти за человека. Что у него как у биолога вызывало вопрос: почему? Что такого было во вселенной, чему так нравился человекоподобный вид?

И теперь, когда он смотрел на изображение формы жизни, возможно, никогда ранее не виденной человечеством, каким-то образом закодированное в серии инопланетных электронных микросхем, все те ночные студенческие мысли напомнили о себе.

Этот унылый свист всерьёз начинал действовать ему на нервы. Он хотел сказать что-нибудь Тошико, предложить ей заткнуться, но Оуэн беспокоился из-за того, как Тошико иногда реагировала на вещи. Она всё копила в себе. В отличие от Оуэна, который давал выход эмоциям так часто, как только мог. Она обдумывала. Размышляла. Он не хотел говорить ничего такого, что заставило бы её ещё больше уйти в себя. Не то чтобы его это сильно заботило, но она была ключевым членом команды. Оуэн не хотел, чтобы его обвиняли, если она съедет с катушек.

Пропорции лица, которое смотрело на него и Тошико из инопланетного устройства, отличались от человеческих: это лицо было короче и шире, немного похоже на голову рыбы-молот. У него было два глаза – по крайней мере, там было то, что могло оказаться глазами – расположенных по краям головы. Вертикальный разрез в самой середине лица мог быть ртом или, возможно, носом. Или чем-нибудь совершенно другим. Изображение заканчивалось на уровне шеи, но Оуэн мог бы поставить кучу денег на вероятность наличия рук и ног, присоединённых к туловищу где-то ниже головы.

Определить масштаб было невозможно – голова могла быть размером с дом или с микроб – но Оуэн был уверен, что, если поставить их с инопланетянином рядом, они могли бы посмотреть друг другу в глаза.

— Так что это всё такое? — спросил он Тошико. — Просто портрет? Фотография жены?

— Нет, — тихо ответила она, по-прежнему изучая изображение и водя по нему пальцем. — Это функционирующее устройство. Вот здесь есть источник питания: думаю, какая-то разновидность батареи. И я считаю, что эта зона – усилитель, хотя я не уверена, что именно он усиливает. Судя по тому, как направлены цепи, какая-то разновидность энергии обнаружена здесь, а усиленная версия передаётся сюда. Изображение существа – это побочный эффект. Что-то сопровождающее основную функцию.

— Сопровождающее?

Она пожала плечами.

— Ты когда-нибудь видел дешёвые радиоприёмники в форме… — она запнулась, ища подходящую аналогию. — Элвиса Пресли! Или Дэвида Бэкхема!

— Нет, — быстро сказал Оуэн. — Никогда. Я никогда не видел радио в форме Дэвида Бэкхема, и у меня точно никогда такого не было.

Тошико бросила на него недоверчивый взгляд через плечо.

— Я понимаю, что когда-то они были необъяснимо популярны, — сказала она. — Схемы работают вне зависимости от того, в какой форме они выполнены. Форма корпуса – это украшение. И всё это – тоже украшение. Незначительное дополнение.

— Но в приёмниках с Элвисом Пресли отделка снаружи. А это изображение – внутри. В самой схеме. Это и есть схема. Для кого это сделано?

— Может быть, это была шутка, — предположила Тошико. — Создатель добавил сюда что-то, что, как он знал, никто никогда не увидит.

— Или, возможно, раса, к которой принадлежал создатель прибора, обладала какой-то разновидностью рентгеновского зрения. Может быть, у всего, что они делают, изображение внутри, а не снаружи.

— Я полагаю, что возможно всё, — сказала Тошико. — Слушай, Оуэн, я могу попросить тебя кое о чём?

— Да, а о чём?

— Ты не мог бы перестать свистеть? Это застало его врасплох.

— Я не свищу. Я думал, это ты свистишь.

— Я не из тех, кто свистит. Я была уверена, что это ты. Это из тех вещей, которые ты мог бы делать. Это, и ещё пение. И пуканье.

— Тош, честное слово, я не свищу.

— Ты можешь делать это бессознательно.

— И ты тоже. — Он взял её за плечо. Она напряглась под его хваткой. — Повернись. Давай, повернись.

Она повернулась на своём стуле, но почему-то не захотела смотреть ему в глаза.

— Тош, посмотри на меня. Я свищу?

Она подняла взгляд и посмотрела на его рот.

— Нет, Оуэн, — сказала она. — Ты не свистишь. — Она напряглась, когда до неё дошло. — Но я по-прежнему слышу свист.

Она была права. Оуэн тоже слышал низкий заунывный шум, а также скорбное погребальное пение, постоянно угрожавшее влиться в мелодию, но так и не делавшее этого. Такой шум могут создавать люди во время работы, сосредоточившись на чём-то, не вполне точно помня мелодию.

— Гвен ушла… — задумчиво произнёс он.

— А Джек в своём кабинете, и мы не могли бы слышать его отсюда. К тому же, — добавила она, — он не свистит. Вообще никогда.

— Хорошо, если это не ты, и это не я, и это не Гвен, и это не Джек… — он не договорил, но устремил взгляд в темноту в дальних концах Хаба. — А как насчёт Йанто? Он всё ещё сидит в своей маленькой каморке? — спросил он, думая о границе между ними и остальным миром. О человеке, который выступал в качестве привратника и офис-менеджера Торчвуда. — Он когда-нибудь свистит?

— Я никогда не слышала, чтобы Йанто свистел.

— Тогда ветер? Скажи мне, что это ветер.

— Это ветер, — сказала Тошико, но её голос звучал неуверенно.

— Это не ветер, — возразил Оуэн. — Это одна из тех вещей, которые мне здесь не нравятся. Я давно уже говорю Джеку, что нам нужен кондиционер.

Он кивнул в сторону тёмных глубин Хаба.

— Как ты думаешь, мы должны… Тошико тоже кивнула.

— Да, думаю, должны. Определённо.

Вместе они ушли из ярко освещённой центральной части Хаба в тёмные дальние зоны. Для Оуэна это было словно перемещение назад во времени. В центре высокотехнологичное оборудование и яркий свет, не говоря уж об облицованном металлом водопаде, который являлся продолжением фонтана у Бассейна на поверхности, придавали Хабу современный вид, несмотря на кирпичную кладку и остатки старого насосного оборудования. Но по мере продвижения дальше, по одному из многих изогнутых тоннелей, ведущих из центра, осыпающиеся каменные стены и массивные, изогнутые арки всегда заставляли Оуэна чувствовать себя так, словно он проходил через двадцатый век в недра девятнадцатого. Архитектура заставляла его жалеть, что он одет не в цилиндр и фрак. Где-то там должен был бродить Джек Потрошитель. А проститутки в трусиках с оборочками – показывать по углам свой товар.

— Думаю, мы на правильном пути, — сказала Тошико, и она оказалась права. Свист становился громче, словно в АМ-радиоприёмнике, ищущем сигнал.

Они свернули за угол, и, когда они увидели, что лежит впереди, свист неожиданно прекратился.

Это была зона, где содержались случайные нежданные гости Торчвуда. Расположенные в ряд арки были закрыты толстым пуленепробиваемым стеклом, образуя изолированные камеры. Прочные стальные двери в задних частях камер вели в соединительный коридор. Именно здесь команда Торчвуда держала любых посетителей, которым не следовало бродить здесь. Бродить по всей Земле, не только по Хабу.

В данный момент в камерах был только один обитатель.

Это был долгоносик: сгорбленная, мускулистая фигура с жестоким морщинистым лицом; в слабо освещённом кардиффском переулке или в коридоре старого многоквартирного дома он мог бы сойти за человека. Каннибалистическая форма жизни, которая – нет, не каннибалистическая, поправил сам себя Оуэн. Долгоносики не были людьми. Хищная, да, но не людоедская, хотя иногда, глядя на них, трудно было не думать о них как о каком-либо подвиде человека. Среди больных, поступавших в отделение неотложной помощи в субботние вечера, Оуэн часто видел менее человекоподобных существ, чем этот долгоносик. Джек и команда поймали его примерно в то же время, когда к ним присоединилась Гвен. Сначала они не знали точно, что с ним делать, но со временем он стал сначала их странным талисманом, а потом – просто частью обстановки.

Долгоносик повернулся, чтобы посмотреть на них, когда они медленно подошли к разделявшему их барьеру из пуленепробиваемого стекла. Он скрючился с одной стороны камеры, почти стоя на коленях. Его голова была склонена, а руки почти ритуально вытянуты. Теперь, увидев их, он медленно выпрямился, приняв своё обычное обезьянье положение тела, и уставился на них глубоко посаженными поросячьими глазками.

— Определённо… — начала Тошико, но осеклась.

— Это должен быть он, — сказал Оуэн. — Я имею в виду, я не знал, что долгоносики свистят, но у меня нет причин утверждать, что они этого не могут. Если шакалы могут смеяться, то почему долгоносики не могут свистеть, правильно?

— Правильно… — голос Тошико звучал неуверенно. Они повернулись и направились обратно в Хаб.

И у них за спинами свист зазвучал снова. Печальный. Скорбный. Одинокий.

«Торчвуд» – высветилось на экране её мобильного телефона. Снова.

Небо за окном было бледным, прозрачным, испещрённым прожилками перламутровых облаков. Врывавшийся в комнату воздух был свежим и прохладным. Было утро, но не такое, какое нравилось Гвен.

Повернувшись, она посмотрела на расслабленное лицо спящего Риса.

Во сне люди кажутся совсем другими. Налёт опыта исчезает. Маски соскальзывают.

Остаётся лишь невинное ядро человека. Внутреннее дитя.

Она любила Риса. Это был факт – явный, неоспоримый. И всё-таки чего-то не хватало. Постоянный и неожиданный секс, открытия относительно другого человека, взлёты и падения чувств – всё это исчезло, со временем и опытом превратившись в удобный эмоциональный ландшафт с невысокими холмами и маленькими долинами. Как будто они начинали встречаться в Шотландском высокогорье, а теперь живут в Норфолке. Образно говоря. Гвен никогда не стала бы рассматривать как вариант жизнь в Норфолке.

Что делать, если страсть превращается в дружбу? Если вы знаете тела друг друга так хорошо, что полное открытий путешествие становится больше похожим на прогулку по магазинам? Если оргазмы, когда хочется кричать и рвать простыни, становятся менее важными, чем хороший ночной сон?

О Господи. Они что, отдаляются друг от друга? Расходятся, как в море корабли?

— Лучше иди, — сказал Рис, не открывая глаз. — Если это будет продолжаться, оно может меня разбудить.

— Прости, любимый. Я думала…

— Не волнуйся, — пробормотал он. — Потом говорим. Я сплю.

Она слезла с кровати и быстро оделась – свежее бельё и какая-то одежда, которую она нашла разбросанной на кровати. К тому времени, как она уходила и остановилась в дверях, чтобы в последний раз посмотреть на него, Рис завернулся в одеяло и храпел.

На улице пели птицы. Воздух обжёг её кожу прохладой, как будто она только что помылась. Её лёгкие наполнились запахом деревьев – земляным, сложным, непонятным.

Пока она готовилась, на её телефон пришло второе сообщение – с адресом где-то на окраинах Кардиффа. Она мчалась по тихим городским улицам, сознательно стараясь ни о чём не думать. Она не хотела думать о человеке, которого оставляла позади – или о человеке, навстречу которому ехала.

Когда она приехала в один из самых старых районов Кардиффа – кирпичные склады и викторианская готическая церковь, неуместно расположенная по другую сторону улицы – внедорожник Торчвуда уже был там: чёрный, с закруглёнными краями, сам по себе почти инопланетный.

Джек стоял перед одним из складов. Большая деревянная дверь – облупленная зелёная краска, ржавые гвозди – была открыта. Тошико и Оуэн выносили из внедорожника своё оборудование, тихо перешучиваясь.

— Второй раз за ночь, — сказала Гвен, подходя ближе. — Я бы хотела, чтобы это было своеобразным рекордом, но это не так.

— Мы не работаем по часам, — ответил Джек, даже не думая извиняться. — Мы догоняем время.

Вместе они вошли внутрь. Гвен понадобилось несколько мгновений, чтобы её глаза привыкли к темноте. Лучи света, пробивавшиеся сквозь щели в крыше склада, прорезали пыльный воздух, словно прожекторы в заброшенном театре. На гладком бетонном полу ничего не было, кроме нескольких кусков дерева, искорёженного велосипеда и тела, скрючившегося в позе эмбриона.

Гвен и Джек приблизились к телу вместе. Сначала Гвен показалось, что это мужчина с крашеными волосами, одетый в тяжёлое, испачканное кровью пальто, но, чем ближе она подходила, тем больше понимала, что ошиблась. Тело было слишком неуклюжим, кожа – слишком грубой. И этот гребень жёлтых волос на голове…

— Это долгоносик, — выдохнула она. — И он мёртвый.

— Даже долгоносики умирают, — сказал Джек. Он присел на корточки со своей стороны. — И они заслуживают от нас такого же уважения, как любое другое умирающее существо. И ещё это означает, что, если они умирают раньше времени, мы должны разобраться, как и почему это получилось. Мы им очень обязаны – как схожей форме жизни на Земле.

Он осторожно приподнял существо, и у Гвен перехватило дыхание. Лицо долгоносика было съедено. В буквальном смысле съедено: Гвен могла видеть следы зубов на жёсткой коже щёк. Пальцы были отгрызены совсем, как и половина кожи на шее.

— У кого могло быть достаточно силы, чтобы убить и съесть долгоносика? — спросила Гвен. — У другого долгоносика?

— Они не едят друг друга, — сказал Джек. Его голос был грустным. — Это удивительно сплочённые существа. К тому же, следы зубов слишком маленькие. У долгоносиков зубы, как надгробные камни. И у них нет ортодонтов. Кто бы ни напал на этого долгоносика, у него были обычные маленькие зубы.

Гвен услышала резкий вдох позади себя. Обернувшись, она увидела Оуэна и Тошико, которые стояли рядом, держа в руках ящики с оборудованием и глядя на тело.

— Он знал, — сказала Тошико. — Он откуда-то знал.

— Он плакал, — поддержал её Оуэн.

— Поясните, — потребовал Джек. — Кто знал? Кто плакал?

— Долгоносик в Хабе, — ответил Оуэн. — Он откуда-то знал, что другой долгоносик умер!

Что-то пошевелилось в темноте в дальней части склада. Тут же показалось ответное движение у дверей. Джек сунул руку в карман, но не стал вытаскивать пистолет.

— Думаю, — сказал он, — что пришли его друзья. Тош, Оуэн – возьмите камеры и сделайте как можно больше фотографий.

— Как они узнали? — спросил Оуэн, нервно озираясь по сторонам, копаясь в своём чемоданчике.

— А тот в Хабе как узнал? — ответил Джек. Не меняя положения тела, он осмотрел склад с одной стороны до другой. Гвен проследила за его взглядом. За спиной она слышала щелчки: Тошико и Оуэн ходили вокруг мёртвого долгоносика, фотографируя его. По углам склада не было заметно никакого движения, но она могла бы поклясться, что некоторые тонкие лучи света, раньше крест-накрест пересекавшие пустое пространство, теперь не были видны там, где до этого ярко светили. Они были остановлены чем-то неподвижным. Во всяком случае, пока неподвижным.

По свободному пространству склада к ним плыл запах – густой, едкий, удушливый.

— Пора уходить, — сказал Джек. — Мы злоупотребляем их гостеприимством.

Они вчетвером медленно направились к двери, оставив позади мёртвое тело долгоносика, распластанное на суровом и неумолимом бетоне.

— Ты уверен, что они дадут нам уйти? — спросила Гвен.

Джек шёл так, чтобы его тело находилось между ними и тем, что пряталось в темноте. Его шинель развевалась, а свет из дверного проёма был таким ярким, что его фигура отбрасывала на пол большую тень.

— В этом мире я ни в чём не могу быть уверен, — сказал он. — Но я думаю, что сейчас у них другое в голове. Давайте оставим их наедине с их горем.

Они ушли, и долгоносики не стали гнаться за ними. Всё, что слышала Гвен, забираясь во внедорожник Торчвуда, – доносящийся со склада скорбный свист.