Работа над делом началась незамедлительно. В тот же самый день, прямо после слушаний, Гроссман устроил совещание с женщинами, чтобы получить как можно больше информации. Затем он упаковал свой большой чемодан из коричневой кожи и направился обратно в Чикаго.

Помогал ему в подготовке его верный секретарь Карол Рейзер вместе со своей женой, немкой по имени Трудель. Изрядное количество публикаций о радии были на немецком, так что Трудель часами напролет переводила документы, в то время как Гроссман знакомился с тонкостями дела. Он день за днем вкалывал по восемнадцать часов, и его команда усердно работала, чтобы за ним поспевать.

Так как Альфред Перселл теперь жил в Чикаго, он заглянул в офис к Гроссману, чтобы узнать, не нужно ли для женщин что-то сделать. «Ради всего святого, – воскликнул Гроссман, – раздобудьте заключение врача!»

Они последовали его указаниям, однако получить медицинские записи оказалось непросто. «Я написала своим врачам, – рассказывала Кэтрин позже в том году, – но ответа так и не получила». Перл Пэйн обратилась в больницу, где ее лечили, но и там тоже отказались предоставить данные. В итоге она стала молить врачей: «Пожалуйста, помогите мне получить эти документы. У нас на носу итоговые слушания».

Не только женщины стали запрашивать документацию. Той осенью Гроссман сделал официальный запрос в Radium Dial на «предоставление [результатов] всех проведенных физических обследований сотрудников». Компания скрыла истинные результаты тестов. Гроссман хотел знать, что именно было известно фирме и когда.

Женщины были довольны старательностью адвоката. «Идя на большие жертвы, – писала Перл Пэйн ему хвалебные слова, – вы день ото дня откладывали все свои остальные дела, чтобы подготовить большие объемы информации, необходимой для должного представления этих дел».

Гроссман решил, что первым истцом будет Кэтрин Донохью, а следом – Шарлотта Персел, дело которой Гроссман называл «вторым наиболее верным». Не то чтобы адвокат собрал для Кэтрин больше всего доказательств против компании, да и самой яркой личностью для показаний в суде ее сложно было назвать. И речь не шла даже о том, что она была решительнее всех остальных. На самом деле попросту предполагалось, что эта женщина станет следующей, кто отправится на тот свет. «Ей оставалось недолго, – тихо прокомментировала Перл это решение. – Мы хотели, чтобы она успела выступить в суде».

Хотя Кэтрин была не общительнее своего мужа, она все равно приняла на себя эту ответственность. «Сильной стороной женщин в нашей семье, – сказал один из ее родных, – всегда было то, что они поступали по справедливости и отстаивали свои убеждения. [Кэтрин] видела в происходящем огромную несправедливость и [не собиралась] молчать».

Пока Гроссман вкалывал у себя в Чикаго, для Кэтрин Донохью осень казалась длинной и одинокой. Ее состояние продолжало ухудшаться, причем все быстрее и быстрее. «С моим бедром все совсем плохо, Перл, – призналась Кэтрин своей подруге. – Я почти не могу ходить». Твердая шишка на бедре все росла и росла. Ее лечили рентгеновскими лучами, но позже Кэтрин сказала: «Что ж, я прошла тридцать этих процедур, и они совсем не принесли мне облегчения». Казалось, врачи не в состоянии остановить прогресс ее заболевания, однако Кэтрин отказывалась терять надежду. Какое-то время назад в газетах писали про терапию, которая может вывести радий из костей жертв, – нужно было лишь немного продержаться, и ее смогут вылечить.

Так как Кэтрин больше не могла подниматься по лестнице из-за своего деформированного бедра, Том перетащил ее кровать из кованого железа вниз, в гостиную: сам он теперь спал на диване рядом. Он постарался добиться для Кэтрин максимального удобства: у изголовья кровати он разместил импровизированную лампу и радиоприемник, а на стену над кроватью повесил большое деревянное распятие. Иисус, что был на нем, мог присматривать за Кэтрин, пока она спит. У стены стояли ее костыли, которые она брала, чтобы добраться, хотя и не без помощи супруга, до ванной; на полу у кровати также стояла «пара поношенных тапок». «Игрушечный кролик с испуганным видом», подаренный детям на прошлую Пасху, составлял ей компанию, устроившись на прикроватном столике.

В комнате было два окна с фасада и одно на западной стороне. «Она была хорошо освещена, – вспоминала ее племянница Мэри, – однако они оставляли шторы задернутыми; полагаю, так просила она». Таким образом, в комнате царил мрак – впрочем, у Кэтрин был свой собственный свет.

«Даже сейчас, – в потрясении говорила она, – мое тело в темноте дает слабое сияние».

«Было видно каждую кость в ее теле, – вспоминал ее племянник Джеймс. – Она просто лежала на своей кровати».

Когда девушки в свое время на работе устраивали игры в темной комнате, они сами растворялись в свете сияющего элемента, так что ничего, кроме радия, видно не было. Этот эффект затмения теперь казался удивительным образом пророческим, так как люди, которые смотрели на Кэтрин, не видели ее; они видели лишь последствия ужасного отравления, которое поработило ее тело.

«Люди теперь боятся со мной говорить, – призналась Кэтрин. – Порой мне до жути одиноко от этого – они ведут себя так, словно я уже труп. Тяжело, когда вокруг тебя есть люди, а ты все равно одинока».

Даже когда приезжали родные – Донохью всегда устраивали у себя обеды после церкви в воскресенье, где подавали яйца с беконом, а Кэтрин разливала чай из белого фарфорового чайника с розовыми розами, – они, как вспоминал Джеймс, разговаривали в другой комнате, чтобы дать Кэтрин отдохнуть. Теперь чай разливал кто-то другой.

По мере того как год близился к завершению, одиночество Кэтрин все больше усиливалось. Теперь она проводила «практически все свои дни и ночи лежа в кровати, покидая ее лишь с чьей-то помощью – как правило, своего мужа». «Он носил ее на руках», – вспоминал Джеймс.

В таком состоянии и речи не могло идти о том, чтобы она занималась своими детьми, как ей хотелось, как им требовалось. Хотя у Донохью и не было денег, они все равно наняли домработницу. Эта няня, постоянно проживающая с ними, заменила Томми и Джейн маму. Кэтрин пыталась руководить воспитанием детей из своей кровати.

«Думаю, ей было невероятно грустно от того, что она не могла заботиться о своей малышке, – говорила ее племянница Мэри. – Ей удалось хоть немного позаботиться о мальчике, так что ему повезло почувствовать материнскую любовь. Это была невероятно грустная ситуация, грустная до невозможности».

Кэтрин держалась в стороне от своих маленьких детей не только из-за своего здоровья. Мэри Джейн по-прежнему была совсем крошечной, и ее мать ужасно переживала, что ее сияние, столь заметное в темноте, вредило ее малышке. «Они чуть ли не боялись, – вспоминала Мэри, – подпускать Мэри Джейн к матери. Они толком не понимали, как действует радий и на что он способен. Это было самое печальное».

«Мне так больно, – писала Кэтрин Перл, и, возможно, она имела в виду не только свое ноющее бедро и челюсть, – что временами моя жизнь кажется мне невыносимой».

Круглосуточно прикованная к кровати, Кэтрин все больше чувствовала себя одинокой. Шарлотта переехала в Чикаго, Перл жила далеко, в Ла-Саль. Девушки продолжали писать друг другу, но это было уже не то. Кэтрин воскликнула в своем декабрьском письме Перл: «Мне столько всего хочется сказать, что на бумаге этого попросту не выразить». От ее письма так и веяло одиночеством. «Я уже так давно не слышала и не видела никого из вас, девочки, что кажется, будто я пишу незнакомцу. Хотелось бы мне, чтобы мы жили поближе». Что ж, по крайней мере она могла по-прежнему быть с ними честной. «Что касается моего здоровья, – начистоту говорила она, – то я по-прежнему калека».

Из-за своей изоляции она понятия не имела, как продвигаются дела с иском. «Мы сами ничего не слышали от Гроссмана, и я в неведении, – написала она Перл. – Том сейчас без работы, а то я позвонила бы ему по межгороду, чтобы узнать, собирается ли он приехать. Странно, что он так и не написал, правда?» А Гроссман был просто слишком занят, чтобы писать. «Это первое из дел против Radium Dial, – позже говорил он, – и я ни перед чем не остановлюсь, пока не докопаюсь до всей правды задокументированных фактов». Он, однако, отправил девушкам поздравительную открытку, «пожелав счастливого Рождества и Нового года».

Кэтрин прислушалась к его совету сделать это Рождество счастливым. Хотя Том и был по-прежнему безработным, она написала Перл жизнеутверждающие слова: «Как бы ни было плохо под Рождество, не стоит жаловаться». Когда отец Гриффин пришел, чтобы причастить ее, Кэтрин прочитала Богу небольшую молитву и поблагодарила за всю его милость. Она, Том, Томми и Мэри Джейн, может, и жили в бедности, а Кэтрин к тому же болела, однако они все собрались вместе в Рождество, и за это она была просто безмерно благодарна.

Новый, 1938 год был целиком посвящен приготовлениям к слушаниям. Суд был назначен на десятое февраля, через шесть дней после того, как Кэтрин исполнялось тридцать пять. Гроссман был занят, как никогда, и теперь стал больше времени проводить в Оттаве, подготавливая женщин к даче показаний. Так как дело происходило зимой, а погода в Иллинойсе бывает суровой, порой ему приходилось прикладывать изрядные усилия, чтобы туда добраться. «Они мотались туда-сюда, – вспоминал его сын Лен. – Я знаю, что как-то раз дороги так замело, что ему пришлось арендовать частный самолет на два или четыре места, чтобы туда долететь». Это был типичный для Гроссмана экстравагантный поступок.

На следующий день после дня рождения Кэтрин вместе с Томом она с большим трудом добралась до Чикаго, чтобы обследоваться у трех врачей: доктора Лоффлера, доктора Далича (стоматолога) и доктора Вейнера; последний сделал рентгеновские снимки ее насыщенных радием костей. Эти трое врачей согласились дать показания в суде, основываясь на результатах обследования.

Они потрясенно смотрели, как Кэтрин, еле передвигая ноги, заходила тем субботним утром к ним в кабинеты. Она была, как вспоминал Сидни Вейнер, «женщиной, которая выглядела гораздо старше своих лет, и шла при помощи двух людей, крайне исхудавшая, с мертвенно-бледным лицом». У нее на теле не осталось ни капли жира. Так как она была не в состоянии есть – это приносило ей невыносимую боль, – ее вес попросту таял, и под свободно болтающимися на ней платьями остались лишь кожа да кости. Кэтрин знала, что сильно похудела. Но даже она была шокирована, когда встала на весы: она весила всего тридцать два килограмма.

Стоматологический осмотр Далича показал «полное разрушение ее нижней челюсти». Переломы привели к «смещению фрагментов кости» – вот почему Кэтрин то и дело доставала изо рта куски своей челюсти. Также, отметил Далич, наблюдались «значительные гнойные выделения и скверный запах».

Лоффлер тем временем, взяв анализ, увидел «пугающую картину крови». Он обнаружил, что уровень ее белых кровяных телец составлял всего несколько сотен, тогда как в норме он достигает 8000. Она, подумал он про себя, «при смерти от усталости, вызванной нехваткой этих [клеток]».

Но больше всего врачи были встревожены ее рентгеновскими снимками. Твердая опухоль на тазовой кости, которая так беспокоила Кэтрин последние несколько месяцев, была теперь «размером с грейпфрут».

Врачи не сообщили Донохью результаты обследования. Кэтрин болела; ей нужно было домой в кровать. Как и врачи Ирен Ла Порт в свое время, они посчитали неправильным делиться своим прогнозом с Кэтрин, боясь ускорить развитие болезни. Лучше ей сохранять надежду и оптимизм: так, полагали врачи, она сможет дольше бороться с болезнью, чем если бы все узнала.

Кэтрин и Том преодолели тяжелый путь обратно на Ист-Супериор-стрит. Том занес свою жену через дверь их дома и аккуратно уложил в кровать. Она нуждалась в отдыхе. Потому что через пять дней ей предстоит выступить в суде. Кэтрин Вольф Донохью собиралась призвать Radium Dial к ответу за все, что они сделали с ней и ее подругами, – и она была решительно настроена, несмотря ни на что, добиться своего.