#IV. Одинокая шлюпка в море

Во влажном, соленом воздухе рассеивается в колючем ветру один только вздох.

Серлас знал, что рано или поздно людская доброта обернется обманом: так было всякий раз, каждый раз. Стоило ли ждать от чужих людей добродетели, когда и сам он не был перед ними чист? Но теперь, сколько бы вопросов он себе ни задавал, как бы ни пытался отыскать свою вину, остается только одно. Боль. Снова предали, по его вине и лишнему доверию. Серлас-глупец, чужак Серлас!

– А ты решил, тебя на борт из жалости приняли? – шипит Бертран, не сводя глаз с горизонта. Перед маленьким гукаром, приближаясь, вырастает трехмачтовый фрегат; в его паруса задувает ветер и несет вперед по волнам, все ближе и ближе к «Теодору». В конце концов взгляд незадачливых моряков с капитаном Фрэнсисом во главе может различить темно-красную вязь на сером прямом парусе фок-мачты.

«Lecoq».

– Индюки ощипанные, – плюется в сторону приближающегося судна Бертран и поворачивается к капитану. – Что делать будем?

Фрэнсис теребит правой рукой жесткий белый ус, не сводя глаз с фрегата. Кривит губы, так что один их уголок тянется вниз, а другой бежит вверх, и Серласу не нравится эта ухмылка. Если слова и можно было понять неправильно, то подобный взгляд и кривой изгиб губ прочитать по-другому никак нельзя: «Не жди ничего хорошего, чужестранец».

Серлас давным-давно выучил эту простую азбуку.

– Позволим этим Джимми подойти ближе, – наконец говорит капитан гукара. Команда слушает его с настороженным вниманием, а Серлас – с ухающим в груди сердцем. Каждое новое слово пугает его все больше.

– Этого, – Бертран кивает на чужака, что за все три дня не сумел завоевать его доверия, – им отдадим?

– Именно, – хмыкает Фрэнсис. И добавляет, глядя прямо в худое лицо Серласа: – Преступник должен быть осужден по закону.

Слова оправдания застревают у мужчины в горле; он оглядывается на столпившуюся у мостика команду – десятки глаз впиваются в его изможденное, ослабленное долгими скитаниями тело, будто довершая начатое людьми в Трали. Серлас враз становится еще бледнее, тоньше, будто мир в лице одной корабельной команды стирает его со своего полотна.

– …не преступник, – звуки продираются сквозь страх из пустой груди, как из сухого колодца. Серлас сжимает руки в кулаки и с силой, жмурясь, выдавливает из себя снова: – я не преступник. Вы спутали меня с кем-то.

Капитан Фрэнсис, глядя на него с мостика высотой в несколько футов, клонит голову, скрещивает на груди руки.

– Спутали? – ядовито переспрашивает он. – Что ж, может, и спутали. Да только деваться тебе, Серлас-бродяга, некуда. В руки Джимми или на корм рыбам – что выберешь? Твоему сыну вряд ли придутся по душе холодные ванны.

Тяжелые шаги огромных сапог с каблуками возвещают, что Бертран, которого Серлас, слушая капитана, потерял из виду, вернулся на палубу из нижних деков. В руках у него – сверток, где копошится ребенок.

Клеменс, Клементина. Не спасло тебя даже мужское имя.

Серлас разочарованно стонет. Похоже, извечный страх за жизнь малышки сделал его сердца камнем, что теперь способен только дробить грудную клетку и причинять боль, но не испытывать должного испуга или злости. Бремя страстей человеческих, кажется, навсегда покинуло его разум и тело: Серлас страшится уготованной участи без прежнего раскаяния.

– Скажем, что ты тот беглый убийца, что поджег паб в Фените, – делится с ним капитан, пока Бертран, морщась от негодования, пихает в руки замершему Серласу его дитя. Клементина заливается звонким плачем, и в застывшем знойном воздухе звук ее голоса несется все выше и выше, сливаясь с редкими порывами ветра и криками крупных белых птиц.

– Но я ничего не поджигал! – отчаянно кричит Серлас. Он знает, что оправдываться теперь бесполезно, ведь Фрэнсис вынес ему приговор еще до появления вражеского фрегата на горизонте.

– Нет? А я слышал, что один чужак пришел в Фенит со свертком, подозрительно похожим на младенца, и жил в деревне недели две. Искал подходящий корабль на пристани, просил рыбаков увезти его прочь из Ирландии.

Пот струится вдоль костлявой спины Серласа. Он стоит, прижимая к себе плачущую – о, она снова плачет! – Клементину, и глядит только на капитана судна. Кидать косые взгляд на остальных членов команды он уже не в силах, да и Фрэнсис всем своим видом выражает такую непоколебимую уверенность, что почти выбивает пол из-под ног Серласа.

Что еще могло ждать бродячего бедняка с младенцем на руках, кроме очередной беды? За словами добрых людей обязательно кроется что-то страшное, и не ему, Серласу, забывать о подлости и лицемерии людского рода. В этот раз, думал он, судьба его не оставит.

– Я слышал, той ночью сожгли деревенский паб, – рассказывает Фрэнсис. Верить его словам или нет, Серлас не знает. Хочется закрыть уши руками, закрыть глаза, чтобы не видеть грязных вспотевших лиц, что сейчас ничем не отличаются от его лица.

– Ага, и хозяин погиб, – подсказывает капитану Бертран. – Крыша обвалилась и придавила беднягу. А у него было вкусное пиво, помнишь?

В Фените был только один паб. И Серлас не слышал, чтобы в ночь побега тому досталось. Эти люди врут, не иначе.

– Говорят, старик Сайомон прикрывал чужака, – сплевывает под ноги безжалостный Бертран и теперь глядит на Серласа с неприкрытой враждой. Вот что крылось за его темнеющим взором: злоба, такая же простая и глупая, какая жила в сердцах Дугала и Кие-рана Конноли, братьев Данн из Фенита, половины жителей Трали. Такая же глухая к доводам разума, почти первобытная и, должно быть, навязанная. Сер-лас искренне верил, что темные чувства рождаются из маленькой искры, но набирают силу только лишь благодаря чужим сплетням и слухам. Что по-настоящему злых людей на свете преступно мало. И Бертран не входил в их число.

Но теперь он глядит на Серласа с пугающей злостью, и того, чужака и бродягу, обязательно сбросят в воду или сдадут вооруженным солдатам французского флота ради наживы – или же по простой прихоти.

Раньше, до смерти Нессы, Серлас решил бы, что у каждого человека на борту гукара есть своя причина не терпеть ирландских попрошаек. Теперь же ему кажется, что многие из них сдали бы малознакомого мужчину с ребенком только ради забавы.

– Я не жег пабов и не убивал людей, – произносит Серлас, пытаясь сохранить твердость голоса. Клементину он придерживает одной рукой, а свободной шарит по поясу дряхлых штанов. У него должен был остаться кинжал у пряжки ремня, Серлас взял его только этим утром!

– Говорят, тот преступник поджег свой дом в Трали, – растягивает слова Фрэнсис. – Говорят, его жена умерла в огне, а он забрал ребенка – девочку – и сбежал. Твоего сына зовут Клемент, верно?

– Я ничего не поджигал! – в отчаянии кричит Серлас. – Никого не убивал, никого и пальцем не тронул!

Команда корабля с капитаном во главе только ухмыляется.

– Да, но французишки этого не знают…

Кинжала нет. Серлас вымученно прикрывает глаза – солнце слепит так сильно, что перед взором все плывет и белеет, точно волосы и усы капитана Фрэнсиса. Его команда наступает на бедняка с ребенком, сужает круг.

– Какое дело французам до ирландского поджигателя? – выдыхает Серлас.

– Никакого, – почти хором отвечают ему. – Французы ищут контрабанду на приплывающих из-за Кельтского моря кораблях. А ты и твой ребенок очень похожи на незаконный груз.

Мужчину хватают за плечи две пары крепких рук, потных, грязных: их кожа лоснится от липкой жары и соленой влаги. Бертран встает вплотную к Серласу и смотрит на него сверху вниз, точно победитель. И без слов ясно, что он намеревается сделать. Схватить Клементину, вывернуть наизнанку платок и простынь, чтобы подтвердить догадки остальных.

– Не надо, – вырывается из горла Серласа. Мольба тянется к глухим до нее морякам, но остается безответной и камнем падает под ноги. – Пожалуйста, прошу вас. Не надо.

Клементина хнычет, но тихо, жалобно, будто понимает, что, крикни она погромче – и ее тотчас же уличат во лжи. Она девчонка в простынях, хоть и младенец. Не сын бродяги, не сын убийцы. Дочь страшнее и того и другого, особенно на корабле, полном врагов.

Бертран останавливается в последний миг перед тем, как пальцы его цепляются за сверток с ребенком. Он хмурится, смотрит на точно так же замершую Клементину – и вдруг опускает руку.

– Черт с тобой, – сплевывает мужчина, хотя по взгляду его Серлас понимает: это решение ему самому не по душе. – Эй, капитан! Высадим их обоих в шлюпку, пусть плывут навстречу французским индюшкам!

Предложение Бертрана не нравится остальной команде, и они поднимают возмущенный гул. Шумят, будто волны в бурю, в воздухе носятся недовольные выкрики. Серлас сжимается еще сильнее, стискивает сверток с Клементиной изо всех сил, и рубашка натягивается на его плечах, схваченная чужими руками.

– Стой смирно, подкильная крыса, – шипит ему в ухо чей-то шепелявый голос, и несвежее дыхание ощутимо даже сквозь слой грязи на шее. Серлас вскидывает голову, пытаясь разглядеть фигуру Фрэнсиса за сгрудившимися вокруг него телами.

– Уверен, плаванье не доставит им обоим много хлопот! – капитан перекрикивает команду, и что-то в его голосе заставляет всех умолкнуть. Буря стихает, не успев начаться.

Толпа расходится в разные стороны, как море перед Моисеем, и Серлас видит Фрэнсиса, капитана гукара, что приютил его с Клементиной только ради собственной выгоды. Серлас для него не нажива, а свинья, предназначенная на убой. И сложно не желать для него и ребенка любой иной участи в данный миг.

Фрэнсис кивает людям позади схваченного – Серласа отпускают, и он тут же обнимает плачущего ребенка как можно сильнее. Ему не боязно за себя (что могут сделать эти люди такого, чего он еще не испытывал?), но вот отдавать в грязные руки враждебно настроенных моряков маленькую девочку… Они выбросят ее за борт и будут смотреть, как крохотное тело идет ко дну моря.

– Ты уверен? – Фрэнсис оборачивается, чтобы адресовать вопрос Бертрану, и, получив от сутулого грузного мужчины угрюмый кивок, кивает. – Что ж, мой брат нечасто позволяет себе милосердие. Тебе повезло, Серлас из Фенита. Или лучше звать тебя Серлас из Трали?

Ответа он не ждет, да и сам Серлас сказать ничего не сможет. Гнев вперемешку со страхом за чужую жизнь клокочет у него в горле. «Я не преступник! – яростно думает он. – Я не поджигал паб, не убивал Сайомона! Не сжигал свой дом, не губил жену!..» На последней мысли сердце его сжимается так, что становится больно до рези в глазах. Не губил жену? Не сбегал из Трали?

Несса погибла из-за тебя, чужак Серлас, и это ее дочь ты держишь в своих дрожащих руках.

Пока Серласа терзают собственные демоны, ему готовят экипаж. Быстро, слаженно спускают на спокойную воду лодку, скидывают в нее ненужный хлам и туда же, почти не глядя, сталкивают человека, чужого на корабле и оттого лишнего. Серлас почти не сопротивляется – а что еще ему остается? Он слишком слаб, чтобы бороться с десятком рослых мужчин на кренящейся палубе, и от его действий, случайных или обдуманных, зависит жизнь Клементины.

Они вдвоем оказываются в крохотной шлюпке на качающих ее волнах быстрее, чем Серлас успевает взглянуть на Фрэнсиса и Бертрана, проявившего к нему «милосердие». Что сподвигло грозного моряка на этот шаг? Было ли это из-за Клементины? Она вмиг перестала плакать, едва Бертран потянул к ней руку.

Лодка качается на волнах вместе с Серласом, гукар «Теодор», не оглядываясь, отходит от них все дальше. Скоро стихает и шум на палубе, и крики чаек: те улетают вслед за кораблем, а к одинокой шлюпке движется французский фрегат.

Серлас мог бы заплакать, если бы не был настолько вымотан. Все в нем вопит и воет на одной ноте, уставшая от скитаний и бедствий душа готова вырваться из бренного тела и покинуть этот мир – если бы все было так просто, Серлас сам вздернулся бы на рее того же гукара. Или еще раньше, в пабе Сайомона, до того как тот сгорел от ночного пожара.

Но он не посмеет так поступить. Он дал клятву, и нарушить ее ему не позволит совесть.

«Так ты зовешь губительную вину?» – вопрошает внутренний голос в ответ на плавающие в голове мысли. Его гулкое эхо звучит, как женский шепот, как предсмертный голос Нессы. Как личное проклятие Серласа.

Отзываясь на его сердечные муки, Клементина подает голос. Всхлипывает, слабо мычит, тянет ручку к порванному грязному вороту рубахи. Ее крохотные пальчики привычно вытягивают наружу шнурок с кольцом на шее Серласа.

– Ничего, малышка, – сипло говорит он. – Мы что-нибудь придумаем.

Волны бьются о борт лодчонки, в которой нет ни весел, ни хоть каких-то досок – ничего, чем можно было бы грести в поисках берега. Серлас полагает, что фрегат, испугавший команду Фрэнсиса, приплыл от берегов Франции. Значит, земля не так далеко.

Только без весла им не добраться. Без помощи не выплыть к берегу. Они с Клементиной одни в открытом море, и ирландский гукар уплыл уже так далеко, что никто на нем не расслышит ни единого крика о помощи. А фрегат может раздавить утлую лодку, не заметив ее в погоне за ускользающим «Теодором».

Серлас не собирается кричать. Он не нашел в себе сил умолять о пощаде на корабле – не сможет и позвать на помощь теперь. Стоит ли ему надеяться на фрегат с французами? Поймут ли они, что ему, обессиленному, нужна рука помощи?

Когда белые паруса с французским флагом оказываются на расстоянии сотни футов, Серлас вдруг понимает, что гукарские моряки ошиблись: фрегату не нужен беглый преступник, каким бы опасным для Ирландии он ни оказался. Фрегат пройдет мимо одинокой лодки и едва ли заметит человека в ней. Но как только борт корабля оказывается еще ближе, Серлас, глотая бессильную злобу, кричит:

– Помогите! На помощь! Пожалуйста!

Он не знает французского и не уверен, понимают ли французские моряки его крики. Все, что ему остается, – надеяться на чудо и драть глотку, пугая Клементину. Девочка снова плачет, и ее плач перестает волновать Серласа – не теперь, не в миг, когда рядом с ними проплывает шанс на спасение.

Ну же, судьба, улыбнись бедному страннику!

Фрегат не останавливается, и никто не свешивается вниз с его борта, чтобы взглянуть на изможденное голодом, постоянным страхом и усталостью лицо Сер-ласа. Корабль плывет мимо, забирая с собой надежду. Им нужен гукар, пиратский чертов гукар, а не выброшенный за борт чужак с ребенком.

Понимание этой простой истины обрушивается на Серласа вместе с жаждой и палящим жаром солнца. Подступает тошнота, он падает на дно лодки, сгребая подозрительно притихшую Клементину обеими руками. Руки снова дрожат, но сейчас его едва ли это волнует. Серлас укрывает себя и ребенка тряпками, сует голову под лавку – тонкую хилую доску-перекладину между бортиками лодки – и закрывает глаза.

Собственное равнодушие к своей жизни и ближайшей участи становится для него блаженством. Вот и славно, не придется страдать и терзаться муками совести – не уберег ни себя, ни девочку! – добавлять все это к нарастающему отвращению, чтобы превратить себя в жалкие остатки бывшего человека.

Он уже умер, погиб вместе с Нессой и похоронил себя до того, как ноги унесли его из Трали. Теперь вслед за погибшей душой отправится и само тело – а раз смерть жены на его руках, вина за Клементину не станет ему дополнительным грузом. Он все равно отправится в ад, и там ему самое место.

Господь, прости ему все прегрешения, ты видишь, что он не хотел горя ни любимой женщине, ни ее ребенку.

Зря Серлас думает о Нем. Вся его памятная жизнь стала доказательством того, что Всевышний глух к любым мольбам верующих, а уж к его молитвам тем более. Серлас никто. Нет у него ни настоящего имени, ни корней, за которые можно бы уцепиться, ни родины, ни веры. Нет у него прошлого, не будет теперь и будущего.

Стоит ли цепляться за такую дрянную жизнь из последних сил?

Вряд ли.

На обгоревшее, покрасневшее на солнце лицо льется холодная вода. Серлас медленно, лениво возвращается мыслями в мир, где все еще слышен шум морского прибоя, крик чаек высоко в небе и далекий, как грохот, залп орудия с палубы корабля.

Он открывает глаза, но видит перед собой белое небо – белое от солнца, что поднимается из-за горизонта. Под лопатками у него твердая земля, и ничего не качает лодку. Хочется пить.

– Живы? – звенит в шумном воздухе детский голос. Сиплый, с хриплым придыханием, мальчишеский. Серлас еле-еле поворачивает голову на внезапный вопрос и шевелит губами.

«Воды».

– Сейчас! Конечно! – Дробь из нескольких корявых звуков вонзается ему в голову, оседает на дне сознания. Что-то не так с этим голосом, он искривляет слова, делает их плоскими в середине, а в конце добавляет корявую рокочущую «р». Серлас может думать только об этом голосе и тут же раздражается. Ни на что другое не переключиться, мысли вязнут в болоте из повторяющихся трех слов.

Что-то топает и грохочет совсем рядом с его ухом. Серлас морщится, жмурится, но тут же распахивает глаза как можно шире, внезапно испугавшись темноты за веками. В ней пляшут искры костра.

– Вот, я принес!

К голосу прибавляются тонкие, но сильные руки – они, подхватив Серласа под затылок, приподнимают ему голову.

– Пейте.

Сухих потрескавшихся губ касается деревянный край бадьи, мокрой от пресной воды. Вода! Серлас с трудом открывает рот, чтобы сделать первый глоток, второй, третий – и вот уже захлебывается, так что капли попадают ему в нос, стекают по шее на грудь и за спину. Еще, еще. Дышать становится легче, а в голове проясняется.

– Осторожнее, – говорит спаситель, отодвигая бадью с водой. Серлас тянется за нею, как слепой щенок, но едва ему удается приподняться, как водоворот мыслей утягивает его на самое дно.

– Клеменс, – выдыхает он сквозь булькающий кашель. – Что с ребенком, где она?

– Вы про младенца? С ней все хорошо, матушка о ней позаботится. – Сиплый голос неизвестного вонзается в затылок, который до этого придерживали его руки, а потом невидимый спаситель вздыхает. Серлас часто-часто моргает, привыкая к слепящему свету, пока неизвестный обходит его и садится рядом, являя взгляду свое лицо.

Бледное, с тонкими скулами, припухшими узкими глазами, тонкими бровями и губами. Его обрамляют взлохмаченные светло-русые волосы. Это мальчишка. Нескладный подросток. Ему едва ли больше двенадцати.

– Меня зовут Джошуа. Мой отец нашел вас в лодке прямо у рифов и вытащил к берегу. Так что вы обязаны моей семье жизнью.