Как я провела лето

В начале июня все Марьянины знакомые вдруг стали писать о том, как они проводят лето, день за днем, соцсети заполнились подробными ежедневными отчетами о нехитрых радостях летнего бытия и фотографиями тарелок, полных черешни, бокалов с белым вином, полураздетых детей, распустившихся ирисов, разноцветных шариков мороженого и пальцев, задорно торчащих из открытых сандалий, – лето, у нас лето, лето у нас! Как сговорились, – озадаченно думала Марьяна, но потом выяснилось, что не «как», а – да, действительно сговорились, какой-то популярный блогер предложил всем каждый день рассказывать, как у них проходит лето, идея мгновенно разлетелась по интернету, и получился такой, как теперь говорят, «флешмоб».

Это было досадно, потому что Марьяне уже тоже захотелось писать про лето, обо всех этих милых, еще не успевших надоесть пустяках: купила вкусную, как в детстве, клубнику, натерла пятки новыми босоножками, нюхала пионы, видела в небе воздушные шары, – чтобы когда-нибудь потом перечитать и, как это часто бывает, задним числом самой себе позавидовать: оказывается, в том году у меня было отличное лето, такая славная, беззаботная жизнь. Но участвовать в этом чужом, неведомо кем и зачем, может быть вообще в коммерческих целях придуманном флешмобе она была не согласна. Нет уж, – мрачно думала Марьяна, – в такие игры, пожалуйста, без меня. И даже испытывала неожиданно приятное злорадство от мысли, что без ее отчетов старательно создаваемая сейчас в режиме он-лайн панорама всеобщего лета останется неполной; этого, конечно, никто не заметит, но она-то будет знать, в каком месте у этого их флешмоба образовалась маленькая, но неумолимая черная дыра.

Примерно в середине июня Марьяна осознала, что постоянно думает об этом дурацком летнем флешмобе. То есть даже не просто думает, а мысленно описывает каждый свой день, подбирает красивые формулировки и внимательно следит, чтобы не проболтаться о слишком личном, вернее о том, что ничего слишком личного в ее жизни сейчас нет. Иногда нарочно, ничего специально не объясняя, не называя имен, как бы между делом, вместо «Я в воскресенье ходила в парк», – пишет: «Мы в воскресенье…» – ну то есть как – пишет. На самом деле ничего не пишет, конечно. А просто представляет, как могла бы написать, мысленно исправляет унылое одинокое «я» на дружное романтичное «мы», и настроение улучшается, как будто она и правда не одна бродила по парку, то и дело нетерпеливо поглядывая на браслет: когда, когда уже наберется хотя бы пятнадцать тысяч шагов, и можно будет поворачивать в сторону дома. Однако запись об этой заурядной воскресной прогулке (видела белку! нюхала жимолость! помогла незнакомым детям унести с дороги ежа!) могла бы получиться вполне ничего, особенно с точки зрения читателя, который не в курсе, как было на самом деле, – вот о чем думала Марьяна, когда шла по центральной аллее парка. И уже почти сердилась на себя за решение не участвовать в этом летнем флешмобе. Да, не она сама, а кто-то другой его придумал. Да, все, как безмозглые дураки, подхватили. Ну и что с того, ну и что?

Блокнот Марьяна нашла семнадцатого июня, возвращаясь с очередной воскресной прогулки по парку. Он лежал на ближайшей к выходу скамейке, толстый, почти квадратный, в красивой твердой обложке, изображающей карту звездного неба; ни одного созвездия Марьяна, кстати, не опознала, но это как раз нормально, астроном из Марьяны был так себе, она даже Большую Медведицу могла различить только после того, как трижды пальцем покажут: видишь? Ну как это – не видишь? Смотри внимательно, вот же ковш!

Если бы не звездная обложка, Марьяна прошла бы мимо, она не подбирала вещи на улице, даже чистые и красивые, никакие, никогда. Твердо говорила себе: «Мне не надо, это чужое», – но блокнот взяла, не задумываясь, как будто сама его тут оставила, а теперь вспомнила, вернулась и забрала. В сумку почему-то не положила, так и несла в руках до самой кофейни, где всегда вознаграждала себя каким-нибудь сладким латте с сиропом за все эти невыносимые тысячи воскресных шагов; сделала заказ, села за стол под ярко-зеленым навесом и наконец открыла звездный блокнот. Он оказался чистым, ни одной записи, ни слова, ни цифры, только несколько первых страниц явно вырваны, аккуратно, но все равно заметно. Но Марьяну это не смутило, наоборот, обрадовало. Нет чужих записей, вот и хорошо. Бывший хозяин наверняка нарочно их вырвал перед тем, как оставить блокнот на скамейке – тоже, конечно, нарочно. Можно сказать, подарил его – наугад. Тому, кто первым заметит и захочет взять. Значит, точно можно оставить блокнот себе, – решила Марьяна.

Она бы в любом случае так решила, потому что, во-первых, блокнот ей понравился так сильно, как никогда прежде не нравились вещи, даже платья и туфли, даже авторская керамическая посуда, которую несколько лет скупала с пылкой страстью начинающего коллекционера, а потом, начитавшись модных психологических книжек с советами избавляться от избытка вещей, мучительно долго, натурально отрывая от сердца, раздаривала родственникам и знакомым.

А во-вторых, Марьяна сочла блокнот добрым знаком. Даже не просто знаком, а прямым ответом на дурацкий, но всерьез изводивший ее вопрос. Теперь ясно, что делать с желанием писать о лете: да просто писать о лете! Но не в интернете на радость устроителям флешмоба, а тайно, только для себя, в блокнот. Даже удивительно, что это сразу не пришло ей в голову. Наверное, потому, что очень давно ничего не писала на бумаге. Просто как-то не было нужно, теперь даже анкеты обычно заполняют в интернете, а от руки – ну, максимум, ставят подписи на документах. Изредка, пару раз в год.

Дома сразу, даже не переодевшись, села за стол, открыла блокнот, написала на каждой странице: «01.06», «02.06», – и так далее, до семнадцатого. Просто чтобы обозначить твердое намерение наверстать упущенное. В смысле вспомнить и хотя бы кратко описать все прошедшие летние дни. Начинать записи с середины июня, казалось Марьяне, некрасиво, неаккуратно. Если уж взялась зачем-то описывать свое лето, то, будь добра, целиком.

Потом, конечно, переоделась в домашнее платье, разогрела в микроволновке суп, сваренный еще в среду, овощной, пресный, почти безвкусный, как почти все, что Марьяна готовила для себя, экономно и не особо стараясь. В жару супа совсем не хочется, но все равно надо его доесть. За самоотверженность она вознаградила себя маленькой пачкой чипсов, которые вообще-то нельзя, но с супом все-таки можно, потому что без чипсов он, будем честны, совсем невыносимая дрянь.

Съев суп и вымыв тарелку, Марьяна взялась за блокнот и задумалась, вспоминая: что же было первого июня? Сверившись с календарем, выяснила, что пятница. Значит, возвращалась с работы пешком, это почти десять тысяч шагов, неплохая нагрузка, обычно на такие прогулки не хватает времени, но по пятницам некуда торопиться, пятница – день свиданий и развлечений, поэтому если тебя никто никуда не позвал, можно потратить вынужденно высвободившееся время с пользой, пойти домой не просто пешком, а дальней дорогой (двенадцать с половиной тысяч шагов) и даже свернуть в кафе, если вдруг попадется такое, где нет обычной пятничной толпы.

Но все это были сугубо теоретические построения, как на самом деле прошла та прогулка, Марьяна уже не помнила. И что было в тот день на работе? В общем, ясно, что все, как обычно, спокойно, а значит, можно сказать, хорошо, проблемы и неприятности как раз отлично запоминаются, но хоть какие-нибудь подробности? Во что я в тот день была одета? – мучительно вспоминала Марьяна. – И с кем ходила обедать? Да и ходила ли вообще?

Что можно сказать совершенно точно – было жарко. В первые дни июня в городе установилась необычная для этого времени года, типичная августовская жара, все вокруг только об этом и говорили. А сама Марьяна последними словами проклинала дресс-код, обязывающий сотрудниц банка в любую погоду носить колготки, в жару это делало каждый выход на работу познавательной мини-экскурсией в ад.

Сама не заметила, как начала писать: «01.06. Первое, о чем я подумала, проснувшись: мне не надо надевать колготки! Прекрасное начало нового дня. Каждый день, открыв глаза, сразу вспоминаю: больше никаких колготок! – и не устаю радоваться этой прекрасной новости. Наверное, не устану вообще никогда. Н. говорит, я удивительная: еще не успела толком проснуться, а уже улыбаюсь. Было бы чему удивляться. Это он просто колготок в плюс тридцать два никогда не носил. Могу спорить, он вообще никогда, ни в какую погоду не носил колготок. Счастливчик, любимец богов и избранник судьбы. Впрочем, я тоже любимица и избранница, просто, в отличие от Н., не с рождения, а всего лишь с прошлой осени. Какая же я молодец, что ушла из банка! Да ради одного только счастья летнего бытия без колготок имело смысл рискнуть».

Перечитала, глазам своим не веря: что это? Откуда взялось? Это я написала? О боже, зачем?! Какое «ушла из банка»? Куда это, интересно, я оттуда ушла? В один из этих новомодных старт-апов, куда меня звали с испытательным сроком, а там «как пойдет», в смысле найдем другую такую же дуру, согласную поработать три месяца за ползарплаты, а ты отправишься на биржу труда? И самое главное, кто такой этот Н., считающий меня удивительной? Откуда он вдруг взялся? Из каких влажных фантазий выпорхнул? Самое смешное, похоже, даже не из моих. У меня сейчас, кажется, вообще ни одного знакомого мужчины на эту букву, только женщины, Нийоле и две Наташи. Полная ерунда. Зачем было это записывать? Кого я хочу обмануть? Все знакомые знают, что я до сих пор в банке работаю. И вообще, я же сейчас не в фейсбуке, а в бумажном блокноте, сама для себя пишу.

И вдруг подумала с удивившим ее саму иррациональным, совершенно детским упрямством: вот именно, для себя. Что хочу, то и пишу. Мне просто приятно писать о себе: «Ушла из банка». Я же уже года четыре решиться не могу, ну так хоть помечтаю. А еще приятней писать: «Н. говорит, я удивительная». Какой он молодец, этот неведомый эн! Все правильно про меня понимает. Пусть и дальше так говорит, а я послушаю. В смысле перечитаю. После того, как запишу.

Перевернула страницу и начала упоенно строчить: «02.06, суббота. Отличный, жаркий выходной день, специально посланный нам милосердным Господом, чтобы пить апероль шприц в тени цветущих каштанов, которые, впрочем, давным-давно отцвели, так что придется пить апероль просто под тентом, жизнь полна лишений, но я переживу. Некоторым еще труднее живется, например Н., бедняжечке, сегодня к трем на дежурство, спасибо, что хоть не с утра пораньше, а то плакала бы наша вчерашняя вечеринка. А так вечеринка не плакала, напротив, смеялась и требовала еще. Какое же все-таки счастье, что от белого у меня никогда не болит голова…»

Вот это правда, – подумала Марьяна, – хотя бы это – чистая правда. Первые восемь слов правды, если считать предлоги, союзы и частицу «не». Считать частицу, конечно, нечестно, но без нее слов правды останется только семь, а это вообще ни в какие ворота. Все-таки не роман пишу, а просто веду дневник.

На этом месте Марьяна рассмеялась – вслух, в полном одиночестве, скрашивал которое только вымышленный эн, да и тот сейчас смирно сидел в Марьяниной голове, не подавая признаков жизни. Видимо, отсыпался после дежурства, выпавшего на второе июня. Трудно ему на этом дежурстве пришлось!

– Эй, – сказала Марьяна, – дорогой эн, хватит спать! А то я тут смеюсь в одиночестве и, видишь, уже вслух с тобой разговариваю, как будто сошла с ума. Но я не сошла, ты не думай! Просто я – удивительная. По твоим же словам.

Сказала и сама испугалась: а ведь, похоже, действительно чокнулась. Сижу тут одна за столом, мало того, что пишу всякую чушь, так еще и вслух разговариваю. И зачем-то смеюсь.

Да ладно, – утешила себя Марьяна. – Тоже мне, величайшее безумие всех времен и народов. Просто пишу все, что взбредет в голову. Это нормально вообще: придумывать и писать. Некоторые люди даже деньги так зарабатывают. Писатели называются. Может, во мне только что проснулся великий писатель? Ну или ладно, не особо великий. Такой себе средней руки автор женских романов. Производственных женских романов о счастливом избавлении от колготок. Такие тоже нужны. А что смеюсь и вслух разговариваю, так это от избытка вдохновения. Некоторые писатели небось и не так еще в творческом угаре чудят.

Она снова рассмеялась и продолжила писать:

Надо же, – удивленно подумала Марьяна, – дался мне этот линди-хоп, даже сюда пролез, вместе с объятиями, острая нехватка которых как раз вполне очевидна и по-человечески понятна. Но танцы, дурацкие танцы – неужели мне все это время настолько хотелось? Может быть, зря не стала даже пробовать, решив, что уже поздно, куда взрослому человеку все это учить с нуля? Если бы тогда записалась в группу, может, уже танцевала бы – не блестяще, но более-менее сносно, так, чтобы было не очень стыдно выйти с другими на набережную и плясать у всех на глазах? Три года даже для медведя вроде меня неплохой срок. А я их, получается, упустила. И до сих пор ничего не умею. Обидно – жуть!

Да я, собственно, каждый день что-нибудь вот так упускаю, – мрачно сказала себе Марьяна. – Ежедневно, с упорством, заслуживающим лучшего применения, не записываюсь на танцы. И не делаю кучу других прекрасных вещей. Даже вот прямо сейчас вместо того, чтобы сесть и вспомнить, как на самом деле провела первые дни этого лета, зачем-то пишу всякую чепуху. Лучше бы языки поучила, честное слово. Благо для них придумали столько обучающих приложений – только качай.

Но все равно зачем-то перевернула страницу и продолжила писать: «3 июня. Мы сегодня весь день честно бездельничали, только сходили на рынок за ягодами, по дороге выдули по стакану эспрессо с лимонадом и льдом, вернулись домой, и упали. И, собственно, валяемся до сих пор. Зато, не просыпаясь, заказали билеты – самое смешное, что я уже не помню, куда именно. В смысле, на чем мы в итоге остановились: Корфу или Пиран? Или все-таки остров Гозо? Можно, конечно, проверить, но нарочно не буду: пусть потом выйдет сюрприз».

Четвертое июня по Марьяниной версии было посвящено радостям пешей прогулки до офиса: на этой загадочной новой работе, пришедшей на смену банковским колготкам, подробностей о которой Марьяна сама не знала, в смысле не могла вот так с налету сочинить, сложилась традиции начинать рабочую неделю не в девять, как всегда, а в одиннадцать, чтобы понедельник не казался тяжелым днем. Пятого она не стала обедать, ушла на час раньше, и они с эн успели съездить в Ботанический сад. Шестого июня пошел долгожданный дождь, а на рынке наконец появилась розовая черешня, седьмого они случайно попали на джазовый концерт, восьмого сразу после работы улетели в Таллинн, чтобы гулять там девятого и десятого, не отказывая себе ни в чем, а одиннадцатого с энтузиазмом принялись за поджидавшие дома дела. Двенадцатого июня Марьяна разнообразия ради внесла в свой утопический отчет немного драматизма: прекрасный неведомый эн уехал в командировку, а она сама простудилась, но жаловаться на обстоятельства оказалось так скучно, что простуда прошла уже к вечеру тринадцатого, так что четырнадцатого она снова пошла танцевать, пятнадцатого веселилась с коллегами в баре, все-таки пятница – это святое, шестнадцатого праздновала день рождения подруги, а семнадцатого, то есть сегодня, ходила на рынок, а потом полдня пекла пирожки по маминому рецепту, как всегда, на ходу изобретая новые начинки и предвкушая, как завтра удивится вернувшийся эн: на его памяти она пирожков еще не пекла, просто не до того как-то было, а тут вдруг образовалась пауза в их общих веселых летних делах.

Поставив точку, Марьяна отложила в сторону ручку, какое-то время растирала занемевшие от непривычной работы пальцы, рассеянно перечитывая последнюю запись о пирожках, и вдруг расплакалась, горько, навзрыд, как в детстве, потому что все написанное – неправда, Деда Мороза не существует, игрушки не оживают по ночам, кошки не разговаривают, никакой эн никогда не приедет, никто не покупал билетов на Корфу, завтра понедельник, и к восьми тридцати надо быть в банке – в колготках, непременно в колготках! – а еще очень сильно, вот прямо сейчас, немедленно, безотлагательно, хочется пирожков с начинкой из картошки и сыра с капелькой брусничного джема, которых она не пекла, и вообще никто никогда не пек.

На часах была половина одиннадцатого, а до центрального входа в парк – два с лишним километра, но Марьяну это не остановило. Она надела спортивный костюм, когда-то купленный специально для пробежек; бегать так и не стала, несколько раз начинала и тут же бросала, очень ей это не нравилось, лучше уж подолгу ходить, но покупка все равно оказалась полезной: когда ты в костюме, ты в безопасности, у окружающих к тебе никаких вопросов, даже если ходишь по улицам одна среди ночи – ясно, человек занимается спортом, простая, понятная и одобряемая социальная роль.

Очень аккуратно вырвала из блокнота исписанные страницы. Сожгла их над кухонной раковиной, по одной, с каким-то злорадным удовольствием, бормоча под нос: «И все, и все, хватит сходить с ума!» Смыла пепел, а потом торопливо прошлась по раковине губкой со специальным чистящим средством, чтобы уж точно не осталось ни следа. Пока возилась, время подошло к одиннадцати, но Марьяна взяла блокнот, надела кроссовки и вышла из дома. Почти всю дорогу до парка она пробежала – не то чтобы быстро, так, трусцой, то и дело сбиваясь на шаг, но по ее меркам это был настоящий спортивный подвиг: больше двух километров всего за четверть часа. Зато можно сказать себе, что сердце колотится не от ужаса, а от непривычной нагрузки, что, кстати, скорей всего, правда: от ужаса – это все-таки было бы чересчур.

Положила блокнот на скамейку, с которой его взяла, а потом зачем-то долго вытирала руки о влажную от вечерней росы траву. На самом деле, конечно, наоборот, перемазалась. Но на душе вроде стало полегче. В смысле, не так страшно, как было по дороге сюда. А потом стало совсем не страшно, без всяких сравнений, просто не страшно, и все. Марьяна шла по ночному городу, очень медленно, задрав голову к светлому бирюзовому, как всегда в июне, ночному небу, насмешливо думала: «Что это я вообще устроила? Хотела же просто вести летний дневник». Но сожалений не испытывала – ни что взяла чужой блокнот со скамейки, ни что теперь отнесла его обратно, ни о том, что случилось в промежутке. И вообще ни о чем, разве только немножко о танцах, все-таки надо было еще шесть лет назад пойти учиться, сразу после того, как впервые увидела ребят, танцующих на улице линди-хоп. Но и так, как в итоге вышло, тоже хорошо.

Дома, пока раздевалась, как бы рассеянно цапнула из миски теплый еще пирожок, за ним второй, но на этом остановилась. Жрать на ночь – грех из числа священных, то есть почти обязанность всякого уважающего себя человека, но меру все-таки надо знать.

Закинула влажный от пота спортивный костюм в стиральную машину, сама отправилась в душ. Вышла оттуда, завернутая в полотенце, некоторое время стояла на кухне, задумчиво глядя на полку с запасами зеленого чая: не выпить ли на ночь? Чтобы потом уж точно до утра не спать и лопать пирожки, – насмешливо сказала себе она и решительно отправилась в спальню. Хорошенького понемножку, даже если это хорошенькое – воскресный вечер. Бывают такие понедельники, наступление которых имеет смысл не оттягивать, а приближать.

Спала так крепко, что не услышала, как вошел прилетевший ранним утренним рейсом Нильс. Однако стоило ему пройти на кухню и загреметь мисками, сразу проснулась и сказала:

– Это не то, что ты думаешь! В смысле я не изменила тебе с первым же поваром, согласным платить за любовь работой. А честно, сама, своими руками их для тебя испекла.