Глава 17

Все сорок минут, что я ехал до Норфолка, я перебирал в уме варианты разговора с Байерсом.

Ни один из них не заканчивался ничем хорошим. По всем правовым нормам Скаврон должен был надолго поселиться в одном из пенитенциарных заведений США. Его вина не вызывала ни малейших сомнений, особенно после того, как он сам ее признал. Аналогичным образом, ни вес найденных у него наркотиков, ни его богатое уголовное прошлое отнюдь не относились к категории смягчающих обстоятельств. Его собственный адвокат просил дать ему двенадцать лет.

Я раз за разом представлял, как в ответ на просьбу Байерса представить основания для моего решения начинаю бормотать бессвязные оправдания. Что еще сильнее убедит не только его, но и остальных, что причина возможная только одна: меня подкупили.

А как иначе можно объяснить, что судья отпустил на свободу наркодилера, признавшегося в своих преступлениях?

У меня, конечно, был и другой вариант. Сказать ему правду. Но этого я допустить не мог. Чтобы не дать толчок цепочке событий, грозящих привести к катастрофе.

Припарковавшись у Федерального суда имени Уолтера Э. Хофмана – внушительного здания из серого известняка, этого памятника гегемонии федерального права, куда я каждый день приезжал на работу, – я так и не придумал, что мне делать. Прежде чем войти, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дать повода заподозрить, что что-то случилось. Я пытался вспомнить, как выглядел раньше, когда никто не мог обвинить меня в нечистоплотности и когда для меня было в порядке вещей, что моя дочь каждый день возвращается домой.

Будучи звездами маленькой вселенной под названием Федеральный суд, мы, судьи, всегда находимся под постоянным, хоть и косвенным наблюдением. Большинство опытных сотрудников здания суда накопили достаточно знаний в правовой сфере, чтобы иметь свою точку зрения по поводу того или иного приговора на уровне второкурсника юридического факультета, поэтому имя тем, кто высказывает свое мнение по поводу мнения судьи, – легион. И когда судья принимает противоречивое решение, все здание начинает гудеть как улей.

Высказать все судье в лицо никто не осмеливается. Коллеги лишь бросают на тебя косые взгляды и перешептываются каждый раз, когда думают, что ты их не слышишь. Все говорят о тебе и никто не говорит с тобой напрямую, превращая федеральную судебную систему в школьную столовую в восьмом классе.

Я надеялся, что в этих слухах есть хотя бы доля сомнения в моей виновности. В суде я со всеми старался вести себя приветливо. Конечно, есть немало судей, считающих подобную деликатность излишней. Они ведут себя как примадонна, свято уверовавшая в то, что ее работа важнее всего остального, и носят на лице маску надменности, словно это такой же непременный атрибут, как и судейская мантия.

Я никогда этого не понимал. В моих глазах все мы – и те, кто подметал полы, и те, кто выносил вердикты, – были в определенном смысле равноценными служащими на фабрике по производству юридических решений. И каждый из нас вносил свой вклад в то, чтобы этот конвейер работал без сбоев.

Более того, мы ничем не отличаемся друг от друга с точки зрения закона. И я всегда считал, что судья должен вести себя соответствующим образом.

Это означает, что людям надо улыбаться и звать их по имени. И знать о них столько же, сколько им известно обо мне.

Например, я могу сказать, что Бен Гарднер, дружелюбный охранник, издревле стоявший на посту у служебного входа, давний фанат футбольной команды Университета Алабамы. А Эктор Руис, темпераментный уборщик, моющий полы, страшно горд тем, что его дочь поступила на юридический. Мне также известно, что Тикка Джонс, работающая в главном секретариате суда, любит выслушивать комплименты по поводу своей прически, потому что у нее уходят часы на то, чтобы заплести или нарастить волосы в местном салоне красоты.

Сыграет ли общение со всеми этими людьми, каким бы поверхностным оно ни было, какую-то роль сейчас? Поддержат ли они меня или, наоборот, исполнятся враждебности, как и все остальные?

Просто войти в дверь и изобразить дружелюбное приветствие показалось мне подвигом. Сказав первое «доброе утро» Бену Гарднеру, я чуть было не развернулся и не пошел домой. Мне казалось, что притворно улыбнуться и бросить пару фраз о полузащитнике алабамской команды значит предать Эмму. Каким-то образом мне все-таки удалось, не подавая вида, миновать пост охраны, подняться на лифте и переступить порог кабинета.

Непосредственных помощников у меня всего пять человек. Сферы деятельности каждого из них замысловатым образом накладываются друг на друга, благодаря чему многие решения принимаются коллективно. Из-за этого настроение в офисе похоже на косяк сельди: множество особей, действующих как единое целое.

Как правило, разногласий между ними не бывало. Я был уверен, что сегодня все пятеро пребывают в возбуждении. Если мне удалось избежать прямого столкновения с фабрикой сплетен, то у них не было другого выхода, кроме как стать эпицентром скептицизма и слухов, циркулирующих в здании суда.

Готовясь переступить порог, я сделал глубокий вдох и придал лицу самое бодрое выражение, на которое был способен. Они должны видеть, что я полностью уверен в себе и до всех этих лживых измышлений мне нет никакого дела.

– Всем привет, доброе утро, – кивать и улыбаться. – Как дела? Все в порядке, спасибо, а у вас? – кивать и улыбаться. – Дайте мне буквально двадцать минут, я должен сделать один звонок.

Войдя в кабинет, я закрыл за собой дверь, поставил на пол кейс, повесил пиджак и снял трубку, делая вид, что кому-то звоню.

После чего упал в кресло и закрыл руками лицо.

А когда, просидев так какое-то время, поднял голову, мой взгляд упал на вставленную в рамку фотографию двойняшек, сделанную в Буш-Гарденз два года назад. Тогда им было по четыре года и они только-только научились самостоятельно производить множество совершенно новых для них операций – одеваться; ходить в туалет не по просьбе папы или мамы; неожиданно произносить полноценные фразы и так далее, – позволяя родителям просто любоваться этими крошечными человеческими существами. Погода в тот день стояла замечательная, мы все были в приподнятом настроении и весь день катались в маленьких поездах, объедались мороженым или веселились на детской площадке парка развлечений «Земля Драконов».

На снимке, стоявшем у меня на столе, Сэм и Эмма кружились на карусели. Я снимал с противоположной стороны, и угол съемки оказался на редкость удачным – Сэм немного опередил Эмму, как в тот день, когда они появились на свет. Их лица выражали чистую, неподдельную радость малышей, переживающих лучшую пору своей детской жизни. Крохотные ладошки крепко сжимали шесты, тоненькие ручки храбро противостояли центробежной силе.

Кудрявые локоны Эммы развевались на ветру, будто тоже охваченные радостным волнением. Сэм широко распахнул глаза и в восторженном вопле открыл рот.

Только в этот момент, внимательнее присмотревшись к Эмме, я заметил то, чего раньше не видел. Она не смотрела вдаль, как Сэм, – ее взгляд был сосредоточен на нем. И ей в первую очередь было радостно потому, что веселился он. Конечно, с близнецами так часто бывает: когда один смеется, другой обязательно к нему присоединится.

Но сейчас все было иначе.

Эмму заперли одну в крошечной комнате, обрили наголо и отняли брата. Рядом с ней не было никого, с кем она могла бы посмеяться, кто мог бы ее утешить. Ее насильно удерживали люди, для которых ее жизнь представляла собой всего лишь козырь в крупной игре.

Эмма была совершенно одна.

Я отвел от снимка глаза и спрятал его в ящик стола, не в состоянии на него больше смотреть. Потом пошел в туалет, побрызгал на лицо холодной водой, вернулся за стол и положил трубку телефона. Пора было возвращаться во внешний мир, даже если у меня не было ни малейшего желания этого делать.

И тут я увидел сообщение. Отправителем значился тот самый 900-й номер, с которого я получал инструкции накануне. В нем говорилось: