С некоторого времени Цесарский стал замечать, что сотрудники его отдела изменили к нему свое отношение.

Правда, его распоряжения они выполняли хорошо. Больше того, старались работать дольше, чем было установлено внутренним распорядком института. Однажды, явившись утром в конструкторское бюро, Цесарский узнал, что часть сотрудников не покидала со вчерашнего дня лаборатории. За это время они успели сделать то, что он наметил на несколько дней.

Но не это удивляло Цесарского. Его беспокоило другое. Сотрудники стали разговаривать с ним сдержанно и холодно. Уже незаметно было, чтобы они с прежней улыбкой слушали его веселые шутки.

Как-то раз Модест Никандрович решил откровенно объясниться с Павлом Павловичем Чибисовым, с которым работал вместе уже много лет.

— Скажите, Павел Павлович, — обратился к нему Цесарский. — Не кажется ли вам, что отношение ко мне некоторых товарищей нашего коллектива немного изменилось? Вы не находите этого?

— Нет, — удивленно ответил Павел Павлович. — А что такое?

— Да так, знаете… народ стал меня немного чуждаться.

— Этого я не замечал. А вообще товарищи очень озабочены.

— Чем озабочены?

— Как вам сказать? Хотят поскорей закончить подземный радиолокатор и ввести его в эксплуатацию…

Производственное совещание состоялось в лаборатории Цесарского. Для доклада слово было предоставлено начальнику конструкторского бюро.

Модест Никандрович поднялся из-за стола и обвел продолжительным взглядом всех собравшихся…

Кроме людей, подчиненных ему, в комнате находились сотрудники, работающие в других отделах. Среди них Цесарский увидел Крымова, механика Уточкина, Зою Владимировну. В дальнем углу примостился Горшков.

— Товарищи! — начал Цесарский.

Но, удивительное дело, куда девались легкие и непринужденные манеры, свойственные Модесту Никандровичу? Почему нет на его лице легкой, обворожительной улыбки?

Инженер говорил неуверенно, часто повторял одно и то же, сбиваясь с мысли; он жаловался на непреодолимые трудности, которые будто бы мешают работе. Большую часть своей речи он посвятил критике отдела снабжения института, который до сих пор не обеспечил его специальным заграничным прибором. Можно было подумать, что именно отсутствие измерительного прибора тормозит всю работу.

Это заявление вызвало неодобрительный ропот собравшихся. Они понимали, что не все обстоит так, как пытался представить Цесарский.

Речь Модест Никандрович закончил намеками на свои прежние заслуги. Правда, сделал он это вяло, без всякого подъема.

За ним стали выступать его сотрудники. Они критиковали свою работу и работу руководителя лаборатории — Цесарского. Многие прямо говорили о том, что с некоторого времени Цесарский потерял свое обычное упорство при решении трудных задач, стал бояться широко экспериментировать, начал работать с оглядкой. Говорили, что все это мешает творческой научно-исследовательской работе, направленной на создание новых, еще не известных машин и аппаратов.

Батя начал свое выступление с того, что сообщил присутствующим новость. Заграничный прибор, из-за отсутствия которого, по словам Цесарского, так сильно тормозится работа, наконец, прибыл в институт.

— Он в ящике, на котором сидит товарищ Горшков! — заявил Батя, указывая рукой в дальний угол.

— Это очень интересно! — оживившись, воскликнул Модест Никандрович. — Даже не терпится посмотреть!

— Хорошо! — обрадовался Батя. — Прибор можно поставить на стол и ознакомиться с ним. Как, товарищи, не возражаете?

Предложение Бати некоторым показалось несколько странным. Однако никто не возразил против того, чтобы тут же, на совещании, осмотреть измерительный прибор, о котором сегодня было столько разговоров. Трое сотрудников уже тащили тяжелый ящик на председательский стол.

— Ты не сказал самого главного, — прошептал сидящий рядом с Батей директор.

— Подожди… Все идет так, как нужно…

Между тем ящик успели открыть: на столе красовался лакированный замысловатый прибор. Он был снабжен огромным количеством ручек и кнопок из разноцветной пластмассы.

— Позвольте? — вдруг послышался звонкий голос. — Что же это такое?

Все повернули головы к говорившему и увидели Костю Уточкина, стоявшего у стенки с большим листом синьки.

— Что такое, товарищ Уточкин? — недовольно спросил председательствующий Павел Павлович.

— Как же так? Смотрите, товарищи, что делается! Вот у меня в руке схема заграничного прибора, прибывшая вместе с ним в ящике, как и полагается…

— Ну!

— Но ведь это же схема нашего макета! Я говорю о макете прибора, который мне лично приходилось монтировать по чертежам Модеста Никандровича. Между макетом, изготовленным у нас год назад, и полученным из-за границы прибором нет никакой разницы! Только у нас он был сделан в первоначальном виде грубо, а этот разукрашен большим количеством рукояток.

— Этого не может быть, — тревожно произнес Цесарский, вскакивая со своего места. — Дайте мне схему…

В комнате воцарилась тишина. Слышно было, как шелестит в дрожащих руках Цесарского лист плотной бумаги. Все с напряжением следили за ним.

— Да… Это моя схема… — наконец глухо произнес он.

— Вот так история! — заговорил Батя, осторожно забирая у Цесарского фирменный чертеж. — Посмотрим, не указана ли тут ваша фамилия? Нет, не указана. Посмотрите-ка, товарищи, на фирменный ярлык — может быть, там стоит фамилия автора?

Несколько человек начали рассматривать прибор со всех сторон.

— Ничего нет… Только название фирмы…

Люди нисколько не были удивлены этим, так как хорошо знали, что за границей никогда не указывают на фирменных ярлыках фамилий изобретателей творцов аппаратов.

— Ваша статья со схемой прибора, кажется, была опубликована несколько лет назад? — обратился Батя к Цесарскому.

— Совершенно верно. А затем переведена и недавно напечатана в заграничном журнале, — ответил Модест Никандрович.

— Вот видите, товарищи, что получается! — снова раздался среди наступившей тишины голос Бати. — Нашего, советского изобретателя… обокрали! Ищите его фамилию на этикетке прибора, ищите его фамилию в прилагаемой схеме, ищите его фамилию в каталогах фирмы и разных публикациях — не найдете ее! Обокрали не только изобретателя, обокрали его родину… Что приходилось делать изобретателю до революции? Рекламировать как можно шире свое изобретение, чтобы заинтересовать предпринимателей!.. А что в результате этого выходило? Примеров сколько хотите. Реализуют изобретение русского инженера за границей, и какой-нибудь Маркони или Эдисон присваивает себе его работу. Так было прежде. Но что теперь толкает некоторых наших изобретателей, не дожидаясь внедрения в жизнь, шуметь и кричать о своем изобретении? Давайте разберемся… Смотрите, что получается. Изобретатель опубликовал свой труд, а внедрить в жизнь изобретение не позаботился. Изготовил один образец и на этом успокоился…

— Прибор Модеста Никандровича работал хорошо! — послышался голос Кости Уточкина.

— Вот видите, и работал он хорошо! Что же это такое, товарищи? Неверие в свои силы? Ведь подумать страшно! Изобретатель забраковал собственный измерительный прибор и потребовал заграничный. Он думает, что заграничный будет лучше, так, что ли? А из-за границы ему присылают его же прибор! Вот какие вещи иногда случаются…

— Безобразие! — гаркнул Горшков. — Судить за такие вещи надо.

— Кого судить? — послышался чей-то голос.

— Товарищи, позвольте!.. — закричал Цесарский, вскакивая со своего места. — Позвольте, товарищи… — повторил он уже тихо. — Меня судить? За что же? Здесь какое-то недоразумение.

Инженер провел дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Затем уставился ничего не понимающим взглядом на заграничный прибор и продолжал, волнуясь:

— В моей статье, опубликованной в журнале… Эта статья была общего, обзорного характера. В ней не раскрывалась сущность изобретения… я ручаюсь вам. Ведь это же легко проверить! За что же меня судить?..

— Как же так получилось? — спросила Зоя Владимировна.

Цесарский ничего не ответил.

— Да, товарищи, это очень поучительный случай, — продолжал Батя. — Что толкает некоторых изобретателей как можно скорее рассказать о своем изобретении? Болезненное честолюбие! Пусть, мол, обо мне знает как можно больше людей… И вот видите, к чему это порой приводит. Не гонитесь за славой, она сама к вам придет. Усовершенствуйте свое изобретение, позаботьтесь о внедрении его в жизнь, этим вы вернее добьетесь общего признания. Тогда ваше имя станет известно всей стране. Сегодняшний случай, товарищи, хороший урок тем людям, действиями которых руководит не столько любовь к родине и забота о ее укреплении, сколько жажда славы, стремление к личному успеху.

Раздались бурные аплодисменты и громкие возгласы: «Правильно! Совершенно верно!»

Побледневший Модест Никандрович, стараясь никого не задеть, стал пробираться к тому месту, где находился прибор. Подойдя к нему, он принялся рассматривать поблескивающие никелем ручки управления, затем так же молча направился к выходным дверям. Среди напряженной тишины был отчетливо слышен шум удаляющихся шагов.

— Модест Никандрович, куда вы?.. — озабоченно произнес директор. Обижаться не следует, люди все свои…

— Я не обиделся, товарищи… — медленно проговорил Цесарский, повернувшись лицом к сидящим в зале. — Все, что тут говорилось, — это правильно… Я прошу собрание разрешить мне уйти… Мне необходимо подумать, проверить одну вещь…

Никто ему не ответил.

Тихонько скрипнула дверь. Ее прикрыл за собой покинувший совещание Модест Никандрович.

Со своих мест поднялись Уточкин и Горшков. Они оставили зал, чтобы проводить инженера.

Вот, наконец, рабочий кабинет. Все как будто на своем месте: широкий письменный стол, заваленный книгами и чертежами, удобное кожаное кресло, на стенах те же картины и фотографии!

— Судить… судить… — тихо шепчут губы Цесарского.

Он опускается в кресло.

Блуждающий взор Модеста Никандровича останавливается на ярком пятне, резко выделяющемся на письменном столе. Это блестящая обложка заграничного журнала. В нем дан перевод его статьи об измерителе напряженности поля ультразвуковых волн.

Модест Никандрович начинает перелистывать журнал.

Вот его статья. Инженер углубляется в чтение. Но через несколько минут он дрожащей рукой лезет в боковой карман пиджака за самопишущей ручкой, потом с ожесточением подчеркивает строчку. Но чернила не хотят ложиться на глянцевую бумагу. Напрасно Модест Никандрович встряхивает ручку и снова пытается провести линию.

— У-уу… черт! — громко вскрикивает он и со всего размаха запускает ручкой в противоположную стену. — Вот оно что… Вот оно что… Негодяи!

Его руки трясутся, лицо становится красным. Он вскакивает, с грохотом отодвигая кресло. Подбегает к стене, увешанной фотографиями. Судорожно вцепившись руками в дубовую раму одного из снимков, срывает его с гвоздя: это фотография иностранного ученого, в свое время обворожившего Цесарского.

Приблизив фотографию к лицу, Модест Никандрович начинает вспоминать все подробности разговора. «Очень жаль, — говорил гость, — что я не могу расспросить вас обо всем. Это может нарушить интересы вашей фирмы. Будем говорить о мелочах…»

И вот он, Цесарский, подстрекаемый желанием похвастаться, без удержу болтал о разных «мелочах», которые сами по себе, конечно, не выдавали тайны изобретения, но… Инженер лишь теперь сообразил: если соединить эти мелочи со сведениями, опубликованными в статье, тайна изобретения перестанет быть тайной.

Вот почему прибывший из-за границы прибор является точной копией его собственного.

— Судить! — придя в ярость закричал инженер. — Меня следует судить, судить!..

Комната наполнилась звоном разбитого стекла. Это полетела на пол фотография. Послышался шум опрокидываемого кресла. В воздухе закружились в диком вихре обрывки глянцевой бумаги.

Цесарский рвал в мелкие клочья заграничный журнал.

— Судить… судить… судить! — продолжал кричать Модест Никандрович, когда его, трясущегося в нервном ознобе, укладывали в постель.