Глава 28
Эти слова не давали Хэл покоя всю дорогу до Лондона.
Не возвращайтесь. Что она хотела сказать?
Может быть, Хэл все-таки доводилось бывать в Трепассене? В детстве? И она была слишком маленькая, чтобы помнить? Но если так, то миссис Уоррен должна знать всю правду о маме. А в таком случае, почему же она ничего не сказала? Может, у нее своя тайна?
Хэл вдруг ужасно захотелось в Брайтон. Даже не домой, а еще раз заглянуть в документы под кроватью.
Там было много неразобранного: документы, старые письма, дневники, почтовые открытки – все, что Хэл было слишком больно читать после смерти мамы, но что она не могла выбросить. Она аккуратно упаковала их и засунула под кровать, чтобы не попадались постоянно на глаза и дожидались своего часа, когда у нее появится причина внимательно с ними ознакомиться.
И вот этот день настал. Потому что в одном Хэл была уверена. Мама связана с этим домом. И сама она тоже. Конечно, никакая она не внучка миссис Вестуэй. Но родственница. И теперь Хэл была твердо намерена выяснить, какая именно.
До дома Хэл добралась после обеда. Оттого, что пришлось тащить чемодан от самого брайтонского вокзала, разболелись ноги. Денег на такси не было, а срок действия проездного истек.
У Живописных вилл Хэл почувствовала, как сердце колотится в груди – не только от долгой ходьбы. В такт шагам в ушах у нее раздавались слова: выбитые зубы… переломанные кости…
– Хватит.
Переходя дорогу, она сказала это вслух, и на нее мрачно обернулся паренек лет пятнадцати.
– Эй, мне уже восемнадцать. Чего ты мне приказываешь?
Хэл покачала головой и хотела ответить, что ее не касаются его дела. Но парень уже двинулся дальше, и она свернула на свою улицу, причем сердце забилось так, что стало темно в глазах.
На узкой двери подъезда не было никаких признаков того, что ее взламывали, но Хэл, не отпирая ее, все-таки позвонила в квартиру на первом этаже. У открывшего ей мужчины был удивленный вид. В общем, все правильно, Хэл его прежде не видела.
– Да? Что вам нужно?
– О, простите. – Хэл смутилась. Вообще-то она собиралась попросить жившего здесь Джереми проводить ее до квартиры. – Я не знала… А Джереми дома?
– Это который жил здесь раньше? Откуда мне знать, где он. Я въехал только на этой неделе. Вы его подружка?
– Да… Нет… Не в том смысле, – пробормотала Хэл. Она подхватила чемодан и опять почувствовала острую боль в ногах. – Я здесь живу, наверху.
– А-а, понятно. Тогда в следующий раз не забывайте ключ, ладно? Я спал.
– У меня есть ключ. Дело не в этом. Я просто хотела… Слушайте, а вы никого не видели тут? Ну, не ошивался ли тут кто-нибудь? Лысый такой, плотный?
– Да вроде нет, – коротко ответил мужчина. Он потерял всякий интерес к разговору и потянулся назад к своей двери, явно мечтая вернуться в постель. – Бывший, что ли?
– Нет… – Хэл подтянула чемодан, размышляя, сколько она может сказать. – Нет, я… Понимаете, я должна ему денег. А он не очень… идет навстречу.
– А-а… – Мужчина поднял руки, отгородившись от Хэл, и сделал несколько шагов назад. – Знаете, не впутывайте меня в свои дела, дорогуша. Ваши деньги – ваше дело.
– Я вовсе не прошу вас впутываться, – резко ответила Хэл. – Я просто спросила, видели ли вы кого-нибудь.
– Нет. – И мужчина захлопнул дверь у нее перед носом.
Хэл пожала плечами и вздохнула. Это не вселяло особого оптимизма, но что ж, и на том спасибо.
Взбираясь по лестнице к своей чердачной квартирке, она держала перед собой чемодан, и вдруг ей отчетливо представилась узкая лестница в Корнуолле и девушка, поднимающаяся наверх и исчезающая в темноте. И Хэл задрожала – не только при мысли о том, что могло ожидать ее в квартире.
На самом верху она помедлила, стараясь унять дыхание и прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Дверь была закрыта, заперта, никаких признаков того, что ее взламывали, но ведь в прошлый раз на вид тоже все было нормально. Понятно ведь, пришли один раз – могут прийти и второй.
Хэл пригнулась и заглянула под дверь, в лицо ей ударил холодный сквозняк. Никаких признаков движения в узкой щели, никаких ног, неподвижно стоящих за дверью.
Наконец, вооружившись телефоном, как оружием, и поместив палец на клавишу с цифрой девять, она как можно тише вставила ключ в замок, повернула его и быстрым движением распахнула дверь, потом так же одним рывком открыла дверь в комнату, та стукнулась о стену с грохотом, отдавшимся в тихом коридоре.
В комнате никого не было, стояла тишина, и Хэл слышала единственно биение собственного сердца. Никаких шагов. Тем не менее она не отпустила телефон, пока не проверила каждый уголок, каждую щелочку, от ванной до шкафа и закутка в глубине комнаты, где хранился пылесос. Только тогда сердцебиение улеглось, она закрыла входную дверь, навесила цепочку, задвинула засов, плюхнулась на диван и провела по лицу дрожащими руками.
Здесь оставаться нельзя, это очевидно.
Хэл редко плакала, но сейчас, сидя на старом потрепанном диване, на котором скакала в детстве, перед холодным газовым обогревателем, который мама столько раз зажигала, когда Хэл возвращалась из школы, она почувствовала, как горло перехватило от непролитых слез, и несколько капелек жалости к себе проползли по носу, оставляя мокрые следы. Но затем Хэл глубоко вздохнула и утерла слезы. Нечего плакать. Это не поможет. Нужно действовать.
Однако прежде чем действовать, надо узнать правду, получить ответы на вопросы, которые она задавала себе, с тех пор как получила письмо от Тресвика. Выслушивать ложь и лгать самой ей надоело. Пришло время правды.
В животе заурчало, Хэл сделала себе тост и пошла с ним в спальню. Вытащив из-под кровати ящик, она перевернула его, вытряхнула содержимое на ковер и начала смотреть.
В таком перевернутом порядке наверху оказались самые давние бумаги – недействительные паспорта, аттестаты, старые письма, фотографии… Правда, бумаги были перепутаны, их слишком часто перекладывали из ящика в ящик, чтобы они сохранили строгую хронологию. Хэл наугад открыла один конверт, но там оказались только справки о состоянии маминого банковского счета – ничего интересного.
Дальше шла стопка ее детских фотографий. Вот ей месяцев шесть, она улыбается невидимому фотографу. В другом конверте обнаружился оригинал договора об аренде квартиры, чернила поблекли, печать в углу порыжела. Договор был датирован январем 1995 года, за несколько месяцев до рождения Хэл. Шестьдесят фунтов в неделю, мамина подпись. Сумма показалась неправдоподобно низкой, даже по тем временам, и Хэл, пожалуй, рассмеялась бы, если бы ее не душили слезы.
Но плакать нельзя. Нельзя поддаваться жалости к себе. Составлять планы, думать, куда податься, она будет завтра, а прежде нужно сосредоточиться на первоочередном. Она не сможет взять все это с собой, с нее хватит возни с одеждой и другим необходимым барахлом. Значит, надо отложить стопку на выброс. А из оставшегося сделать стопку бумаг, касающихся мамы, еще одну стопку – квартира и еще одну – необходимые документы: паспорта, метрики, все, что может понадобиться для новой жизни. Наконец, на кровать она решила откладывать то, что имеет отношение к Корнуоллу и Трепассену, пусть и косвенное. Может, попадется что-нибудь, что укажет на связь с Вестуэями, что придаст опору под ногами, которая так нужна, чтобы выпутаться из всей этой неразберихи.
Первой на кровать полетела открытка. На обороте она была пустой, но перевернув ее, Хэл вздрогнула, так как узнала гавань Пензанса. Открытка была поделена на четыре части: внизу слева пензанская гавань, справа вверху остров Сент-Майкл-Маунт и еще два квадратика с выступающими в море скалами, которые Хэл не узнала. Связь – конечно, хлипкая, непрочная, – но все-таки связь.
Однако когда она наткнулась на целую пачку перевязанных веревкой писем, у Хэл замерло сердце. Получатель – Маргарида Вестуэй, адрес в Брайтоне был Хэл неизвестен, почтовый штемпель Пензанса. Хэл заглянула в первое письмо. Обратный адрес не был указан, а чернила так поблекли, что трудно разобрать слова.
Пишу через Лиззи… – дальше неразборчиво, – пожалуйста, не беспокойся о депозите. У меня остались кое-какие деньги от родителей, а кроме того, я займусь… Нет, не знаю. Стану гадать на брайтонском пирсе или заделаюсь хироманткой на пляже. Что угодно, лишь бы вырваться.
Писем было довольно много, чтобы прочитать их, потребуется немало времени, а поблекшие чернила легче разбирать при дневном свете. Хэл решительно положила письма на кровать и вернулась к бумагам.
Она дошла лишь до половины ящика, когда наткнулась на что-то, завернутое в старое кухонное полотенце. На ощупь вроде книга. Нахмурившись, Хэл вытащила сверток. Тут полотенце развернулось, и содержимое упало ей на колени. Нет, не типографская книга. Тетрадь. Дневник.
Хэл осторожно подняла его, раскрыла и начала листать. Множество страниц выдрано, от них остались лишь неровные края бумаги, а оставшиеся страницы еле крепились на нитке, болтавшейся, оттого что повредилась брошюровка. Первая полная запись относилась к концу ноября, но, судя по тому, где она располагалась, Хэл решила, что дневник должен был начинаться октябрем или сентябрем, а может, и раньше. Однако от первых месяцев сохранились только фрагменты. Оставшиеся страницы – по прикидкам Хэл, меньше половины – были исписаны сплошь, хотя даже там кое-что было замарано, имена соскоблены, целые абзацы старательно зачеркнуты.
Последняя запись датировалась тринадцатым декабря, после этого шли чистые, нетронутые страницы. Только одна страница в самом конце тетради была выдрана. Автора дневника словно резко оборвали.
Хэл медленно отлистала тетрадь обратно к началу, ненадолго останавливаясь на фрагментах текста, проводя пальцами по пустотам выдранных страниц. Кто это сделал? Сам автор? Или кто-то еще, испугавшись того, что можно узнать, прочитав эту тетрадь?
А еще важнее – чей это дневник? Почерк немного напоминал мамин, как бы его незрелая, несформировавшаяся модификация, а имени под обложкой не было.
Наконец Хэл открыла тетрадь на первом полном фрагменте и начала читать.
29 ноября 1994 года, – прочла она, насупив брови, чтобы разобрать нечеткие, поблекшие буквы и нетвердую руку. – Опять сороки.
