Глава 27

Когда она начала спускаться вниз, лестница жалобно скрипнула. Хэл замирала на каждый звук, на уханье совы, на капанье какого-то далекого крана – кап… кап… и наконец добралась до коридора на первом этаже. С чемоданом на весу, опасаясь, что заскрипят колесики, она как можно тише прошла на цыпочках к главному входу, где сквозь стекла окна над дверью месяц ярко светил на стенные панели.

Дверь была заперта на оба засова – верхний и нижний, и Хэл сцепилась с тугими щеколдами. Однако спустя некоторое время, показавшееся ей безмолвной, тревожной вечностью, она вытащила болты из пазов и повернула дверную ручку.

Дверь оказалась заперта на ключ. Хэл пошарила в прихожей – под серебряным подносом, на котором лежали письма и счета, под пыльной вазой с высохшими листьями, над дверью. Ключа не было. Нигде.

У нее сильно забилось сердце. Бегство стало уже не страстным желанием, а настоятельной необходимостью. Если ее сейчас увидят, увидят, как она, подобно вору, крадется из дома, вполне возможно, будет вызвана полиция. Правда, это уже не имеет значения. Важно лишь выбраться отсюда.

Хэл осмотрела коридор, подхватила чемодан и двинулась в гостиную. Высокие окна гостиной, как и ставни, были закрыты, но все запоры находились внутри, и после долгой возни с задвижкой один ставень с глухим стуком распахнулся. Окно запиралось на обыкновенную щеколду, которую Хэл открыла без труда. Сердце ее при этом бешено колотилось от нетерпения и предвкушения свободы. Оконные створки открылись внутрь, впустив в комнату морозный воздух, и Хэл выглянула в ночь, желая удостовериться, что не грохнется с шестифутовой высоты.

Окно все-таки располагалось на высоте, но до террасы была всего пара футов, и Хэл осторожно опустила чемодан, а затем встала на колени, чтобы выбраться самой. Она уже перенесла одну ногу через подоконник, когда с другого конца темной комнаты раздался голос:

– Я так и знала. Ночное бегство. Трусиха.

Голова у Хэл дернулась, а кровь от страха побежала по жилам с утроенной скоростью.

– Кто здесь? – спросила она.

От ужаса вышло агрессивнее, чем она хотела, но человек, обвинивший ее в трусости, лишь засмеялся и вышел в дорожку лунного света.

Вообще-то Хэл могла и не спрашивать. Она узнала голос. Миссис Уоррен.

– Вам не удастся меня остановить, – сказала Хэл, вызывающе выдвинув подбородок. – Я все равно уеду.

– А кто говорит, что я собираюсь вас останавливать? – Губы у миссис Уоррен изогнулись, а в голосе послышалась презрительная насмешка. – Я уже просила вас оставить нас в покое и буду счастлива это повторить. Слава богу, избавились. От вас, а до вас – от вашей дрянной матери.

– Да как вы смеете? – Голос у Хэл задрожал, но не от страха, а от негодования. – Что вы знаете о моей маме?

– Уж побольше, чем вы. – Она подошла ближе, и в голосе послышался такой яд, что Хэл отпрянула. – Слизняк, нюня. Такая же хитроумная искательница поживы, как и вы.

Хэл слезла с окна, но, встав на пол, зашаталась. В ушах у нее звенело, она была в негодовании и сама сравнила себя с разъяренной шипящей змеей. Это была смесь бешенства и шока.

– Не смейте так говорить о моей матери. Вы понятия не имеете, через что она прошла, чтобы вырастить меня…

– Не смейте вы говорить мне о том, о чем не имеете ни малейшего представления, – выплюнула миссис Уоррен. – Убирайтесь. И никогда больше не возвращайтесь сюда.

С этими словами она захлопнула окно, и Хэл быстро отдернула пальцы, чтобы их не прищемила тяжелая рама.

Она еще успела разглядеть полное ядовитой ненависти лицо, а затем ставень тоже захлопнулся, и она услышала скрип и стук задвигающейся щеколды.

Действительно ли миссис Уоррен такой полутруп, кем все ее считали? Или эта ее палка просто трюк, чтобы морочить других? Так или иначе, при необходимости экономка может передвигаться очень тихо.

С минуту Хэл стояла неподвижно, сердце сильно билось в груди. Она невольно обхватила себя руками, словно пытаясь от чего-то загородиться – непонятно, от чего. Когда сердцебиение немного улеглось, она опустила руки и приказала себе дышать медленнее и глубже.

Слава богу. Слава богу, что она больше не увидит этот ужасный дом и эту ужасную женщину. Пусть пишут. Пусть приезжают за ней, пожалуйста. Они не могут заставить ее вернуться. Не могут заставить ее предъявлять какие-то там документы. Она переедет, сменит адрес, даже имя, если уж без этого никак.

Но в одном миссис Уоррен права, думала Хэл, когда шла с чемоданом по аллее к главной дороге в надежде найти попутную машину до Пензанса. Ей не нужно было сюда приезжать.

И лишь намного позже, уже когда огромная фура по дороге в Сент-Айвс добросила ее до Пензанса, а водитель прочитал лекцию на тему личной безопасности, уже когда, прижавшись к дверям и поплотнее запахнув пальто, она ждала открытия вокзала и первого лондонского поезда, Хэл нашла время подумать о словах экономки и докопаться до смысла ее ядовитых обвинений.

Слава богу, избавились. От вас, а до вас – от вашей дрянной матери.

Эти слова могли означать только одно: миссис Уоррен все знает. Знает правду. Знает, что мать Хэл – не дочь миссис Вестуэй, а ее безродная темноглазая родственница, взятая в дом как сирота. Знает, следовательно, и что сама Хэл самозванка. Но почему она ничего не сказала?

Этот вопрос не выходил у Хэл из головы с самой ночи, принимая разные оттенки, он петлял по извилинам, вгрызаясь в мозги, которые предлагали десятки всевозможных ответов. А когда двери вокзала открылись и Хэл потянулась затекшим телом, разминая продрогшие, сведенные судорогой конечности и пытаясь улыбнуться дежурному, в голове у нее горьким эхом прозвучали последние слова миссис Уоррен.

Она никогда сюда больше не приедет. Это правильное решение. Правда, миссис Уоррен сказала несколько иначе.

Она сказала – не возвращайтесь.