Глава 10
Час спустя все закончилось – или почти закончилось. Небольшая конгрегация гуськом вышла под сильный дождь, чтобы постоять вокруг могилы. Гроб опустили в сырую землю, и священник возвысил голос, стараясь молитвой перекрыть завывание морского ветра.
Уже сгущались сумерки, стало еще холоднее, и Хэл, несмотря на все свои усилия, дрожала в тонком пальто. И все-таки она была благодарна ветру и дождю. Под погодным покровом все примут выражение ее лица просто за усталость и измученность.
Когда она смаргивала капли, стекающие с волос, глаза были застланы подлинными слезами. Никто не ожидал, что она станет плакать, это она знала, но следующей проверкой были поминки в имении Трепассен, и Хэл понимала, что там ее будут рассматривать под микроскопом. И когда все сгрудились вокруг могилы, она пусть на несколько минут, но с облегчением перестала думать о выражении лица и защитном языке тела. Пока ветер бьет по лицам скорбящих, она может держать оборону и проклинать исключительно непогоду.
Наконец священник произнес положенные слова, и Хардинг из ведра, стоявшего сбоку от могилы, бросил в нее горсть песчаной земли. Земля упала со шлепком на деревянный гроб, и Хардинг передал ведро брату Абелю, который тоже бросил горсть, покачав при этом головой, хотя Хэл не поняла, что это значило. Ведро пошло по кругу, горсть за горстью. За землей в могилу летели обмякшие от влаги цветы. Последним ведро принял Эзра. Он бросил землю – почти небрежно – и обернулся к Хэл, которая пряталась прямо за его спиной, пытаясь не привлекать к себе внимания.
Он ничего не сказал, просто протянул ей ведро, и Хэл взяла его. И в это мгновение с болью почувствовала: есть что-то глубоко неправильное в том, что она собирается сделать, что-то почти кощунственное в этом символическом жесте погребения женщины, с которой она никак не была связана. Но глаза всех членов семейства устремились на нее, и выбора не осталось. Земля склеилась от дождя, ей пришлось стянуть перчатку и поскрести грязь ногтями. Земля упала на гроб странным финальным аккордом, и Хэл вернула ведро священнику.
– Прах к праху, – заговорил тот, – пепел к пеплу, в твердой надежде на воскресение в жизни вечной…
Хэл суеверно вытерла грязную ладонь о пальто и попыталась не слушать, но не могла отогнать воспоминания о добросердечном викарии, распоряжавшемся церемонией кремации мамы, его бессмысленные слова об утешении, обетованиях, в которые она не могла верить. Земля давила под ногтями, и, почувствовав что-то вроде удара в грудь, она вспомнила ощущение от пепла мамы. Когда она развеивала его, три года назад, он был шершавым на ощупь. В другой декабрьский день, такой же ветреный, как сегодня, хотя и не дождливый, она босиком – ноги заледенели на камнях – спустилась на брайтонский пляж и подошла к самой воде. Зайдя по щиколотку в пенящиеся водоросли, она смотрела, как ветер вытягивает из ладоней пепел и развеивает его над морем.
Сейчас она смотрела в зев холодной, мокрой могилы, и у нее опять стиснуло сердце болью утраты, как будто задели старую, еле затянувшуюся рану. Стоило ли опять погружаться в мрачные траурные обряды и воспоминания ради того, что могло оказаться уродливой лампой или коллекцией почтовых открыток?
Перед вами два пути, правда они извиваются и петляют…
Хэл вдруг поймала себя на том, что впилась ногтями в ладонь, и вспомнила валета Мечей, с поднятым мечом решительно шествующего навстречу бушующему морю.
Все дело в том, что двух путей уже нет. Она выбрала один, перечеркнув тем самым то, что мог предложить другой, будто его и не существовало вовсе. Дороги назад нет, и бессмысленно гадать о последствиях такого решения. Она сделала выбор, потребовавшийся от нее, чтобы выжить, и теперь предстояло протаптывать только одну тропку – все глубже в обман. Она никак не могла позволить себе проиграть.
Наконец священник начал собираться, и участники траурной церемонии, защищаясь от шквального ветра и проливного дождя, подняли воротники и потянулись к машинам.
Сердце у Хэл екнуло от страха. Нужно что-то сказать, и быстро. Нужно попроситься к кому-нибудь в машину, но мысль о том, чтобы свалиться этим совершенно незнакомым людям как снег на голову, вдруг испугала еще больше всего остального. То была не просто боязнь разоблачения. Что-то глубже, словно из детства. К кому же напроситься? И как?
– Я… – начала она, но горло свело и сказалось хрипло: – Я… Может быть…
Однако никто не обернулся. Впереди в окружении трех подростков шел Хардинг, сбоку от него женщина, вероятно, Митци. Хэл вспомнила «Фейсбук» и узнала Ричарда, который, плетясь за отцом к парковке, уже проверял мобильник. Абель и Эзра шли позади, погрузившись в беседу. Они попали в поле зрения Хэл как раз в тот момент, когда Абель приобнял брата будто в утешение, но тот несколько раздраженно отпрянул. Остальные тоже разбрелись по машинам, припаркованным под раскидистыми тисовыми деревьями. Над Хэл нависла реальная опасность, что она останется на пустынном кладбище одна. Горло захлестнуло волной паники.
– Простите, – опять прохрипела она уже несколько громче и опять, второй раз за день, почувствовав на плече чью-то руку, резко обернулась.
Мистер Тресвик протягивал ей зонтик.
– Хэрриет, могу я предложить подбросить вас до Трепассена?
– Да. О да. О, большое спасибо, я просто не знала… – Получилось не слишком связно, слова мешались во рту.
– Боюсь, машины от агентства заполнены, все места в официальном кортеже заняты, но если вы не откажетесь от моей машины…
– Н-нет, конечно, нет. – Зубы у Хэл стучали от холода, и она попыталась взять себя в руки, чтобы благодарность не вышла преувеличенной. – Благодарю вас, мистер Тресвик, вы очень любезны.
– Ерунда. Вот, держите мой зонтик – только осторожнее, иначе он вывернется наизнанку. Боюсь, морские штормы несколько непредсказуемы. Я возьму ваш чемодан.
– О, что вы, – запротестовала Хэл, – п-пожалуйста.
Но было уже поздно. Зонтик очутился у нее в руке, а маленький человек, ловко подхватив чемодан с гравийной дорожки, куда она его поставила, двинулся под дождем к машине, припаркованной на обочине, где ее высадил таксист.
Заведя «вольво», мистер Тресвик включил печку на полную мощность, и машина, разбрызгивая лужи, выехала на проселочную дорогу. На кладбище Хэл казалось, что она уже никогда не сможет согреться, холод пронизал ее будто до самых костей. Теперь, когда в теплом воздухе, что дул из вентиляторов, пальцы начали оттаивать, их заломило от боли, однако стылость глубоко внутри казалась вечной мерзлотой.
– До Трепассена около четырех миль, – поддерживая разговор, сказал Тресвик, когда они медленно вырулили на главную дорогу. По лобовому стеклу бешено метались дворники. На каждом перекрестке водитель тормозил, сквозь мглу всматриваясь в дорогу и тщетно стараясь разглядеть машины сбоку. Затем, держа в руках две жизни, он нажимал на газ, машина переезжала перепутье и набирала скорость. – Надеюсь, стараниями миссис Уоррен нас ждет чай. Вы останетесь на ночь?
– Я… – Хэл почувствовала себя виноватой. Она не написала экономке – времени не было. Кроме того, она понятия не имела, что будет делать, если приглашение заночевать в имении в силу обстоятельств окажется недействительным. – Да, я бы с удовольствием, но, боюсь, я не написала миссис Уоррен, что приеду. Ваше письмо пришло всего два дня назад… Я думала, ответ все равно не поспеет…
– О, простите, – извинился мистер Тресвик, – мне следовало указать номер моего мобильного. Но это не столь существенно. Миссис Уоррен, конечно, откроет для вас комнату, я уверен. Должен вас предупредить… – Адвокат с сомнением покосился на мокрое пальто. – В Трепассене нет центрального отопления. Боюсь, миссис Вестуэй так и не собралась его провести. Но зато там множество каминов, грелок и прочего. Вы будете… – Он замялся. – Ну, в общем, вам будет там очень, очень удобно.
– Благодарю вас, – кротко ответила Хэл, хотя что-то в его голосе заставило ее усомниться в правдивости его слов.
– Должен признаться, – Тресвик переключил сцепление, так как они поднимались на холм, – я с некоторым удивлением узнал, что у Мод есть дочь.
Мод. Вот, значит, как зовут недостающую дочь. М. Вестуэй, как и мама. Может, ошибка отсюда? Хэл испытала невероятное облегчение, что взяла сокращенный вариант метрики, но следом за облегчением вспыхнула смутная тревога. Значит, Тресвик с удивлением узнал о существовании у Мод дочери. И что это означает? То, что она не знает чего-то такого, что должна бы знать. Спросить? Но ведь незнание ее выдаст?
– Я… Что вы имеете в виду? – спросила она наконец.
– О, – усмехнулся мистер Тресвик. – В детстве она была весьма решительной особой. Клялась, что никогда не выйдет замуж и не заведет детей. Помню, как-то я сказал – ей было лет двенадцать, – что, мол, когда она подрастет, то может и передумать. А Мод в ответ рассмеялась и назвала меня старым ослом. Она была довольно прямолинейной девочкой, ваша матушка. Заявила, что дети – висячий замок на патриархальных оковах брака. Именно так и выразилась, я очень хорошо помню. Я тогда еще подумал, какой необычный оборот, особенно для ребенка. Поэтому несколько опешил, когда узнал, что она в самом деле родила ребенка. И в довольно юном возрасте, как я понимаю?
– В восемнадцать… Ей было восемнадцать, – еле слышно ответила Хэл, – когда я появилась на свет.
Восемнадцать. Когда она была маленькой, ей казалось, это вполне нормальный возраст – по крайней мере, человек уже взрослый. Теперь, когда ей самой шел двадцать второй год, она не могла себе представить, через что прошла мама, какую борьбу ей пришлось выдержать, чтобы в таком юном возрасте родить ребенка и потом одной его воспитывать.
Но едва произнеся эти слова, Хэл поняла свой прокол. Волна холодного бешенства прокатилась вниз по спине от того, что она сморозила. Черт. Черт! Какая глупая, дилетантская ошибка.
Первое правило гадалок и экстрасенсов: говорить как можно туманнее, ничего конкретного, если только потом нельзя пойти на попятную или перевернуть смысл сказанного – в случае грубой ошибки. Я слышу мужское имя… Кажется, там есть буква «ф». И никогда: Я вижу вашего брата Фреда. Если есть острая необходимость сказать что-то конкретное, выбирай статистически более вероятное. Я вижу синюю машину… Только не зеленую.
А она, не сказав и десяти слов, только что совершила две грубейшие ошибки. Выдала и конкретную информацию – вовсе не необходимую, – и статистически наименее вероятную. Сколько женщин рожают в восемнадцать лет? Два процента? Хэл понятия не имела. Да и вообще, она слишком мало знает о жизни Мод Вестуэй, чтобы подобным образом тыкать пальцем в небо. А что, если этой женщине сейчас под пятьдесят? А что, если в восемнадцать лет она еще жила в родительском доме? Ее бдительность усыпили вероломные слова Тресвика насчет юного возраста – толика информации, которая вроде бы накладывалась на жизнь Хэл. Но возраст возрасту рознь. Сегодня и двадцатипятилетняя женщина считается юной матерью. Она просто-напросто накосячила – и очень скверно. Значит, не такой уж она и крутой профессионал, пристыдила себя Хэл.
Она нервно покосилась, не хмурится ли Тресвик, складывая в уме числа. Но, похоже, он ничего не заметил. Даже как будто и не слышал ее. Мысли его витали в другом месте.
– Патриархальные оковы брака, – усмехнувшись, повторил он. – При этих словах я всегда вспоминаю вашу мать. Хотя, конечно… – Он метнул на Хэл взгляд бойких, как у птички-малиновки, глаз. – Она ведь так и не вышла замуж, насколько я понимаю?
– Н-нет, – ответила Хэл.
Несмотря на холод, который пробирал ее до костей, лицо, опаленное струей воздуха из печки, пылало. Какая идиотка. Теперь она вообще никому ничего не скажет – просто будет кивать на то, что услышит.
Хотя, может быть… Машина свернула, и колеса зашуршали по мокрому покрытию, а Хэл прижалась щекой к холодному стеклу, пытаясь думать. Может, не такая уж она и идиотка, что выдала возраст мамы. Вполне возможно – даже вероятно, – что на чем-нибудь ее все равно поймают. Может, лучше сейчас добровольно сообщить правдивую информацию. Тогда, если ее уличат, она сможет сделать вид, что все это не продуманный мошеннический трюк, а благополучно разрешившееся недоразумение. А вот если бы она начала лгать сейчас, потом выхода не будет. Во всяком случае, без обвинения в мошенничестве.
Мод Вестуэй. Если бы только она знала это имя раньше, то поискала бы в Интернете, нашла бы что-нибудь о женщине, которая, по предположениям местных обитателей, является ее матерью. Как хоть она выглядит? Сколько ей лет? И что с ней случилось?
Но в присутствии мистера Тресвика она не могла достать телефон и начать поиски. Хотя мысль вооружиться хоть какими-то базисными фактами, прежде чем предстать перед мнимыми дядьями, была соблазнительна. Она не может позволить себе еще раз оступиться. Удастся ли уединиться, когда они доберутся до имения? Может, сказать, что ей нужно переодеться в сухое?..
Оставшуюся часть пути Хэл молчала. Тресвик тоже, хотя и бросал на Хэл странные взгляды, пока «вольво» проворно преодолевала длинные сельские мили. Только когда машина начала сбавлять скорость, Хэл встряхнулась, и Тресвик громко сказал, пытаясь перекрыть скрип дворников:
– Ну, вот мы и на месте. – Он кивнул налево, где мерцающий свет золотил дождевые капли. – Имение Трепассен. О, ворота открыты. Отлично. Должен сказать, мне не улыбается мысль в такую погоду сражаться с засовами.
Они медленно проехали в огромные кованые ворота и запетляли по подъездной аллее.
Далеко впереди Хэл увидела длинное низкое здание и внезапно осознала, что оно ей знакомо. Изображение высветилось у нее в голове – высокие окна, пологий газон… Ну да, вот и газон, прямо у нее под носом, как будто фокус.
Хэл опешила и какое-то время недоумевала, а потом, с некоторой печалью, поняла. Конечно, открытка, которую она нашла в Интернете. Мы чудно пили чай в имении Трепассен. Снимок был сделан не отсюда, а с газона, и то, что она не сразу узнала это место, объяснялось сдвигом перспективы. Она заметила, какие изменения произвело время: плющ и виноград, на открытке служившие умеренным симпатичным декором, теперь буйно разрослись по всей стене и, казалось, душили эркерные окна и колонны, поддерживавшие портик. Штукатурка уже не поражала девственной белизной, как на открытке, а потрескалась и кое-где отслоилась. Газон не пострижен, над нежной травой возвышались сорняки.
Надеждам Хэл, равно как и праведному негодованию, охватившему ее в поезде, был нанесен удар. А где же пони, приметы заграничных поездок, дорогущие машины? Если тут и были деньги, то их очень долго никто не тратил.
Они въехали в рощицу тисовых деревьев, и под густым навесом ветвей дождь моментально прекратился. Вдруг с одного дерева стремительно спикировало что-то черно-белое, мистер Тресвик рефлекторно крутанул руль, и машина колесами проскрежетала по гранитному валуну из тех, что обрамляли аллею.
– Проклятие! – сердито воскликнул он, снова выруливая на гравийное покрытие.
Последние несколько ярдов до дома адвокат проехал совсем медленно. Когда машина вынырнула из-под деревьев, дождь возобновился.
– Что это было? – спросила Хэл, обернувшись. – Чайка?
– Нет, сорока. Бич дома, настоящий бич. Они могут быть на диво агрессивны. – Тресвик проехал сводчатую арку и затормозил на покрытой гравием площадке для машин, расположенной справа от главного фасада. Затем выключил мотор и вытер трясущиеся руки о брюки. – Понимаете, считается, что они и дали имя поместью. Piasenn по-корнски будет сорока, а tre значит ферма, или усадьба. Получается, что Трепассен – это искаженное Tre Piasenn, «сорочья ферма». Понятия не имею, правда это или нет, но название подходит. По другой версии, название происходит от корнского слова, обозначающего «прошедшее», passyen. Сам я ничего не могу утверждать. Боюсь, я не специалист по корнскому языку. – Тресвик пригладил волосы и отстегнул ремень, впервые за время их общения заметно смутившись. – Я… Я не большой любитель птиц, у меня своего рода фобия. Хотелось бы преодолеть, но не получается. А здешние сороки… – Он рефлекторно содрогнулся. – Ну, в общем, как я уже сказал, их довольно много, и они вовсе не страдают робостью. Но зато… – Тресвик потянулся за зонтиком и улыбнулся слабой, совсем не веселой улыбкой. – Зато в этом доме нечего опасаться горестей.
– Горестей? – не поняла Хэл.
– Ну да, вы разве не знаете стишок?
Прилетела к нам сорока.
Значит, будем танцевать.
Две сороки прилетели —
Будем горе горевать…
И так далее. Хотя танцы тоже маловероятны. Я ни разу не видел тут меньше пяти-шести сорок.
– Да… – медленно проговорила Хэл. – Да, я знаю этот стишок. – Вспоминая, она засунула руку под пальто и дотронулась до плеча, затем безвольно уронила руку. – По крайней мере, первые четыре строки. А сколько их там всего? Шесть?
– Вроде десять. – Мистер Тресвик сосредоточился. – Погодите-ка…
Прилетела к нам сорока.
Значит, будем танцевать.
Две сороки прилетели —
Будем горе горевать.
Если три, родится мальчик.
А четыре – будет дочь.
Пять сорок – уснешь голодным.
Шесть…
Как там дальше?.. По-моему, шесть – получишь грош. Да, точно, шесть – получишь медный грош.
Получишь медный грош, закусив губу, повторила про себя Хэл. Будь она суеверной, можно было бы считать это предзнаменованием. Но от суеверий Хэл отстояла далеко. Несколько лет работы с картами таро не привили ей никакой веры, скорее наоборот. Многие ее коллеги верили, она встречала таких. Но Хэл считала, что знаки и символы придумали люди, ищущие непонятные слова и ответы, а сами по себе они не означают ничего.
Теперь, когда Тресвик показал рукой, она увидела сорок, прячущихся в тисовых деревьях. Правда, две прыгали по земле и клевали ягоды, но четыре сидели на ветвях. А последняя, та самая, которая торпедировала машину, уселась под дождем на перекрытии портика, злобно глядя на них вниз.
– А если семь? – шутливо спросила Хэл. – Тогда больше грошиков?
– Нет, – рассмеялся Тресвик. – К сожалению, нет. – Он вылез из машины и торопливо обошел ее кругом, раскрыв зонт. Из-за дождя, который стучал по ткани, Хэл с трудом разбирала его слова. – Семь как раз в конце: «Ну а семь – узнаешь тайну».
Хэл вытащила из багажника чемодан, спряталась под зонтик мистера Тресвика и пошла рядом с ним ко входу в дом. Может быть, все дело было в дожде или завывавшем ветре, но она почему-то содрогнулась.
4 декабря 1994 года
Утром мне опять стало плохо, в ночной рубашке я скатилась по крутой лестнице и по длинному коридору помчалась в туалет. Рухнула коленями на холодную плитку, и меня стошнило последними остатками вчерашнего ужина.
Потом я почистила зубы и подышала в руку – убедиться, что дыхание не имеет предательского кислотного привкуса. Открыв дверь в коридор, я увидела Мод. Она стояла, скрестив руки, прикрывшие принт рок-группы «Смитс» на старой драной футболке, в которой кузина спала вместо пижамы.
Она ничего не сказала, но что-то в выражении ее лица мне не понравилось. Она смотрела на меня, и в ее взгляде были озабоченность и что-то еще, точно не знаю. Может… жалость? Эта мысль меня разозлила.
Мод прислонилась к стене, преградив мне дорогу, и не двинулась, даже когда я вышла из ванной и закрыла за собой дверь.
– Прости. – Я откинула волосы с лица, пытаясь говорить непринужденно. – Долго ждала?
– Прилично, – без экивоков ответила она. – Ты в порядке?
– Конечно. – Я двинулась прямо на нее, заставив вжаться в стену, и бросила через плечо, проходя мимо: – Почему я должна быть не в порядке?
Она только пожала плечами, но я поняла, что она имела в виду. Прекрасно поняла. Помню выражение ее лица, пристальный взгляд черных глаз. Сейчас сижу у себя на кровати, в заснеженном саду низко летают сороки, я пишу дневник на коленях и все думаю: насколько я могу ей доверять?
