64
У Хесса такое ощущение, будто мозг его того и гляди взорвется, и он уже жалеет, что не остался на холодном ветру перед зданием ратуши. После схватки с Хансом Хенриком Хауге в хусумском гараже первое время Марк не чувствовал никаких неприятных ощущений в черепной коробке, но в течение недели на смену этому благостному состоянию пришла непрекращающаяся головная боль. Мысль о том, что Хауге до сих пор не задержан, только усиливала ее, как, впрочем, и воспоминание об утреннем допросе Эрика Сайер-Лассена в управлении. Затем ему пришлось срочно наведаться в копенгагенскую ратушу, чтобы допросить Хеннинга Лёба и его шефа, вместе с которыми он теперь и располагается в душном кабинете управления по делам детей и юношества. Само собой разумеется, ничего в офисе ни о детях, ни о молодежи не напоминало: ни казенные конторские интерьеры, ни характерные для ратуши высокие панели красного дерева на стенах.
Хеннинг Лёб, понятное дело, храбро защищается, в первую очередь стараясь обелить честь своего начальника, ерзающего на стуле рядом с ним.
– Как я уже говорил, система зависла, и именно поэтому у меня не было возможности помочь вам с информацией.
– Однако вы не так сказали в прошлый вторник, когда мы говорили по телефону. Вы сообщили, что никаких заявлений по поводу детей Анне Сайер-Лассен не поступало, однако вот оно – здесь.
– Ну, может, я в самом деле сказал, что система не показала мне этого в тот момент.
– Нет, вы не так сказали. Я назвал вам регистрационные номера девочек, и вы заявили…
– Ладно, о’кей. Я уже не помню дословно…
– Какого черта вы не сказали правду?
– Да я вовсе не собирался ничего скрывать.
Хеннинг Лёб продолжает изворачиваться, нервно косясь на шефа, и Хесс упрекает себя за то, что не нагрянул к этому деятелю с визитом несколько дней назад, как, собственно, поначалу и намеревался.
Подозрение в отношении анонимного заявителя на Лауру Кьер было, коротко говоря, отметено на следующий день после обнаружения потайного помещения под полом гаража именно потому, что соответствующего заявления в адрес Анне Сайер-Лассен, судя по словам Лёба, не поступало. Хесс ведь уже получил разъяснения, и поэтому они с Тули́н направили запрос в местный совет Гентофте, в ведении которого находится резиденция в Клампенборге. Однако в тамошний муниципалитет никаких заявлений в адрес Анне Сайер-Лассен не подавалось, и таким образом, версия о том, что два преступления связывало жестокое обращение с детьми в обоих семействах, стала рассыпаться. Свидетели ближайшего окружения Сайер-Лассенов в один голос утверждали, что девочки получили травмы в результате случайных падений. Самыми неопределенными были показания няни, и только вчера ближе к концу рабочего дня, когда Хесс и Тули́н сумели убедить девушку, что они в силах оградить ее от возможной мести, та наконец сдалась и, заплакав, рассказала правду. И еще – что некоторое время назад в их прежней квартире на Исландс Брюгге появился сотрудник копенгагенского муниципалитета и задал вопрос, действительно ли у анонимного заявителя есть основания обвинить Анне в ненадлежащем уходе за детьми. Хесс слушал, понося про себя самым грязными словами все на свете, понимая, сколько драгоценного времени они упустили.
После вторничного телефонного разговора с Лёбом у Хесса сложилось о последнем не самое благоприятное впечатление, и оно нисколько не улучшилось во время допроса, который он проводил в одиночку, так как Тули́н вместе со своими айтишниками из отдела занялась поисками электронных следов заявителя в компьютерах горсовета. Лёб ввел его в заблуждение и оправдывался, объясняя все «техническим сбоем». Однако, сравнив оба анонимных заявления, направленных соответственно в отношении Лауры Кьер и Анне Сайер-Лассен, Хесс выдвинул иную версию, объясняющую, почему клерк, по сути дела, послал его куда подальше.
Заявление на Анне Сайер-Лассен поступило в систему примерно через две недели после подобного же письма в отношении Лауры Кьер, незадолго до переезда Сайер-Лассенов в Клампенборг. В отличие от первого оно было многословно и почти целиком заполняло страницу формата А4. Автор призывал к изъятию из семьи двух дочерей Анне Сайер-Лассен, Лины и Софии, на том основании, что дома девочки подвергаются насилию. Текст, почти совсем лишенный знаков препинания, представлял собой скорее поток сознания и тем резко отличался от весьма краткого заявления на Лауру Кьер, выдержанного в холодных, трезвых тонах. Анне Сайер-Лассен автор называет самовлюбленной мелкобуржуазной матроной, в гораздо большей степени заботящейся о самой себе, нежели о дочерях. Она, дескать, купается в деньгах и роскоши, и необходимость изъятия девочек из семьи станет явной для того, кто удосужится заглянуть в их медкарты в травматологических отделениях различных больниц. Тип и размер шрифта обоих документов тоже различаются, но если читать их одно за другим, то невозможно не обратить внимание, что отправитель в обоих случаях использует такие выражения, как «самовлюбленная шлюха» и «ей следовало бы раньше задуматься». А в случае с Анне Сайер-Лассен даже повторяет их несколько раз. И поэтому складывается впечатление, что оба текста писал один и тот же человек, старавшийся тщательно переработать второе заявление так, чтобы бросалась в глаза разница в стиле. И Хесс решил, что именно из-за этого Хенрик Лёб забеспокоился и послал Хесса в дальние дали, когда тот задал ему вопрос о дочерях Анне Сайер-Лассен.
Хеннинг Лёб тем не менее искусно выстраивал свою защиту, в том числе и касательно разбора дел. Все, дескать, было сделано по правилам, и в обоих случаях родители отвергли подозрения в том, что их дети в домашней обстановке подвергались насилию. Он повторяет этот аргумент из раза в раз, словно считает вполне естественным, что родители так сразу и признаются во всех своих прегрешениях, стоит только сотрудникам муниципалитета появиться у них на пороге.
– Однако полицейское расследование заставляет нас посмотреть на эти дела с другой точки зрения, и я тотчас же распоряжусь провести серьезную проверку, – заявляет начальник отдела.
Услышав реплику, Лёб замолкает, а его шеф продолжает рассыпаться в заверениях, что его отдел все исправит и поможет полиции. Хесс чувствует, как у него стягивается кожа на затылке. Он понимает, что ему следовало бы самому продолжить расследование после беседы в травматологическом отделении, а он вместо этого отправился домой в свою полуразрушенную им самим во время ремонта халупу в Парке Одина. Где и заснул, вспоминая, что Тули́н встретила у дверей подъезда чувака с пучком каких-то жалких цветков и бутылкой вина. И его раздражала мысль, что сам он при этом растерялся от неожиданности: в самом деле, что такого необычного в том, что ее после рабочего дня поджидал поклонник? Да и вообще, каким боком эта история касается его?
Следующим утром Марк проснулся с небывалой в истории человечества головной болью от несмолкавшего звука рингтона своего мобильника. Звонил Франсуа, недоумевавший, почему Хесс ничего не предпринял, чтобы пообщаться с Фрайманном после сорвавшегося по вине самого же Марка их телефонного разговора. Он что, раздумал возвращаться на прежнее место работы? О чем он, черт побери, вообще думает? Хесс ответил, что перезвонит позже, и положил трубку. А тут еще и этот назойливый пакистанец из 34С, видимо, услышал, что Хесс проснулся… Во всяком случае, вскоре он оказался у него на пороге и, оглядывая устроенную Хессом разруху, сообщил, что накануне приходил риэлтор, которому пришлось уйти несолоно хлебавши.
– Да, и что с краской и циклевочной машиной? Ведь они стоят в галерее. Надо же и о других жильцах думать.
Хесс пообещал ему златые горы, но не выполнил ни одно из своих обещаний, потому что они с Тули́н в это время старались припереть Сайер-Лассена к стенке.
– А что вы можете сказать о заявителе? Вам что-нибудь удалось установить, когда вы посещали эти семьи? Ведь вы утверждаете, что побывали у них. – Хесс постарался зайти с другой стороны.
– Мы побывали у них для выяснения обстоятельств. Я ничего не утверждаю, но как уже говорилось…
– Прекратите! Мальчика насиловали в подполе под гаражом; девочкам столько раз зашивали такие раны, что волосы дыбом встают, – а у вас, по-видимому, была веская причина этого всего не заметить… Единственное, что мне нужно, – это узнать, известно ли вам что-нибудь о заявлении.
– Мне больше ничего не известно. Но мне не нравится ваш тон. Как уже сказано…
– Прервитесь. – Это Нюландер. Он стоит в дверях кабинета и кивком головы дает понять Хессу, что им надо переговорить. Марк рад выйти из душного помещения на парадную лестницу, по которой снуют клерки и прочие юристы и экономисты, с любопытством поглядывающие на них. – В твою задачу не входит оценка работы служащих муниципалитета.
– Постараюсь в дальнейшем держать себя в рамках.
– А где Тули́н?
– В соседнем кабинете. Они с компьютерщиками пытаются выйти на след отправителя этих двух заявлений.
– Мы полагаем, что это преступник?
Это «мы» в устах шефа убойного отдела вызывает у Хесса раздражение, но он старается подавить его.
– Это наше предположение. Когда мы сможем допросить Розу Хартунг?
– На какой предмет, смею спросить?
– Допросить на предмет…
– Министра уже допросили. Она не знакома ни с Лаурой Кьер, ни с Анне Сайер-Лассен.
– Один тот факт, что мы здесь, означает, что ее следует допросить еще раз. На обеих жертв были поданы анонимные заявления с призывом изъять их детей из семьи. Или, может быть, даже не это было целью преступника. Может быть, он хотел просто обратить внимание на то, что система не работает. Но, независимо от этого, нужно быть полным дураком, чтобы не заметить, что вся эта история имеет отношение к Розе Хартунг. Ведь она – министр социальной защиты, и чем больше обо всем этом думаешь, тем больше бросается в глаза, что убийство, с которого все завертелось, совершено по большому счету одновременно с ее возвращением к исполнению министерских обязанностей.
– Хесс, ты хорошо делаешь свою работу. И я обычно не сужу человека только на основании его дурной репутации. Но мне показалось, что ты назвал меня дураком.
– Ты, разумеется, меня превратно понял. Но если ко всему прочему добавить, что отпечатки пальцев на двух каштановых человечках, найденных на месте преступлений, принадлежат дочери Розы Хартунг…
– Послушай меня внимательно, Хесс. Твой гаагский начальник просил меня оценить твою профпригодность, и я, разумеется, помогу тебе вернуть утраченные позиции. Но для этого требуется, чтобы ты сосредоточился на главном. Мы не будем больше допрашивать Розу Хартург, потому что она никак не связана с данным делом. Договорились?
Упоминание гаагского работодателя оказывается для Хесса неожиданным. И настолько ошеломляет его, что он даже не нашелся, что ответить.
Нюландер с ходу бросает взгляд на Тули́н, как раз вышедшую из кабинета со стационарным компьютером управления по делам детей и юношества в руках.
– Ну что?
– Оба заявления отправлены с одного и того же сервера в Украине. Но его обладатель не замечен в сотрудничестве с властями. Скорее наоборот. Мы, возможно, и получим ответ на IP-адрес недели через две, но тогда это уже будет неактуально.
– А если я переговорю с министром юстиции и он свяжется со своим украинским коллегой, это поможет?
– Сомневаюсь, что это что-то даст. Даже если они и захотят помочь, это займет какое-то время, а его у нас нет.
– Между двумя убийствами прошло всего лишь семь дней. И если у преступника, как вы говорите, не всё в порядке с головой, нам никак нельзя оставаться в роли простых наблюдателей.
– Может, и не надо. Заявления на обе жертвы поступили на платформу анонимных заявлений муниципалитета. Первое – три месяца назад, второе – две недели спустя. Если исходить из того, что оба письма отправлены преступником, и если мы предполагаем, что преступник замыслил еще одно преступление…
– …то он уже отправил анонимное заявление на следующую жертву.
– Точно. Вот только есть проблемка. Я сейчас выяснил, что в одно лишь Управление по делам детей и молодежи в среднем поступает пять анонимных заявлений в неделю. За год получается двести шестьдесят. Не все они, конечно, касаются изъятия детей, но поскольку их никак не систематизируют, невозможно сказать, сколько из них в действительности затрагивают эту тему.
Нюландер кивает.
– Я поговорю с шефом отдела. Они, ясное дело, помогут без лишних вопросов. Что вам требуется?
– Ты как думаешь, Хесс?
В висках у Марка по-прежнему стучит, и даже новость об альянсе Фрайманна и Нюландера унять этот стук не помогает. Ему приходится напрячь мозги, чтобы ответить Тули́н:
– Анонимные заявления о пренебрежении родительскими обязанностями и насильственных действиях в отношении детей за последние полгода. В особенности касающиеся матерей в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Авторы которых требуют изъятия детей из семьи. Уже рассмотренные дела, решения по которым не предусматривают вмешательства со стороны властей.
Руководитель отдела, выйдя из кабинета, внимательно смотрит на небольшую компанию, и Нюландер, пользуясь случаем, сразу же посвящает его в их нужды.
– Но эти дела у нас не в одном месте хранятся. Потребуется время, чтобы разыскать их все, – ответствует тот.
Нюландер бросает вопросительный взгляд на Хесса, который уже направляется обратно в душный кабинет.
– Тогда придется подключить всех ваших сотрудников. Других дел у нас здесь ни фига нет. Так что все заявления должны быть у нас в течение часа.
