Эпилог

Некоторые люди воспринимают музыку как калейдоскоп красок. Это называется «синестезия». Где-то я читала, что в этом случае краски возникают прямо перед глазами слушающего, как радуга. Свой цвет для каждой ноты, которую они слышат. Я как раз сейчас много об этом размышляю, потому что в последнее время вижу вещи в виде различных геометрических фигур – особенно треугольников.

Интересно, размышляю я, есть ли название у этого феномена? Когда сложные детали и многофигурность превращаются нашим сознанием в базовые геометрические фигуры? Вроде как упрощение окружающего до уровня абстрактной картины.

Вот и сейчас. Глядя вдоль прямоугольного плавательного бассейна, я вижу лишь несколько больших треугольников (горы) и два маленьких треугольника (Тео и Бен).

Удивительно, как мальчики превратились в треугольники. Началось всё с Бена – широкие плечи и узкие бедра… Поэтому сейчас, когда смотришь на них, сидящих, со спины, перед глазами – только два идеальных треугольника с маленькими головками-кругами наверху.

Тео на это понадобилось чуть больше времени, потому что у него еще был младенческий жирок, который сейчас бесследно исчез.

Сейчас им двенадцать и тринадцать, и когда они сидят вместе – такие высокие и стройные, – остается только поражаться, насколько они похожи. Волосы на их макушках завиваются абсолютно одинаково, как начало знака вопроса. Я иногда спрашиваю себя, почему не увидела этого тогда – точно так же, как и многое другое…

Вас, наверное, удивляет присутствие воды. Меня – тоже. Каждый раз, когда я вижу их вот так, даже не плавающими и не ныряющими, что-то сжимается у меня внутри. А ведь они, как все мальчишки, хотят соревноваться: кто быстрее, выше, глубже… Кто дольше сможет просидеть под водой…

Иногда мне снится, что я уплываю в прошлое и шепчу встречному ветру, чтобы он добрался до той, прежней Софи… И подсказал бы ей, когда она впервые появилась на деревенской площади, чтобы бежала оттуда без оглядки. А еще подсказал той Софи на поезде, что всё кончится хорошо.

И нашептал, что это именно Тео, а не какой-то специальный учитель или необычные тренировки, убедит Бена войти сначала на мелководье возле берега, а потом до колен в речку с рыбачьей сетью. В лягушачий бассейн. И, наконец, в большой бассейн, во что я никогда не поверила бы. Печальный и молчаливый малыш Тео. Который в конце концов стал для всех нас самой большой мотивацией…

На юг Франции мы приезжаем каждое лето в течение последних восьми лет. Это было случайное открытие – и все благодаря Хелен. Один из родственников ее покойного супруга, владеющий поместьем на севере Франции, каждый год сдает это место. Мы решили воспользоваться ее рекомендациями – и ни разу не пожалели об этом. Это как второй дом, с настоящим семейным духом, захламленными буфетами, разномастной мебелью и служанкой, которая, не веря во влажную уборку, заметает пыль под кровати и всё свое время посвящает игре с детьми.

Мне это место нравится из-за цветов. Белая, с зелеными ставнями вилла стоит на месте, кажется, только благодаря вьющимся ползучим растениям, которые, обвиваясь вокруг нее и переплетаясь друг с другом, тянутся к солнцу. И хотя к моменту нашего приезда глициния и ломонос успевают отцвести, на стенах всегда избыток белых, похожих на колокольчики цветов, которые трепещут на ветру и наполняют веранду восхитительным ароматом. Названия их я не знаю, но аромат почувствую где угодно.

Мальчики, абсолютно равнодушные к садоводству, любят виллу за ее бассейн – он больше и глубже многих, с прекрасным видом.

Сегодня они особенно возбуждены, потому что завтра прибывает Хелен со своим «кавалером» Джорджем, которого Бен с Тео обожают. Они называют его «бойфрендом», а он притворяется, что такое прозвище ему не нравится, хотя тайно обожает его и громко хохочет:

– Я уже давно не мальчик, ребята…

Хелен встретила его несколько лет назад. Джентльмен до мозга костей. Парусиновые костюмы. Шляпа-панама. У Джорджа букинистический магазин в Труро, и он всегда привозит с собой целый чемодан книг для мальчиков. А еще он умеет показывать карточные фокусы и цитирует наизусть юмористические стишки с довольным лицом, розовым после портвейна, выпитого за обедом. В общем, Джордж – один из тех идеальных гостей, у кого всегда с собой масса интересных историй для рассказа и куча энтузиазма и энергии для занятий чем угодно. Хелен в его компании расцветает. Как и все мы.

Ах да, Хелен. Ну, что я могу сказать… В том кошмаре много лет назад я даже не позвонила ей, чтобы сообщить, когда мы появимся в Корнуолле. Или сколько там пробудем. Вскоре после того, как мальчиков выписали из больницы, я просто свалила все вещи в машину и отправилась – совсем как тогда – за карнавальным костюмом.

– Можешь жить столько, сколько хочешь. – Вот и всё, что она сказала мне тогда, и это было здорово, потому что первые несколько дней я только спала. Как будто мое тело в конце концов поддалось усталости, настолько абсолютной, что она захватила меня полностью.

В то первое утро я смотрела в окно, как Хелен взяла всё в свои руки и повела мальчиков в старый садовый сарай, в котором разыскала качели. Их повесили на большое дерево, нависшее над тропинкой к морю. И в самом начале мне казалось, что Тео проводил на них почти всё свое время. Печальный и молчаливый маленький Тео раскачивался вперед-назад.

«Вперед-назад».

С нами очень быстро связались социальные службы – они прислали из местного офиса очень милую леди в ярко-розовых одеждах, которая объяснила, что всё может быть «организовано», как только мы будем готовы. Но как я могла пойти на такое?

Печальный и молчаливый маленький Тео.

Вперед-назад.

Они стали искать его возможных родственников, и часть меня начала молиться, чтобы у него оказалась какая-нибудь далекая тетка или крестная, или вообще хоть кто-то. Но этого не случилось. В мире не было ни одного человека, готового взять его к себе, а я не хочу притворяться святой и утверждать, что какое-то время, глядя на Тео, не представляла их вместе. Марка и Эмму. Тео смотрел на меня ее глазами. И в профиль его нос был копией ее носа.

Но каждый раз, когда на меня накатывало и я начинала думать о том, что неплохо было бы пригласить леди в розовом, я представляла себе растерянное лицо Тео в окне ее машины, увозящей его, и руки у меня опускались.

Так что в конце концов нам пришлось пройти через кошмар тестов на определение отцовства. Юристы. Бланки. Встречи. Мне приходилось сидеть в одной комнате с Марком и пытаться вести себя как взрослой, вместо того чтобы кричать и кусаться, чего мне хотелось каждый раз, когда я видела его в те первые дни. Помню, как я задумалась: а что, если Эмма солгала?

Что, если Тео – не сын Марка?

А потом, когда результат теста оказался положительным (и окончательным), я не знала, что, черт возьми, я должна чувствовать или… делать? Марк не мог забрать Тео в Лондон – по крайней мере, не с самого начала, – и потому мы сошлись на этом компромиссе: Тео остается с нами в Корнуолле, а Марк снимет небольшую квартирку в Хелстоне, чтобы мальчики могли приезжать к нему на уикенд. Это дало мне возможность хоть как-то вздохнуть.

Полный сюр. Теперь, когда я думаю о том времени, все выглядит так, будто мы жили в параллельных вселенных. И это продолжалось больше года. Марк отчаянно хотел, чтобы я пустила его назад. И оба мы играли в стойких оловянных солдатиков…

Двенадцать полных месяцев я говорила ему твердое «нет». Без вариантов. А потом сказала: «Может быть…» А через два года?

Я наблюдала за его поездками из Лондона в Корнуолл. За тем, как Марк возил мальчиков на рыбалку. А потом выслушивала их рассказы. Как он учил их бросать камушки, чтобы те скользили по поверхности воды. Как возил их в бухту Кайнанс. Как водил в походы по пустошам. Иногда Марк ездил на поезде, иногда летал, а иногда добирался на машине из проклятого Лондона до самого Лизарда.

Я притворялась, что ненавижу его.

Но когда наконец поняла, что ненависти нет, я вдруг открыла для себя, что просто боюсь его любить. И это было гораздо печальнее и ужаснее. Потому что даже в страшном гневе я не могла представить себе Софи без Марка.

Эту самую Софи, у которой теперь было собственное PR-агентство в Труро, каждый год удваивающее свой финансовый результат. Эту самую Софи, у которой сначала было два офиса, потом три, а вскоре – пять, и во всех заключались контракты и царил абсолютный хаос.

Сейчас мы живем в самом сердце Труро – в трехэтажном доме георгианской эпохи с небольшим, обнесенным стеной садом, всего в нескольких шагах от центра города. Первые два года мальчики проводили часть своих каникул с отцом, и Хелен на это время забирала меня к себе (мы отправлялись на охоту за книгами с Джорджем, после того как он появился на горизонте) или занимала чем-то еще, только чтобы я не спала в их постелях и не нюхала их одежду.

На какое-то короткое время у меня появился друг. Ресторатор. Очаровательный. Смешной. Разведенный. Он собирался открыть бутик-отель в Сент-Айвсе и даже детям понравился. А потом как-то слишком активизировался, и вот тогда я поняла…

Когда мы были не вместе, Марк каждую нашу годовщину писал мне любовное послание. Длинное, полное извинений и воспоминаний и любви к двум мальчикам. И ко мне. Он честно признался, что попытался начать все сначала с какой-то женщиной, но у него ничего не получилось. Так что после второго послания, на второй год, я подумала: а почему нет? Не потому, что чувствовала себя одинокой, и не потому, что была на сто процентов уверена, что у нас все получится, а потому, что наконец поняла, что Эмма могла сделать с человеком…

Так что пока мы «сожительствуем» по выходным. Марк продал компанию в Лондоне и открыл новое агентство, поменьше, в Бристоле, где с понедельника до среды живет в апартаментах с видом на море. По словам мальчиков, там «гораздо круче, чем в Труро». И теперь он может трудиться прямо на дому.

Это тоже компромисс, но он работает. Правда, к сожалению, в Девоне не так много крупных клиентов.

Нынче, в нашей новой жизни, я все реже вспоминаю Тэдбери, так что для меня было полной неожиданностью увидеть деревню на прошлой неделе по местному телевидению. Получилось что-то вроде холодного душа. Церковь и площадь совсем не изменились, а вот магнолии стали гораздо выше. Главной новостью программы оказалось то, что в деревне наконец-то, после стольких лет отсрочек и политических споров, открыли объездную дорогу. Сколько раз этот проект то ставили на первое место в списке самых необходимых, то вдруг передвигали в самый конец из-за проблем с бюджетом. Показали интервью с Хизер, и мне было странно, но очень приятно увидеть ее. На Рождество и на дни рождения мы обмениваемся с ней открытками, в которых она обычно сообщает мне все новости. Последний раз написала мне, что вся деревня полна слухами о паре, переехавшей в бывший дом Хартли. Они оказались неплохими антрепренерами. Взяли на себя управление почтой, после того как старина Берт ушел на пенсию, и кулинарией. Моей кулинарией. Я продала им все оборудование и планы, чтобы разом от всего избавиться, а они, очевидно, смогли превратить ее в полномасштабный деревенский магазин с едальней и доставкой мяса и органических овощей местного производства. И добились большого успеха. Бог им в помощь.

Остальные новости нам сообщал Натан, надолго сохранивший свою удивительную дружбу с Тео. Каждый год он присылает открытку на Рождество – всегда с изображением малиновки – и щедрый подарок. Тео хранит все эти открытки у себя под кроватью.

Одна из его новостей состоит в том, что детектив-инспектор Мелани Сандерс вышла замуж за Тома и переехала жить в дом на окраине деревни.

Время от времени Натан появляется у нас, и мне больно смотреть, какой же он потерянный. Кажется, Натан искренне уверен в том, что именно он должен был раскусить Эмму. Понять ее намерения. Остановить ее. И не хочет слушать, когда мы говорим, что подобные мысли преследуют нас всех.

Натан рассказывает, что Джил Хартли перевели в тюрьму открытого типа и что скоро она должна выйти на свободу по УДО. Было время, когда я размышляла, не стоит ли написать ей? Но что я ей скажу? Во время суда мы узнали, что Джил много лет очень хотела ребенка, а Энтони говорил ей, что еще не готов к этому. А потом Эмма, в этой гребаной палатке, безжалостно рассказала ей о любовной связи Энтони и о том, что его любовница беременна.

На суде зачитывали отрывки из дневника Эммы, который извлекли из ее компьютера. «Туповатая Софи» – вот как она меня называла. А Натан? Оказалось, что она сама разбила кирпичом свое окно, чтобы привязать того покрепче. Странная и пугающая логика: «Если к А прибавить Б, то… я сделаю вот это». Эмма сцепилась с Энтони на ярмарке, но не шантажировала его, поскольку оказалось, что он разорен. Меня в Корнуолле она преследовала, по-видимому, для того, чтобы послать Марку мои фото как угрозу, но передумала, испугавшись, что тот может передать их в полицию. А когда Марк стал тянуть время, Эмма, находясь под прессом банков и ростовщиков, взбесилась и потеряла терпение.

«Это не моя вина. Мои деньги у Тео… МОИ ДЕНЬГИ!»

Согласно ее компьютеру в последний момент она искала места с открытой водой в Дартмуре. Глубокие пруды. Изолированные от остального мира. Иногда Бен просыпается от ночных кошмаров.

«Она везла нас плавать, мамочка… Говорила, что для тебя это будет сюрпризом. Что она научит меня плавать…»

У меня тоже бывают кошмары, во время которых я вижу, как Эмма ведет мальчиков к воде, а я кричу им, чтобы они бежали. Бежали без оглядки… А потом она уговаривает их идти на глубину или просто толкает их туда, и я кричу еще громче, но мои слова остаются неслышными… И я задерживаю дыхание и начинаю считать.

«Как долго вы продержитесь?»

Я пережила период, когда моим главным желанием было понять, как человек может быть настолько порочным. Настолько сумасшедшим. То есть я хочу сказать: какой смысл было причинять вред Бену? Наказать Марка за то, что тот не смог заплатить? Но как можно было всерьез надеяться, что удастся выйти сухим из воды? Правда, такие попытки понять в конце концов оказываются тщетными и превращают человека в своего рода сумасшедшего. Я разыскала мужчину, с которым она жила в Манчестере.

«Вначале она очень возбуждала, – сообщил он мне. – Вся такая порывистая… Заставила меня поверить, что я у нее – единственный. А потом стала красть у меня. Однажды ночью я проснулся, а она просто сидела рядом и смотрела на меня этим своим действительно жутким взглядом».

Потом этот мужчина писал мне письма. Бесконечно длинные. Напыщенные, полные обид, в которых все еще продолжал накручивать сам себя. Он писал, что не только чувствует себя идиотом, но и очень испуган. Что она так легко обвела его вокруг пальца. Ведь всё получилось так естественно…

«Она говорила, Софи, что у нее еще ни с кем в жизни не было так, как со мной. И я ей верил».

В конце концов мне пришлось позвонить ему. И жестко поговорить.

Хорошенького понемножку.

В передаче, посвященной открытию объездной дороги, показали архивные кадры того, что произошло с мальчиками. Мне пришлось выключить телевизор. И отключить антенну, чтобы дети не могли это увидеть.

Тео об Эмме рассказал Марк. Сама я не смогла этого сделать.

Они позвонили нам домой незадолго до того, как мальчиков выписали и я увезла их в Корнуолл, – после операции у Эммы развилось какое-то неожиданное осложнение. Отказали легкие. И она умерла. Так что администрация больницы разыскивала ее родственников – кого бы предупредить…

Боже мой, что бы я делала без Хелен! Ее друг Патрик – детский психиатр на пенсии – приехал в Корнуолл, чтобы спасти нас. Оказалось, всё, что бы я ни делала с Тео, было абсолютно неправильно. Я слишком настойчиво пыталась заставить его говорить. Уговаривала и упрашивала. Притворялась, что не понимаю его кивков и жестов.

«Пожалуйста, Тео. Прошу тебя, поговори со мной».

Но избирательный мутизм не так просто поддается лечению. Дети обычно настолько нервничают, что боятся услышать звуки своего собственного голоса. А моя настойчивость лишь усложняла ситуацию.

«Просто любите его, – посоветовал мне друг Хелен. – Притворитесь, что вам всё равно, будет он говорить или нет. Снимите с него этот гнет. И уделяйте ему столько времени, сколько потребуется».

Я смотрю сейчас на него, сидящего возле бассейна. Я люблю его всем сердцем. Не верится, что когда-то я сомневалась, смогу ли полюбить его. Но это чистая правда: изначально я оставила Тео с нами не потому, что он был сыном Марка, а потому, что мне было его невероятно жалко. Потому, что я не смогла бы пережить пересуды окружающих, если б позволила увезти его.

Мне кажется, я думала тогда, что, когда он немного подрастет, Марк увезет его в Лондон. И найдет ему няню…

Но у детей, лишившихся матери, в глазах появляется непереносимая боль, она проникает вам глубоко в сердце и сжимает его так сильно, что невозможно дышать.

И в конце концов Тео заговорил именно со мной. И по утрам забирался ко мне в постель, весь дрожа и цепляясь за меня.

Прорыв случился тогда, когда Патрик научил меня технике «демонстративной передачи действия». Я заметила, что, находясь у себя в комнате в одиночестве, Тео иногда шепчет что-то своей любимой игрушке. Маленькой черно-белой обезьянке с длинным загибающимся хвостом и глазами-бусинками. Это я купила ему ее в зоопарке. Патрик объяснил, что «демонстративная передача» подразумевает непрямое общение, которое в итоге побуждает разговаривать через посредника. Иногда дети с избирательным мутизмом говорят только с каким-то одним родственником или другом. И больше ни с кем. Вся штука состоит в том, чтобы наблюдать, ждать – и в нужный момент использовать этот мостик.

Так что в один прекрасный день, когда Тео тихонько разговаривал со своей обезьянкой, я появилась в дверях и задала игрушке вопрос:

– Обезьянка, ты не знаешь, может быть, Тео хочет пить?

К моему изумлению, Тео выдержал паузу, наклонил набок голову, а потом прошептал на ухо игрушке:

– Тео говорит – да, пожалуйста. Апельсиновый сок.

И я стояла в дверях, пытаясь выглядеть спокойной, в то время как меня охватило чувство глубочайшего осознания того, что я сделала и как это отразится на нашем будущем.

И что Тео станет моим вторым ребенком…

С того самого дня все развивалось медленно, но верно. Постепенно Тео стал говорить со мной не только с помощью игрушки, но и напрямую. А потом через меня заговорил с Хелен и опять с Беном. Наблюдать за этим было одновременно и грустно, и удивительно – казалось, что мы играем в испорченный телефон, чтобы вернуть Тео в наш мир.

Мы так и не знаем, что ему пришлось пережить с Эммой. На что она действительно была способна. Бумаги, найденные в доме ее матери, подтверждали, что та многие годы прикрывала дочь. Наркотики. Мошенничество. Бесконечные долги.

Шли даже разговоры об эксгумации тела Клэр во Франции. Эвелин, сиделка, была уверена, что ее смерть была на совести Эммы. Но в конце концов эти разговоры прекратились. Я тогда здорово разозлилась. Денег не было, следователя не было, и, что самое страшное, это никого не волновало. Но некоторые бумаги, переданные матерью Эммы юристам, подтверждали худшее опасение Патрика: Эмма была социопатом.

В полном смысле этого слова.

Бесконечные отчеты частных врачей, наблюдавших за Эммой в детстве. И во всех один и тот же вердикт: полное отсутствие моральных обязательств.

Вы можете себе такое представить? Ни малейшего приступа совести… за всю жизнь! А если коротко, то полное отсутствие способности любить или заботиться о ком-нибудь, кроме себя.

На эту тему написаны горы статей и книг… «Социопат рядом с вами». Я выяснила, что их не так уж мало. В некоторых исследованиях утверждается, что социопатом является каждый двадцать пятый житель Земли.

Я беспокоилась, что это может передаться по наследству, но Патрик посоветовал мне «заткнуться». Тео – самый добрый и нежный ребенок на свете.

«Расскажи мне о моей другой маме», – иногда просит он. Тео, слава богу, был тогда слишком мал, чтобы запомнить все те ужасы. И поэтому для него я создала другую версию Эммы. И рассказываю ему истории о прогулках по берегу в то лето, а еще говорю, что мама его очень сильно любила и теперь следит за ним с небес. Каждый божий день.

А иногда он пытается использовать это против меня.

«Моя настоящая мама поняла бы…»

Настоящая?

Однажды я зашла на сайт, посвященный приемным родителям. И вот что вычитала там: «Не та мать, которая родила, а та, которая вырастила».

И в те дни, когда кажется, что всё идет не так, когда я сомневаюсь в себе, когда вижу, что он смотрит на фото Эммы, когда нахожу у него под подушкой картинку с малиновкой, только эта мысль заставляет меня держаться. И я начинаю молиться и надеяться, что так же нужна ему, как он необходим мне.

Ведь я только сейчас, с помощью Натана, поняла, что значит для него эта птичка. Бедняжка Тео отпустил малиновку на свободу и смотрел, как она летит; он отправил вместе с ней частичку своей души. Поэтому тайно рисовал ее на руке, а по ночам мечтал о том, как она летает, свободная и никого не боящаяся, – потому что именно этого ему не хватало.

Я вижу, как подъезжает Марк. В этот раз из-за работы он приехал отдельно. Многие годы, наблюдая, как к дому подъезжает машина, будь то в Девоне, или в Корнуолле, или здесь, во Франции, я представляла себе, что вот сейчас она наступит. Расплата. Что это – полиция.

Я всегда верила, что рано или поздно они появятся, что это просто вопрос времени, что они найдут какое-то изображение. На камерах наружного наблюдения? Или разыщут свидетеля?

Но сейчас, после всех этих лет? Я начинаю думать, что все… действительно закончилось.

Я никогда этого не планировала. И до сих пор помню всё, как во сне.

Когда в больнице, навещая мальчиков и проходя мимо палаты Эммы, я поняла… Это был мой шанс. Сестра отошла от своего поста. За Эммой никто не следил. В палате находились только она и приборы. И было слышно лишь попискивание мониторов.

Сказать правду? Это оказалось даже слишком просто. Заставить их замолчать. Отсоединить кислородную трубку. И каждую минуту я ждала, что кто-то войдет в палату.

Чтобы остановить меня.

Но никто не вошел. И я наблюдала, как меняется ее лицо, как ее голова мечется по подушке. Ей не хватало воздуха. А я задержала дыхание и начала считать так же, как считала тогда, в поезде. И поняла, что в этот самый момент стала другой женщиной. Женщиной, которую я не знала и которой не хотела быть.

Я ждала и ждала, пока она наконец не затихла. Пока я не уверилась на все сто. А потом опять присоединила трубку и вышла.

Вернувшись домой, я мерила шагами кухню и все ждала, когда за мной приедут.

Но вместо этого раздался телефонный звонок, и нам сообщили, что Эмма умерла.

Сейчас, благодаря Натану и Тому, я знаю, что было проведено внутреннее расследование. Сиделка, которая в тот момент отвечала на звонок своего сына-подростка, понесла наказание. Случившееся зарегистрировали как смерть от естественных причин. Оказалось, что в больницах ежегодно сотни пациентов умирают от проблем с кислородом.

Иногда я даже говорю себе, что придумала всё это, что она всё равно умерла бы.

Но знаете, что самое главное? Меня это совсем не волнует. И я не ощущаю никакой вины. И самое страшное то, что, если б время повернуло вспять, я поступила бы точно так же.

Потому что я больше не верю во всеобщую справедливость. И я уже не та Софи, которая воспринимала мир только как черное и белое. Хорошее и плохое.

Наблюдая за тем, как умирает Эмма, я знала, что не имею права позволить ей выкрутиться из этой ситуации и вновь угрожать моей семье.

И вот я наблюдаю, как Марк приближается, проезжая мимо виллы на противоположном склоне холма. Это великолепное белоснежное здание с десятками цветочных горшков, полных ярких розовых, красных, синих и белых цветов, каскадами спускающихся с террасы.

Я ничего не говорила Марку – и никогда не скажу. Иногда мне кажется, что он меня понял бы. Понял бы, что я сделала это ради Бена. Ради Тео. Ради любви.

А потом я вспоминаю, как голова Эммы елозила по подушке, когда ее легкие пытались сделать вдох. И меня охватывает ужас, что я могла там стоять и ничего не делать.

Я. Софи. Обычная жена и мать…

И я понимаю: весь ужас в том, что мне придется научиться жить со всем этим.

Потому что я стала такой.

Потому что Эмма сделала меня такой.

Я действительно думала в ту жуткую поездку на поезде, что самое страшное и важное – это понять, на что способны другие люди.

Но… оказалось, что есть вещи пострашнее.

Понять, на что способна ты сама, – перед лицом беды и ради любви.