– 6. Убийство журналистки
Среда, 2 июля – вторник, 8 июля 2014 года
Джесси Розенберг
Среда, 2 июля 2014 года
24 дня до открытия фестиваля
Целая армада машин экстренных служб и скорой помощи, пожарных фургонов и полицейских автомобилей со всего округа, скопившаяся на 17-м шоссе, перекрыла все подступы к Оленьему озеру. Дорожная полиция всех отправляла в объезд, луга между двумя перелесками были обнесены заграждениями, у которых дежурили сотрудники полиции, оттеснявшие поток любопытных и журналистов.
Мы с Анной и Дереком, а также шефом Гулливером и кучкой полицейских стояли в нескольких десятках метров оттуда, на пологом склоне, поросшем высокой травой и зарослями ежевики, и молча смотрели на расстилавшуюся перед нами изу мительную водную гладь, покрытую разнообразной растительностью. Среди зелени, прямо посреди озера, отчетливо виднелось белесое пятно. В кувшинках запуталось человеческое тело.
Издалека невозможно было понять, Стефани это или нет. Мы ждали водолазов из полиции штата. А пока беспомощно созерцали неподвижный водный простор, не говоря ни слова.
На противоположном берегу вязли в грязи полицейские: пытались подойти к озеру.
– А что, этот район не прочесывали? – спросил я Гул ливера.
– Досюда мы не добрались. Место труднодоступное. И к берегу не подойдешь, грязь да тростник…
Вдали послышались сирены. Прибыло подкрепление. Затем появился мэр Браун в сопровождении Монтейна: тот заехал за ним в мэрию и доставил сюда. Наконец примчались подразделения полиции штата, и все пришло в движение: полицейские и пожарные тащили надувные лодки, за ними шли водолазы с тяжелыми ящиками оборудования.
– Что происходит в этом городе? – пробормотал мэр, подходя к нам и оглядывая пышные заросли кувшинок.
Водолазы облачились в костюмы, надувные лодки были спущены на воду. Мы с Гулливером сели в одну из них и понеслись по озеру, за нами двинулась вторая лодка, с водолазами. Лягушки и водяные птицы разом смолкли, и, когда мы заглушили лодочные моторы, настала невыносимая тишина. Лодки, двигаясь по инерции, смяли ковер цветущих кувшинок и вскоре подплыли к телу. Водолазы соскользнули в воду и исчезли в облаке пузырьков. Я перебрался на нос лодки и перегнулся через борт, всматриваясь в высвобожденное водолазами тело. Когда им наконец удалось его перевернуть, я невольно отшатнулся. Представшее мне лицо, обезображенное водой, безусловно, принадлежало Стефани Мейлер.
Известие о том, что тело Стефани Мейлер обнаружено в Оленьем озере, быстро разнеслось по окрестностям. У полицейских заграждений толпились зеваки. Прибыла едва ли не вся местная пресса. Обочина 17-го шоссе превратилась в подобие шумной ярмарки.
Тело доставили на берег, и судмедэксперт, доктор Ранджит Сингх, приступил к осмотру. Вскоре он, подозвав нас с Анной и Дереком, мэра Брауна и Гулливера, доложил первые свои выводы:
– Полагаю, Стефани Мейлер была задушена.
Браун закрыл лицо руками.
– Подождем результатов вскрытия, – продолжал судмедэксперт, – тогда мы будем точно знать, что произошло. Пока я обнаружил обширные гематомы на шее и признаки сильного цианоза. У нее также имеются царапины на руках и лице, кожа на локтях и коленях содрана.
– Как же ее раньше не заметили? – спросил Гулливер.
– Утопленники всплывают не сразу. Судя по состоянию трупа, смерть наступила восемь-девять дней назад. Во всяком случае, больше недели.
– То есть мы возвращаемся к той ночи, когда она пропала, – сказал Дерек. – Значит, Стефани похитили и убили.
– Боже! – прошептал потрясенный Браун, хватаясь за голову. – Как это возможно? Кто мог такое сделать с бедной девушкой?
– Именно это нам и предстоит выяснить, – ответил Дерек. – Ситуация очень серьезная, господин мэр. В округе, а может, и в самом городе орудует убийца. Его мотивы нам пока неизвестны, нельзя исключать, что он нанесет новый удар. Пока мы его не задержали, следует соблюдать предельную осторожность. Ввести на время повышенные меры безопасности, привлечь в помощь полицию штата.
– Повышенные меры безопасности? – забеспокоился Браун. – Даже не думайте, вы же всех перепугаете! Поймите, Орфеа – курортный город. Если пойдут слухи, что здесь бродит убийца, весь летний сезон пойдет насмарку! Вы отдаете себе отчет, что это для нас значит?
Мэр повернулся к Гулливеру и Анне:
– Сколько времени вы сможете не допускать утечки информации?
– Все и так уже в курсе, Алан, – ответил Гулливер. – Слух разлетелся по всему округу. Ступайте сами посмотрите: там, наверху, уже целый парк аттракционов!
Внезапно наш разговор прервали крики: на склоне показались Мейлеры-старшие. “Стефани!” – в ужасе кричала Труди Мейлер; за ней бежал муж. Увидев, что они спускаются, мы с Дереком бросились к ним: их надо было задержать, они не должны были видеть тело дочери, лежащее на берегу в мешке для трупов.
– Вам не надо на это смотреть, миссис Мейлер, – прошептал я прижавшейся ко мне Труди. Она кричала и плакала. Мы отвели Денниса и Труди Мейлер в полицейский фургон, там их ждала штатный психолог.
Надо было делать заявление для прессы. Я с удовольствием предоставил это мэру. Гулливер, не упускавший случая покрасоваться перед камерами, взялся его сопровождать.
Оба поднялись по склону к заграждениям, за которыми нетерпеливо топтались журналисты со всей округи. Здесь были все каналы местного телевидения, фотографы, корреспонденты газет и журналов. Брауна и Гулливера немедленно окружил целый лес протянутых микрофонов и объективов. Первым, перекрывая голоса коллег, прозвучал вопрос Майкла Берда:
– Стефани Мейлер действительно убита?
Повисла леденящая тишина.
– Нужно дождаться результатов расследования, – ответил Браун. – Большая просьба не спешить с выводами. Со временем вам будет представлено официальное коммюнике.
– Но чье тело обнаружено в озере, Стефани Мейлер? – снова спросил Майкл.
– Больше я ничего вам сказать не могу.
– Мы все видели, что прибыли ее родители, господин мэр, – настаивал Майкл.
– Да, скорее всего, это Стефани Мейлер, – неохотно признал прижатый к стенке Браун. – Родители ее пока официально не опознали.
Все сразу загалдели, журналисты наперебой задавали свои вопросы. Из общего шума снова вырвался голос Майкла:
– Значит, Стефани убита, – заключил он. – И не надо говорить, что пожар в ее квартире – простое совпадение. Что происходит в Орфеа? Что вы скрываете от населения, господин мэр?
Браун не терял присутствия духа.
– Я понимаю вашу заинтересованность, – спокойно ответил он, – но сейчас главное – не мешать работать следствию. На данном этапе я воздержусь от комментариев, чтобы не затруднять работу полиции.
Майкл, явно взволнованный, не отступал.
– Господин мэр, – крикнул он, – собираетесь ли вы проводить празднества по случаю Четвертого июля, когда весь город в трауре?
Вопрос застал Брауна врасплох, но на ответ ему понадобилась лишь доля секунды:
– Пока я принимаю решение отменить фейерверк Четвертого июля.
По толпе журналистов и зевак прокатился ропот.
Со своей стороны, мы с Анной и Дереком осматривали берега озера, пытаясь понять, как Стефани могла сюда попасть. Дерек считал, что убийство не было преднамеренным:
– По-моему, любой мало-мальски расчетливый убийца привязал бы к телу Стефани груз, чтобы быть уверенным, что оно со временем не всплывет. Тот, кто это сделал, не собирался убивать ее здесь и таким образом.
Берега Оленьего озера были по большей части недоступны для пешеходов: их покрывали плотные, словно стена, заросли гигантского тростника. Именно это и превращало их в орнитологический рай – здесь, в девственном лесу, гнездились и обитали в полном покое десятки видов птиц. В других местах к озеру подступал густой сосновый бор, тянувшийся вдоль 17-го шоссе до самого океана.
Сперва нам показалось, что подойти к озеру можно только на том берегу, куда мы приехали. Но, внимательно изучив местность, мы заметили, что высокая трава со стороны леса недавно примята. Добрались мы туда с огромным трудом: почва была зыбкая и болотистая. Перед нами лежал плоский безлесный участок берега, грязь на нем была взрыта. Похоже на следы ног, но точно сказать невозможно.
– Тут что-то произошло, – уверенно проговорил Дерек. – И я не думаю, что Стефани шла тем же путем, что и мы. Склон чересчур крутой. По-моему, попасть на этот берег можно только одним способом…
– Через лес? – подсказала Анна.
– Точно.
Мы с группой полицейских из Орфеа стали прочесывать прилегающий лес и обнаружили сломанные ветки. Здесь кто-то прошел. На кусте висел клочок ткани.
– Возможно, лоскут майки, в которой Стефани была в понедельник, – сказал я Анне с Дереком, натягивая латексную перчатку и беря лоскут.
Судя по тому, что я видел в озере, на Стефани была только одна туфля. На правой ноге. Левую туфлю мы нашли в лесу, она зацепилась за корень.
– Значит, по лесу она бежала, – заключил Дерек, – спасалась от кого-то. Иначе бы остановилась и надела туфлю.
– И преследователь нагнал ее у озера и утопил, – добавила Анна.
– Да, Анна, наверняка ты права, – кивнул Дерек. – Но ведь не от пляжа же она сюда прибежала?
Отсюда до пляжа было больше пяти миль.
Двигаясь по лесу по ее следу, мы вышли на дорогу. Примерно в двухстах метрах от полицейских заграждений.
– Видимо, она вошла здесь, – сказал Дерек.
Поблизости мы заметили на обочине следы покрышек. Значит, преследователь был на машине.
* * *
В это время в Нью-Йорке
Мита Островски сидел в своем кабинете в редакции “Нью-Йорк литерари ревью” и наблюдал в окно за белкой, скакавшей по газону в сквере. Он давал телефонное интервью – на почти идеальном французском – какому-то мутному парижскому журналу интеллектуальной направленности, их интересовало его мнение касательно восприятия европейской литературы в Соединенных Штатах.
– Ну конечно! – жизнерадостно воскликнул Островски. – Если я на сегодняшний день один из самых влиятельных критиков в мире, то лишь потому, что в последние тридцать лет не ведаю снисхождения. Незыблемая дисциплина ума – вот мой секрет. Главное, не любить. Любовь – это слабость!
– Но некоторые злые языки утверждают, что все критики – несостоявшиеся писатели, – заметила заокеанская журналистка.
– Вздор, моя дорогая, – усмехнулся Островски. – Я никогда, подчеркиваю, никогда не встречал критика, который бы мечтал писать сам. Критики выше этого. Литература – искусство вторичное. Что такое писать? Писать – это составлять слова так, чтобы получались фразы. Этому можно на учить даже мартышку!
– Какова же тогда роль критики?
– Устанавливать истину. Давать возможность массам отделять хорошее от ничтожного. Видите ли, только крохотная часть населения способна разобраться сама, что в самом деле хорошо, а что нет. А поскольку сейчас, к несчастью, все непременно желают судить обо всем на свете и, бывает, возносят до небес полное ничтожество, мы, критики, призваны навести какой-никакой порядок в этом балагане. Мы – полиция интеллектуальной истины. Вот и все.
Завершив интервью, Островски посидел в задумчивости. Как красиво он говорил! Как нетривиально! Какая блестящая аналогия: мартышка – писатель! В нескольких словах он описал закат человечества. Какое счастье, что мысль его столь быстра, а мозг работает на все сто!
В дверь его неприбранного кабинета без стука вошла усталая секретарша.
– Черт возьми, стучать надо, когда входите! – заорал Островски. – Вы что, не понимаете, чей это кабинет?
Он ненавидел эту женщину, она казалась ему унылой.
– Сегодняшняя почта, – сказала она, не удостоив его замечание ответом. И положила на стопку книг, ожидающих прочтения, одно-единственное письмо.
– И это все? – разочарованно спросил Островски.
– Все, – ответила секретарша, выходя и закрывая за собой дверь.
Как мало теперь приходит писем, просто беда! Работая в “Нью-Йорк таймс”, он получал их целыми мешками. Восторженные читатели не пропускали ни одной его критической статьи, ни одной заметки. Но так было прежде, в незапамятные времена, в те золотые деньки, когда он был всемогущ. Сегодня ему больше не писали, его перестали узнавать на улице, зрители в театре больше не перешептывались, когда он проходил мимо, писатели не поджидали его у дома, чтобы вручить свою книгу, и не набрасывались на воскресное литературное приложение в надежде прочесть на нее рецензию. Сколько успешных карьер зиждилось на его статьях, сколько имен он уничтожил убийственными фразами! Он возносил на небеса, он повергал в прах. Но то было раньше. Теперь его уже почти никто не боялся. За его статьями следили только читатели “Нью-Йорк литерари ревью” – весьма почтенного, конечно, но с несравнимо меньшей аудиторией.
В тот день, прямо с утра, у Островски возникло какое-то предчувствие. Должно было случиться нечто важное, нечто такое, что снова приведет его к успеху. Он понял, что это то самое письмо. Важное письмо. Инстинкт никогда его не обманывал: он мог понять, хороша книга или плоха, просто подержав ее в руках. Но что такое в этом письме? Ему не хотелось чересчур поспешно его вскрывать. И почему письмо, а не телефонный звонок? Он напряженно размышлял. Может, какой-то продюсер решил снять о нем фильм? Он еще повертел письмо в руках – какой шикарный конверт! Сердце у него колотилось. Наконец он разорвал его, осторожно достал вложенный листок и сразу взглянул на подпись: “Алан Браун, мэр Орфеа”.
Дорогой мистер Островски,
С радостью приглашаем Вас на 21-й национальный театральный фестиваль, который состоится в этом году в Орфеа, штат Нью-Йорк. Принимать на фестивале критика со столь блестящей репутацией – огромная честь для нас. Двадцать лет назад Вы осчастливили нас своим присутствием на самом первом фестивале, и мы с огромной радостью отпраздновали бы его двадцатилетний юбилей с Вами. Разумеется, все издержки, связанные с Вашим пребыванием в городе, мы берем на себя и постараемся устроить Вас как можно лучше.
Письмо заканчивалось обычными пышными изъявлениями почтения. К нему была приложена программа фестиваля и проспект городской туристической конторы.
Чертово письмо, какое разочарование! Чертово неважное, ничтожное письмо от ничтожного мэра какого-то ничтожного захолустного городишки! Почему его не зовут на более престижные мероприятия? Он выбросил конверт в корзину.
Чтобы отвлечься, он решил написать очередной критический обзор. Взял, как обычно, последний рейтинг книжных продаж в Нью-Йорке, ткнул пальцем в верхнюю строчку таблицы и настрочил убийственный текст о беспомощном романе, которого в глаза не видел. Его труды прервал звоночек компьютера: на почту упало письмо. Островски поднял глаза на экран. Писал Стивен Бергдорф, главный редактор. Интересно, что вдруг понадобилось Бергдорфу. Тот и раньше пытался ему звонить, но он был занят, давал интервью. Островски открыл письмо:
Мита, поскольку на мои звонки Вы ответить не соизволили, извещаю Вас письменно: с настоящего момента Вы больше не работаете в “Нью-Йорк литерари ревью”. Стивен Бергдорф.
Островски слетел с кресла, бросился вон из кабинета и, проскочив коридор, рывком открыл дверь главного редактора. Тот сидел за письменным столом.
– Так поступить со мной! – заорал он.
– Надо же, Островски, – невозмутимо произнес Бергдорф. – А я уже два дня все пытаюсь вам дозвониться.
– Как вы смеете меня увольнять, Стивен? Вы в своем уме? Нью-Йорк вас линчует! Разъяренная толпа протащит вас по Манхэттену до Таймс-сквер и вздернет на фонарь, слышите? А я ничего не смогу для вас сделать. Я буду говорить им: “Довольно! Оставьте этого несчастного человека, он не ведал, что творил!” – а они мне ответят в бешенстве: “Только смерть может смыть оскорбление, нанесенное великому Островски!”
Бергдорф раздумчиво посмотрел на штатного критика.
– Вы, кажется, угрожаете меня убить, Островски?
– Отнюдь нет! – возразил Островски. – Наоборот, спасаю вам жизнь, пока еще не поздно. Народ Нью-Йорка любит Островски!
– Ох, старина, перестаньте молоть чушь! Жителям Нью-Йорка до вас дела не больше, чем до прошлогоднего снега. Они вообще не знают, кто вы такой. Вы безнадежно устарели.
– Я был самым грозным критиком все последние тридцать лет!
– Вот именно, пора найти кого-то другого.
– Читатели меня обожают! Я…
– “Бог, но больше смог”, – перебил его главный редактор. – Я знаю ваш девиз, Островски. Но прежде всего вы старик. Хватит. Пора уступить место новому поколению. Мне очень жаль.
– Актеры, узнав, что я в театре, ходили в мокрых штанах!
– О да, но так было раньше, в эпоху телеграфа и дирижаблей!
Островски еле удержался, чтобы не съездить ему по морде. Опускаться до оплеух не хотелось. Он развернулся и вышел, не попрощавшись, – хуже оскорбления он не знал. Вернулся к себе в кабинет, велел секретарше принести коробку, сгрузил в нее самые дорогие сердцу вещи, взял ее под мышку и выбежал вон. Такого унижения он не переживал никогда.
* * *
Орфеа бурлил. Жители были взбудоражены – кто из-за обнаруженного трупа Стефани, кто из-за решения мэра отменить фейерверк на Четвертое июля. Пока мы с Дереком продолжали обследовать берега Оленьего озера, Анну вызвали на подмогу к мэрии, там намечался митинг. У здания собралась кучка демонстрантов из числа городских торговцев: они требовали не отменять фейерверк, размахивали плакатами и громко жаловались.
– Если в пятницу вечером не будет фейерверка, мне впору закрывать лавку, – негодовал лысый коротышка, державший палатку мексиканской еды. – Для меня это главный вечер сезона.
– А я вложил кучу денег, снял помещение возле набережной, персонал нанял, – вторил ему другой. – Может, мэрия возместит мне расходы, если фейерверк отменят?
– Малышку Мейлер, конечно, жалко, это ужасно, но какое отношение это имеет к национальному празднику? Каждый год к нам приезжают тысячи людей, полюбоваться фейерверком на набережной. Заранее приезжают, ходят по магазинам на Мейн-стрит, потом ужинают в городских ресторанах. Если не будет фейерверка, никто не приедет!
Митинг был мирный, и Анна решила подняться на третий этаж, в кабинет Брауна. Мэр стоял у окна. Он поздоровался с ней, не сводя глаз с демонстрантов.
– Радости политики, – вздохнул он. – Это убийство всколыхнуло весь город, и теперь я прослыву бессердечным, если не отменю празднества, а если отменю – безумцем, уничтожающим торговлю.
Они с минуту помолчали. Анна попыталась немного его приободрить:
– Люди очень вас любят, Алан…
– К несчастью, Анна, я вполне могу провалиться на выборах в сентябре. Орфеа уже не тот город, что прежде, жители требуют перемен. Надо выпить кофе. Хочешь кофе?
– С удовольствием, – ответила она.
Анна думала, что мэр попросит секретаршу принести две чашки, но он потащил ее в коридор, в конце которого стоял автомат с горячими напитками. Опустил в машину монетку, и черноватая жидкость потекла в картонный стаканчик.
Браун был весьма импозантным мужчиной – бархатистый взгляд, актерская внешность; одет всегда с иголочки, седеющая шевелюра уложена волосок к волоску. Первый стаканчик наполнился, он протянул его Анне и повторил операцию.
– А это так важно, что вас могут не переизбрать? – спросила Анна, пригубив отвратительную жижу.
– Анна, знаешь, что мне в тебе понравилось, когда мы с тобой прошлым летом первый раз встретились на набережной?
– Нет…
– У нас у обоих высокие идеалы, общие устремления и взгляды на общество. Ты могла бы сделать головокружительную карьеру в полиции Нью-Йорка. А я давно мог бы поддаться на зов политических сирен и выдвинуться в сенат или в конгресс. Но нас с тобой это, в сущности, не интересует, потому что в Орфеа мы можем реализовать то, что никогда бы не осуществили в Нью-Йорке, Вашингтоне или Лос-Анджелесе, – идею справедливого города, с настоящей общественной жизнью, без особого неравенства. Когда в девяносто втором году Гордон предложил мне стать его заместителем, все надо было начинать с нуля. Этот город был как чистый лист. Мне более или менее удалось выстроить его в соответствии с моими убеждениями. Я всегда старался думать о справедливости, о том, как будет лучше для блага нашего сообщества. С тех пор как я стал мэром, люди больше зарабатывают, их жизнь улучшилась благодаря отличной сфере услуг, более высоким социальным выплатам, причем все это было сделано без повышения налогов.
– Тогда почему вы считаете, что жители Орфеа могут вас в этом году не переизбрать?
– Потому что прошло время, и они все забыли. С первого моего мандата сменилось почти целое поколение. Сегодня у них иные ожидания, да и требования тоже, ведь все это уже считается нормой. К тому же Орфеа процветает, а это разжигает аппетиты: куча мелких честолюбцев, жаждущих урвать хоть капельку власти, спят и видят, как бы пробраться в мэрию. Ближайшие выборы могут стать концом для города. Его ис портит жажда власти, эгоистическое желание править любой ценой, которыми будет движим мой преемник.
– Ваш преемник? И кто он?
– Пока не знаю. Но рояль в кустах найдется, вот увидишь. До конца месяца еще можно выдвигать свои кандидатуры на пост мэра.
Самообладание у Брауна было поразительное. В этом Анна убедилась, когда под вечер отправилась с ним в Саг-Харбор, к родителям Стефани.
Атмосфера у дома Мейлеров, обнесенного полицейскими заграждениями, была очень напряженной. На улице стояла плотная толпа. Кто просто пришел поглазеть на суматоху, кто хотел выразить поддержку семье. Многие держали в руках зажженные свечи. У фонаря возник импровизированный алтарь с горой цветов, записок и мягких игрушек. Кто-то пел, кто-то молился, кто-то фотографировал. Туда же съехалось множество журналистов со всего округа, тротуар был частично заставлен фургонами местных телеканалов. Заметив мэра, журналисты окружили его и стали спрашивать об отмене фейерверка Четвертого июля. Анна хотела отстранить их, позволить мэру пройти, не отвечая на вопросы, но он ее удержал. Ему хотелось сделать заявление для прессы. От подавленного человека, которого она только что видела в кабинете, не осталось и следа: он снова был на коне и излучал уверенность в себе.
– Я знаю, что беспокоит коммерсантов нашего города, – громко произнес он. – Я прекрасно их понимаю и отдаю себе полный отчет в том, что отмена празднеств по случаю Четвертого июля может поставить под угрозу и без того шаткую местную экономику. Я провел консультации со своей администрацией и принял решение не отменять фейерверк, а посвятить его памяти Стефани Мейлер.
Довольный произведенным эффектом, мэр не стал отвечать на другие вопросы и двинулся дальше.
В тот вечер Анна, доставив Брауна домой, задержалась на парковке причала у океана. Было восемь часов. Упоительное тепло струилось через опущенные стекла в кабину машины. Ей не хотелось сидеть дома одной, но еще больше не хотелось идти в ресторан в полном одиночестве.
Она позвонила своей подруге Лорен, но та была в Нью-Йорке.
– Тебя, Анна, не поймешь, – сказала Лорен. – Когда тебя зовешь поужинать, ты каждый раз отказываешься под любым предлогом, а стоит мне уехать в Нью-Йорк, как ты мне предлагаешь сходить в ресторан?
Препираться Анне не хотелось. Она нажала на отбой и пошла купить себе еды навынос в какой-нибудь палатке на набережной. Потом поехала на службу, к себе в кабинет, и стала ужинать, изучая магнитную доску с документами расследования на стене. Глядя на имя “Кирк Харви”, написанное на доске, она вдруг вспомнила рассказ, услышанный накануне от Льюиса Эрбана – про насильственное переселение бывшего шефа полиции в подвал. В подвале действительно было помещение, служившее чуланом. Она решила немедленно спуститься туда. У двери ее охватило странное чувство, ей чуть не стало дурно: она представила себе, как двадцать лет назад на этом месте стоял Кирк Харви.
Лампочка перегорела, ей пришлось освещать дорогу фонариком. Все помещение было завалено стульями, шкафами, колченогими столами и коробками. Она расчистила себе проход через это мебельное кладбище и наконец добралась до деревянного, покрытого лаком письменного стола, заваленного всякими предметами; среди них под слоем пыли виднелась металлическая табличка с гравированной надписью: “Шеф полиции К. Харви”. Это был его стол. Она стала выдвигать ящики. Три были пусты, а четвертый не поддавался. В нем была замочная скважина, он запирался на ключ. Она сходила в соседнюю мастерскую, попросила монтировку. Замок легко поддался, и ящик открылся, издав сухой щелчок. Внутри лежал один-единственный листок бумаги. На нем было написано от руки:
ЧЕРНАЯ НОЧЬ
Анна Каннер
Больше всего на свете я люблю ночное патрулирование в Орфеа.
Больше всего на свете люблю тихие, спокойные улицы, купающиеся в теплой летней мгле, когда темно-синее небо усыпано звездами. Медленно катить по мир но спящим кварталам, мимо закрытых ставней. Повстречать бессонного прохожего или счастливую пару, проводящую ночь на террасе и дружески машущую вам рукой.
Больше всего на свете люблю улицы в центре, когда зимней ночью вдруг начинает идти снег и земля быстро покрывается пышным белым налетом. Когда ты одна не спишь, когда еще не закружились снегоуборщики и ты первая оставляешь след на нетронутом снегу. Выйти из машины, пешком обойти сквер, слышать, как снег скрипит под ногами, и с наслаждением наполнить легкие сухим бодрящим морозцем.
Больше всего люблю встретить на рассвете лису, трусящую по главной улице.
Больше всего люблю восход над побережьем, в любое время года. Смотреть, как на чернильно-синем горизонте вдруг проклевывается розовая точка, как она наливается рыжим светом, а потом огненный шар медленно поднимается над волнами.
Я переехала в Орфеа через несколько месяцев после того, как подписала все бумаги о разводе.
Замуж я выскочила поспешно, за человека, исполненного всяческих достоинств, но не своего. Наверно, я так поспешила с браком из-за отца.
Мы с отцом всегда были в очень близких и тесных отношениях. С самого моего раннего детства мы с ним были одним целым. Я хотела делать то же, что и он. Повторяла все, что говорил он. Шла за ним, куда бы он ни направлялся.
Отец любит теннис. Я тоже играла в теннис, в одном с ним клубе. По воскресеньям мы с ним часто разыгрывали матчи, и чем старше я становилась, тем жестче делались наши поединки.
Отец обожает играть в скрэббл. По странной случайности я тоже обожаю эту игру. Много лет мы с ним на зимних каникулах отправлялись кататься на лыжах в Уистлер, в Британскую Колумбию. Каждый вечер после ужина мы садились в холле отеля и сражались в скрэббл, тщательно записывая все партии – кто выиграл и с каким количеством очков.
Мой отец – адвокат, окончил Гарвард, и я, само собой, без лишних вопросов поехала в Гарвард изучать право. Мне всегда казалось, что прямо с рождения я только этого и хотела.
Отец мной очень гордился, всегда и во всем. В теннисе, в скрэббле, в Гарварде. В любых обстоятельствах. Ему никогда не надоедало слушать потоки похвал, которые расточали в мой адрес. Больше всего на свете он любил, чтобы ему говорили, какая я умная и красивая. Я видела, с какой гордостью он перехватывал обращенные на меня взгляды, когда я где-нибудь появлялась – на вечеринке, куда мы приходили вместе, на теннисном корте, в холле нашей гостиницы в Уистлере. И в то же время он на дух не переносил всех моих парней. С шестнадцати-семнадцати лет у меня начались романы, но ни один мальчик в глазах отца не был для меня достаточно хорош, достаточно красив или достаточно умен.
– Ну, Анна, – говорил он, – могла бы найти себе кого-нибудь получше!
– Он мне очень нравится, папа, это все-таки главное, нет?
– Ты что, можешь представить себя замужем за этим типом?
– Папа, мне семнадцать лет! Я пока не собираюсь замуж!
Чем дольше длилась связь, тем мощнее становилась отцовская кампания обструкции. Вел он ее подспудно, не в лоб. Пользуясь любой возможностью, он каким-нибудь невинным замечанием, подмеченной деталью, брошенным вскользь соображением медленно, но верно разрушал образ очередного возлюбленного. И в конце концов я неизбежно с ним расставалась – в уверенности, что сама хотела разрыва; по крайней мере, мне хотелось так считать. Но хуже всего было то, что, когда появлялся новый, отец неизменно говорил: “Предыдущий у тебя был просто чудесный парень – жаль, между прочим, что вы расстались, – а что ты в этом нашла, я вообще не понимаю”. И я каждый раз попадалась. Неужели я в самом деле была такой простофилей, позволяла отцу без моего ведома управлять моими отношениями? Не знаю; скорее всего, я уходила от них не по каким-то конкретным причинам, а потому, что не решалась любить кого-то, кого не любит отец. Для меня было немыслимо оставаться с человеком, который не нравится отцу.
Окончив Гарвард, я сдала экзамен на адвоката в Нью-Йорке и стала работать в отцовском бюро. Продолжалось это год, за который я обнаружила, что правосудие с его возвышенными принципами – это лишь машина, неспешная и затратная, плодящая вороха бумаг и крючкотворство, из чрева которой даже победители, по сути, не могли вырваться без потерь. Вскоре я пришла к мысли, что куда успешнее смогу служить правосудию на его начальной стадии и принесу больше пользы на улице, чем в комнатах для свиданий с заключенными. Я подала документы в школу полиции – к величайшему огорчению родителей, особенно отца: он был очень недоволен моим уходом из конторы, но надеялся, что это не отречение, а мимолетная прихоть и я брошу учебу на полпути. Через год я сдала выпускные экзамены с отличными результатами, снискав единодушные похвалы наставников, и поступила инспектором в отдел уголовных расследований 55-го участка в Нью-Йорке.
И немедленно влюбилась в эту работу – главным образом, из-за множества мелких ежедневных побед, позволивших мне осознать, что хороший коп способен многое поправить в бурном хаосе жизни.
Мое место в отцовском бюро предложили адвокату по имени Марк; он был на несколько лет старше меня и уже довольно опытный.
Первый раз я услышала имя Марка за семейным ужином. Отец восхищался им. “Блестящий молодой человек, одаренный, красавец мужчина, – говорил он. – Все при нем. Даже в теннис играет”. А потом вдруг произнес слова, которые я услышала от него впервые в жизни: “Он тебе понравится, ни капли не сомневаюсь. Мне бы хотелось вас познакомить”.
Мне в тот период жизни очень хотелось с кем-нибудь познакомиться. Но из всех моих знакомств ничего серьезного не выходило. С тех пор как я пошла работать в полицию, все мои связи обрывались после первого же ужина или первого выхода “в свет”: узнав, что я коп, да еще из уголовки, все страшно возбуждались и начинали засыпать меня вопросами. Сама того не желая, я привлекала всеобщее внимание, все лучи света сходились на мне. И зачастую мой роман завершался на фразе вроде: “С тобой очень тяжко, Анна, всем интересна только ты, а я как будто не существую. Кажется, мне нужен кто-то другой, кто оставит мне больше места”.
Наконец однажды, зайдя как-то под вечер в контору проведать отца, я встретила пресловутого Марка и с радостью обнаружила, что он подобными комплексами не страдает: врожденное обаяние притягивало к нему все взгляды, он легко вписывался в любой разговор. Знал все обо всем, почти все умел, а если не умел, то умел восхищаться чужим умением. Я смотрела на него так, как никогда ни на кого не смотрела прежде – быть может, потому, что в глазах отца читалось упоение. Он обожал Марка. Тот был его любимчиком, они даже стали вместе играть в теннис. Отец говорил о нем не иначе как с придыханием.
Марк пригласил меня выпить кофе. Ток между нами пробежал немедленно. Идеальная алхимия, бешеный подъем. Третий кофе он принес мне в постель. Ни он, ни я ничего не говорили отцу, и однажды вечером, за ужином, он сказал:
– Как бы я хотел, чтобы у нас все было серьезно, по-настоящему…
– Но что?.. – с опаской спросила я.
– Я знаю, как тебя обожает отец, Анна. Он слишком высоко задрал планку. Не знаю, насколько он меня ценит.
Когда я передала слова Марка отцу, тот стал обожать его еще сильнее, даром что это было невозможно. Пригласил к себе в кабинет, откупорил бутылку шампанского.
Марк описал мне эту сцену, и я хохотала до слез. Схватила стакан, подняла его и, подражая отцовскому голосу и жестам, провозгласила: “За мужчину, который трахает мою дочь!”
Так начался наш с Марком страстный роман, переросший в самую настоящую привязанность в лучшем смысле слова. Первое серьезное испытание мы прошли, когда отправились на ужин к моим родителям. И я впервые за последние пятнадцать лет увидела, что отец сияет, что он приветлив и предупредителен по отношению к моему спутнику. Всех предыдущих он отметал с порога, а этот приводил его в экстаз.
– Какой парень! Какой парень! – твердил мне отец по телефону на следующий день.
– Просто потрясающий! – слышался на заднем плане голос матери.
– Ты уж постарайся, чтобы он не сбежал, как все прочие, – не постеснялся добавить отец.
– Да, ценный кадр, – сказала мать.
Момент, когда мы с Марком собирались пройти второе испытание – отпраздновать годовщину наших отношений, – совпал с традиционными лыжными каникулами в Британской Колумбии. Отец предложил отправиться в Уистлер всем вместе, и Марк охотно согласился.
– Если ты выживешь после пяти вечеров с отцом и особенно после матчей по скрэбблу, тебе впору давать медаль.
Он не только выжил, но еще и трижды выиграл. В довершение всего на лыжах он катался как бог, а в последний вечер, когда мы ужинали в ресторане и посетителю за соседним столиком стало плохо с сердцем, именно Марк вызвал скорую, а пока та ехала, оказывал больному первую помощь.
Мужчину спасли и доставили в больницу. Когда спасатели выносили его на носилках, врач, приехавший с ними, с восхищением пожал Марку руку: “Вы спасли человеку жизнь, вы настоящий герой”. Ему аплодировал весь ресторан, а владелец отеля не позволил нам заплатить за ужин.
Эту историю отец рассказывал полтора года спустя, на нашей свадьбе, объясняя приглашенным, какой Марк исключительный человек. А я сидела в белом платье и сияла, не сводя с мужа глаз.
Нашему браку суждено было продержаться меньше года.
Джесси Розенберг
Четверг, 3 июля 2014 года
23 дня до открытия фестиваля
Первая полоса “Орфеа кроникл”:
УБИЙСТВО СТЕФАНИ МЕЙЛЕР СВЯЗАНО
С ТЕАТРАЛЬНЫМ ФЕСТИВАЛЕМ?
Весь город взволнован убийством Стефани Мейлер, молодой журналистки “Орфеа кроникл”, чье тело было обнаружено в Оленьем озере. Горожане в тревоге, городским властям в начале летнего сезона приходится нелегко. Неужели среди нас бродит убийца?
Записка с упоминанием театрального фестиваля в Орфеа, найденная в машине Стефани, наводит на мысль, что она заплатила жизнью за журналистское расследование убийства в 1994 году мэра Гордона, основателя фестиваля, и его семьи.
Газету нам с Дереком показала Анна, когда мы встретились утром в окружном отделении полиции штата. Мы ждали доктора Ранджита Сингха, судмедэксперта: он должен был представить первые результаты вскрытия тела Стефани.
– Этого еще не хватало! – рассердился Дерек.
– Это я, дурак, сказал Майклу про записку, – произнес я.
– Я его встретила в кафе “Афина” перед тем, как сюда при ехать. По-моему, он сильно переживает из-за смерти Стефани. Сказал, что чувствует себя немного виноватым. Что слышно от криминалистов?
– Следы автомобильных покрышек на обочине 17-го шоссе, к сожалению, не поддаются анализу. Зато туфля точно принадлежит Стефани, а лоскут ткани – от футболки, которая была на ней. Еще они нашли след ее туфли на обочине.
– Это подтверждает, что в лес она зашла именно в этом месте, – подытожила Анна.
Наш разговор прервало появление доктора Сингха.
– Спасибо, что так быстро все сделали, – сказал ему Дерек.
– Хотел, чтобы вам было с чем работать до выходных Четвертого июля, – ответил тот.
Доктор Сингх, щеголеватый обходительный мужчина, водрузил на нос очки и зачитал нам основные пункты заключения:
– Я отметил несколько не вполне обычных деталей, – сразу приступил он к делу. – Стефани Мейлер умерла от утопления. Я обнаружил большое количество воды в легких и в желудке, а также тину в трахее. Присутствуют выраженные признаки цианоза и дыхательной недостаточности; это означает, что она боролась или, в данном случае, отбивалась. Имеются гематомы на затылке в форме отпечатка широкой ладони: по-видимому, ее крепко держали за шею и погружали головой в воду. Помимо следов тины в трахее, следы тины обнаружены на губах и зубах, а также на концах волос; это свидетельствует о том, что ее голову удерживали в воде на небольшой глубине.
– Есть ли следы насилия перед утоплением? – спросил Дерек.
– Следы сильных ударов отсутствуют, я имею в виду, что Стефани не забили до смерти и не избивали. Следов сексуального насилия также нет. Полагаю, что Стефани убегала от убийцы, и он ее настиг.
– Он? – переспросил Дерек. – По-твоему, это мужчина?
– Учитывая, какая нужна сила, чтобы удержать человека под водой, да, я бы скорее предположил, что это мужчина. Но могла быть и достаточно сильная женщина, почему нет.
– Значит, она бежала по лесу? – вмешалась Анна.
Сингх кивнул:
– Я обнаружил также множественные ушибы и царапины на лице и руках от соприкосновения с ветками. Имеются повреждения на стопе босой ноги. Очевидно, она со всех ног бежала через лес и содрала кожу на ступне о сухие ветки и камни. Присутствуют также следы земли под ногтями. Полагаю, что она, вероятнее всего, упала на берегу, и убийце оставалось лишь погрузить ее головой в воду.
– Следовательно, преступление непредумышленное, – сказал я. – Тот, кто это сделал, не собирался ее убивать.
– Как раз собирался об этом сказать, – подхватил доктор Сингх и показал нам фото плеч, локтей, кистей и коленей Стефани крупным планом.
На них были видны красноватые грязные раны.
– Вроде бы ссадины, – пробормотала Анна.
– Именно так, – подтвердил Сингх. – Более или менее поверхностные повреждения кожи, в которых я обнаружил фрагменты асфальта и гравия.
– Асфальта? – переспросил Дерек. – Что-то я не совсем понимаю, док.
– Смотрите, – пояснил Сингх, – судя по расположению ран, она катилась кувырком по асфальту. Возможно, это означает, что Стефани сама выпрыгнула на ходу из машины и побежала в лес.
Заключение Сингха вскоре было подтверждено двумя важными свидетельствами. Первым стал рассказ подростка, находившегося на отдыхе с родителями: по вечерам он встречался с компанией приятелей на пляже, вблизи которого мы обнаружили машину Стефани. Допрашивала его Анна, которой позвонили родители мальчика. Их встревожила шумиха в прессе, и они связались с полицией, полагая, что их сын, возможно, видел что-то важное. Они были правы.
Согласно заключению доктора Сингха, смерть Стефани произошла в ночь с понедельника на вторник, то есть в ночь, когда она пропала. Подросток рассказал, что как раз 23 июня отошел в сторонку от остальной компании, чтобы спокойно поговорить по телефону со своей подружкой, оставшейся в Нью-Йорке.
– Я сел на какой-то камень, оттуда была хорошо видна парковка, – рассказывал мальчик. – Там никого не было, я точно помню. А потом вдруг я увидел, что по тропинке из леса вышла молодая женщина. Подождала немножко, до половины одиннадцатого. Это я знаю, потому что как раз кончил разговаривать. Я в телефоне проверял. В эту минуту на парковку въехала машина. Девушку я видел в свете фар, потому и помню, что она была в белой футболке. Стекло со стороны пассажирского сиденья опустилось, девушка перекинулась парой слов с человеком за рулем, потом села рядом с ним. Машина сразу уехала. Это та самая девушка, которая умерла?..
– Я проверю, – ответила Анна, чтобы не пугать его напрасно. – Ты не мог бы описать машину? Может, ты заметил какую-нибудь деталь и она тебе запомнилась? Может, видел номер? Хотя бы часть? Или название штата?
– Нет, простите.
– А кто был за рулем, мужчина или женщина?
– Не могу сказать. Слишком темно было, и все так быстро случилось. Да я особо и внимания не обратил. Если бы я знал…
– Ты мне уже очень, очень помог. Значит, ты подтверждаешь, что девушка села в машину добровольно?
– Да, совершенно! Она ее ждала, это точно.
Мальчик был последним, кто видел Стефани живой. К его показаниям добавилось свидетельство одного коммивояжера из Хиксвилла, который явился в окружное отделение полиции штата. По его словам, в понедельник 26 июня он приезжал в Орфеа к клиентам.
– Из города я выехал около половины одиннадцатого, двигался по 17-му шоссе в сторону автострады. Проезжая мимо Оленьего озера, я увидел на обочине машину с работающим мотором, обе дверцы были открыты. Мне, естественно, стало любопытно, я притормозил, подумал, может, кому помощь нужна. Бывает такое.
– В котором часу это было?
– Около 22.50. Во всяком случае, одиннадцати еще не было, это точно.
– Значит, вы притормозили, и?..
– Ну да, притормозил, странно мне показалось, что эта машина тут стоит. Огляделся и увидел, что по склону кто-то поднимается, какой-то силуэт. Я подумал, что, наверно, кому-то срочно приспичило. Не стал дальше разбираться, решил, что если бы этому человеку нужна была помощь, он бы подал знак. Поехал своей дорогой, вернулся домой и выкинул это все из головы. Вот только сейчас услышал в новостях, что на берегу Оленьего озера в понедельник вечером произошло убийство, связал это с тем, что видел, и подумал, что это может быть важно.
– Вы видели этого человека? Это был мужчина? Или женщина?
– По силуэту больше похоже на мужчину. Но темно слишком было.
– А машина какая?
Судя по тому немногому, что описал свидетель, речь шла о той же машине, какую четвертью часа раньше видел подросток на пляже. Вернувшись в кабинет Анны, мы связали во едино все детали и восстановили хронологию последнего вечера в жизни Стефани Мейлер.
– В восемнадцать часов она приезжает в “Кодиак”, – сказал я. – Кого-то ждет – видимо, убийцу, – но тот не показывается, а тайком следит за ней в ресторане. В двадцать два часа Стефани выходит из “Кодиака”. Вероятный убийца звонит ей из ресторанного таксофона и назначает встречу на пляже. Стефани встревожена и звонит полицейскому, Шону, но тот не отвечает. Тогда она направляется на место встречи. В двадцать два тридцать убийца заезжает за ней на машине. Она соглашается в нее сесть. Значит, она ему более или менее доверяет или, возможно, с ним знакома.
Анна прочертила красным маркером на громадной карте района, висящей на стене, предположительный маршрут автомобиля: отъехав от пляжа, должен был свернуть на Оушен-роуд, затем на 17-е шоссе на северо-восток, вдоль озера. От пляжа до Оленьего озера было пять миль, то есть четверть часа на машине.
– Около двадцати двух сорока пяти, – продолжал я, – Стефани, понимая, что ей грозит опасность, выпрыгивает из машины и бежит по лесу; убийца нагоняет ее и топит. Он забирает у нее ключи от дома и едет туда, вероятно, в тот же вечер, в понедельник. Не найдя ничего там, проникает в редакцию и выносит компьютер Стефани, но и там его ждет облом. Стефани была слишком осторожна. Чтобы выиграть время, он в полночь отправляет эсэмэску Майклу Берду, зная, что тот главный редактор газеты; он все еще надеется завладеть результатами расследования Стефани. Когда он понимает, что полиция штата подозревает исчезновение человека при невыясненных обстоятельствах, все ускоряется. Убийца возвращается в квартиру Стефани, но тут появляюсь я. Он меня вырубает, а на следующую ночь приходит снова и поджигает дом, надеясь уничтожить так и не найденную документацию.
Первый раз с тех пор, как началось это дело, у нас что-то прояснилось. Наши тиски начали сжиматься. Однако обитатели города пребывали на грани массового психоза, и первая полоса сегодняшней “Орфеа кроникл” подливала масла в огонь. До конца я это осознал, когда Анне позвонил Коди:
– Ты читала газету? Убийство Стефани связано с фестивалем. Я сегодня в пять вечера собираю волонтеров в кафе “Афина”, мы думаем объявить забастовку. Мы не чувствуем себя в безопасности. Возможно, фестиваль в этом году не состоится.
* * *
В это время в Нью-Йорке
Стивен Бергдорф с женой возвращались домой пешком.
– Я знаю, у журнала сложности, – ласково сказала ему жена, – но почему бы тебе все-таки не уйти в отпуск? Ты же знаешь, это пойдет на пользу нам всем.
– По-моему, с точки зрения финансов, сейчас не время для сумасбродных путешествий, – резко одернул ее Стивен.
– Сумасбродных? – возразила жена. – Моя сестра одолжит нам трейлер. Поедем по стране. Никаких особых расходов не потребуется. Доедем до Йеллоустонского национального парка. Дети мечтают побывать в Йеллоустоне.
– В Йеллоустоне? Там слишком опасно, медведи и все такое.
– Господи, Стивен, да что на тебя нашло? – рассердилась жена. – В последнее время только и делаешь, что ворчишь.
Они подошли к дому, и Стивен вздрогнул от неожиданности: их поджидала Элис.
– Здравствуйте, мистер Бергдорф, – сказала она.
– Элис, какой приятный сюрприз! – пробормотал он.
– Я принесла все нужные документы, вам осталось только подписать.
– Ну, разумеется, – отозвался Бергдорф; актер из него был никудышный.
– Документы срочные. Поскольку после обеда вас не было в офисе, я решила, что завезу их вам на подпись домой.
– Очень любезно с вашей стороны, – поблагодарил Стивен, глупо улыбаясь жене.
Элис протянула ему папку со всякими письмами. Он проглядел первое письмо, держа папку так, чтобы супруга ничего не видела, – рекламная рассылка. Изобразив на лице интерес, он взглянул на следующее письмо. Это был листок, на котором Элис написала:
Наказание за то, что целый день не давал о себе знать: 1000 долларов.
Снизу был приколот скрепкой уже заполненный чек на ее имя из его чековой книжки. Книжку она у него изъяла.
– Вы уверены, что это корректная сумма? – дрожащим голосом спросил Бергдорф. – По-моему, дороговато.
– Цена справедливая, мистер Бергдорф. За качество надо платить.
– Ну, тогда подписываю, – еле выдавил он.
Подписав чек на 1000 долларов, он закрыл папку и протянул ее Элис. Попрощался с кривой улыбкой и ринулся вместе с женой в дверь. Через несколько минут он уже звонил ей из туалета, пустив воду из крана.
– Элис, ты рехнулась? – прошептал он, примостившись между унитазом и раковиной.
– Где тебя носило? Исчезаешь, и ни слуху ни духу?
– Мне надо было кое-куда смотаться, – промямлил Бергдорф, – а потом я заехал к жене на работу.
– Смотаться? Это еще куда?
– Мне велели никому не говорить.
– Если ты немедленно все не расскажешь, я сейчас заявлюсь к тебе и все расскажу твоей жене.
– Ладно, ладно, – взмолился Стивен. – В Орфеа я ездил. Послушай, Элис, Стефани убили…
– Что?! И ты туда ездил, трижды кретин! Боже, ну почему ты такой кретин? Что мне с тобой делать, дурак ты безмозглый?
Элис в бешенстве бросила трубку. Прыгнула в такси и отправилась в Манхэттен, в конец Пятой авеню, где расположены шикарные бутики. У нее есть тысяча долларов на карманные расходы, и она ни в чем себе не будет отказывать.
Элис вышла из такси неподалеку от застекленной башни, где находился офис “Канала 14”, влиятельной частной телестудии. В конференц-зале на 53-м этаже генеральный директор Джерри Райс проводил совещание руководства канала:
– Как вы знаете, наш рейтинг с начала лета сильно понизился, я бы даже сказал, катастрофически рухнул. Потому я вас и собрал. Мы должны срочно что-то предпринять.
– Где главная проблема? – спросил кто-то из креативщиков.
– Проблема с нашей восемнадцатичасовой программой. Нас заткнул за пояс “Смотри!”.
Канал “Смотри!” был прямым конкурентом “Канала 14”: примерно та же аудитория, равный рейтинг, сходный контент. Каналы вели ожесточенную борьбу за рекордные рекламные бюджеты на самые популярные передачи.
– “Смотри!” крутит дико успешное реалити-шоу, – пояснил директор по маркетингу.
– В чем там фишка? – спросил Джерри Райс.
– Вообще-то ни в чем. Показывают трех сестер. Как они обедают, ходят по магазинам, на гимнастику, ссорятся, мирятся. Их типичный день.
– И где они работают?
– Нигде не работают, – отозвался программный директор. – Им за то и платят, что они ни фига не делают.
– Такое мы сами можем сделать, даже лучше! – заявил Джерри. – Нужно еще более бытовое реалити-шоу.
– Но целевая аудитория реалити-шоу – люди скорее бедные и малообразованные, – заметил шеф-редактор. – Они включают телевизор, чтобы им дали мечту.
– Вот именно, – ответил Джерри, – нам нужна идея, как обратить зрителя к самому себе, к его стремлениям. Реалити-шоу, влекущее его вперед! К осени мы могли бы представить новую концепцию. Надо нанести решающий удар! У меня уже есть слоган: “Канал 14. Ваша мечта – в вас самих!”
Предложение было принято на ура.
– О, звучит круто! – одобрил директор по маркетингу.
– Я хочу, чтобы к осени у нас была ломовая передача. Чтобы все на ушах стояли! Чтобы мы к сентябрю запустили гениальную концепцию и вся аудитория была нашей! Даю вам ровно десять дней: в понедельник четырнадцатого июля мне нужны предложения по главной программе осени.
Джерри распустил собравшихся. Когда все стали расходиться, у него запищал телефон. Звонила его жена, Синтия. Он снял трубку.
– Джерри, – с упреком сказала Синтия, – я уже не первый час не могу тебе дозвониться.
– Прости, у меня было совещание. Ты же знаешь, у нас сейчас напряженка, готовим программы к следующему сезону. Что случилось?
– Дакота сегодня вернулась в одиннадцать утра. И опять пьяная.
Джерри беспомощно вздохнул:
– Синтия, ну я-то что могу поделать?
– В конце концов, эта наша дочь, Джерри! Ты же слышал, что сказал доктор Лерн: ее надо увозить из Нью-Йорка.
– Увозить из Нью-Йорка! Как будто это что-то изменит.
– Джерри, не будь ты таким фаталистом! Ей всего девятнадцать. И ей нужна помощь.
– Как будто мы не пытаемся ей помочь…
– Ты себе не представляешь, каково ей сейчас, Джерри!
– Зато я прекрасно себе представляю, что моя девятнадцатилетняя дочь – наркоманка! – взорвался он, но успел понизить голос на последней фразе, чтобы никто не услышал.
– Давай не по телефону, – предложила Синтия, чтобы его успокоить. – Ты где?
– Как ты думаешь, где я могу быть?
– Вот я и спрашиваю. Сеанс у доктора Лерна в семнадцать ноль-ноль, – напомнила Синтия. – Ты что, забыл?
У Джерри глаза полезли на лоб: совсем вылетело из головы! Он пулей вылетел из кабинета и помчался к лифту.
Каким-то чудом в кабинете доктора Лерна на Мэдисон-авеню он оказался вовремя. Полгода назад Джерри согласился ходить на еженедельные сеансы семейной терапии вместе с женой Синтией и дочерью Дакотой, девятнадцати лет.
Райсы устроились втроем на диване; доктор Лерн, как всегда, восседал напротив, в кресле.
– Ну, – поинтересовался доктор, – что случилось за время после нашего последнего сеанса?
– Вы хотите сказать, за две недели, – фыркнула Дакота, – папочка ведь на прошлой неделе забыл явиться?..
– Уж прости, пожалуйста, я работаю! Оплачиваю безумные семейные расходы! – огрызнулся Джерри.
– Ох, Джерри, очень тебя прошу, не начинай! – взмолилась жена.
– Я сказал просто “нашего последнего сеанса”, – заметил терапевт бесстрастным тоном.
Синтия попыталась направить разговор в более конструктивное русло:
– Я сказала Джерри, что ему надо больше времени проводить с Дакотой.
– И что вы об этом думаете, Джерри? – спросил доктор Лерн.
– Думаю, что летом с этим будет сложно: нам надо полностью проработать концепцию передачи. Конкуренция – штука жесткая, мы во что бы то ни стало должны к осени запустить новую программу.
– Джерри, – раздраженно сказала Синтия, – кто-то же может тебя заменить? У тебя вечно ни для кого нет времени, одна работа!
– Мне надо кормить семью и психиатра, – бесцеремонно отозвался Джерри.
Доктор Лерн и бровью не повел.
– Ты вообще думаешь только о своей говенной работе, папа! – воскликнула Дакота.
– Потрудись не прибегать к подобной лексике, – одернул дочь Джерри.
– Джерри, – обратился к нему терапевт, – как вы думаете, что Дакота пытается вам сказать в подобной форме?
– Что благодаря этой “говенной работе” ей оплачивают телефон, шмотки, ее долбаную машину и то, что она пихает себе в нос!
– Дакота, ты это пытаешься сказать отцу?
– Не-а. Я собаку хочу, – ответила Дакота.
– Час от часу не легче, – взвыл Джерри. – Сперва тебе нужен компьютер, теперь еще и собака…
– Не говори мне больше про этот компьютер! – вскрикнула Дакота. – Никогда больше про него не говори!
– Вы купили компьютер по просьбе Дакоты? – продолжал свои расспросы Лерн.
– Да, она так любила писать, – объяснила Синтия Райс.
– Тогда почему бы не завести ей собаку?
– Потому что она безответственная, – ответил Джерри.
– Откуда ты знаешь, ты же мне не даешь попробовать! – возразила Дакота.
– Вижу, как ты обращаешься с собой, мне вполне достаточно! – парировал отец.
– Джерри! – вскрикнула Синтия.
– И вообще она хочет собаку, потому что ее подружка Нейла завела собаку, – с умным видом объяснил Джерри.
– Она Лейла, а не Нейла! Ты даже не знаешь, как зовут мою лучшую подругу!
– Эта девица – твоя лучшая подруга? Она собаку назвала Марихуаной.
– Ну и что, Марихуана очень милая! – возразила Дакота. – Ей всего два месяца, а она уже просится на улицу!
– Черт, да не в том же проблема! – рассердился Джерри.
– В чем же тогда проблема? – спросил доктор Лерн.
– Проблема в том, что эта Лейла плохо влияет на мою дочь. Когда они вместе, они всякий раз черт-те чем занимаются. Если хотите знать мое мнение, все случилось не из-за компьютера, а из-за этой Лейлы!
– Проблема в тебе, папа! – закричала Дакота. – В том, что ты совсем дурак и ничего не понимаешь!
Она вскочила с дивана и выбежала из кабинета. Сеанс продолжался от силы четверть часа.
* * *
В 17.15 мы с Анной и Дереком приехали в кафе “Афина” в Орфеа. Нашли столик в углу и незаметно устроились там. Зал был битком набит волонтерами и любопытными, сбежавшимися поглазеть на странное сборище. Коди, близко к сердцу принимавший свои обязанности главы волонтеров, стоял на стуле и чеканил слова, а толпа хором их подхватывала.
– Мы в опасности! – кричал Коди.
– Да, в опасности! – отозвались внимавшие ему волонтеры.
– Мэр Браун скрывает от нас правду о смерти Стефани Мейлер. Знаете, почему ее убили?
– Почему? – проблеял хор.
– Из-за театрального фестиваля!
– Фестиваля! – возопили волонтеры.
– Зачем мы тратим свое время? Чтобы нас всех перебили?
– Неееееет! – взвыла толпа.
Официант принес нам кофе и меню. Я не первый раз видел его в ресторане. Это был явный потомок индейцев, с длинными волосами, тронутыми сединой. Мне запало в память его имя: его звали Массачусетс.
Волонтеры поочередно брали слово. Многих встревожила заметка в “Орфеа кроникл”, они боялись стать следующими жертвами убийцы. Мэр, находившийся здесь же, выслушивал упреки каждого и пытался своими ответами урезонить волонтеров и успокоить их.
– Никакого серийного убийцы в Орфеа нет, – отчеканил он.
– Как же нет убийцы, если Стефани Мейлер убили, – заметил какой-то коротышка.
– Послушайте, случилась трагедия, это верно. Но никакого отношения ни к вам, ни к фестивалю она не имеет. Вам не о чем беспокоиться.
Коди, снова взобравшись на стул, обратился к мэру:
– Господин мэр, мы не позволим себя убивать ради театрального фестиваля!
– В сотый раз повторяю, – возразил Браун, – это дело, каким бы ужасным оно ни было, не имеет к фестивалю ни малейшего отношения! Это полный абсурд! Вы отдаете себе отчет, что без вас фестиваль не состоится?
– То есть вас только это и заботит, господин мэр? – возмутился Коди. – Только ваш дурацкий фестиваль, а не безопасность ваших сограждан?
– Я просто предупреждаю вас о последствиях неразумного решения. Если театральный фестиваль не состоится, город не оправится от такого удара.
– Это знак! – закричала вдруг одна женщина.
– Какой знак? – беспокойно спросил молодой человек.
– Это Черная ночь! – вопила женщина.
Мы с Дереком и Анной изумленно переглянулись. По всему кафе при этих словах прокатился гул жалобных, встревоженных голосов. Коди прилагал все силы, чтобы вновь завладеть аудиторией, и, когда наконец воцарилась тишина, предложил перейти к голосованию.
– Кто за то, чтобы объявить общую забастовку до тех пор, пока убийца Стефани не будет арестован?
Поднялся лес рук. Почти все волонтеры отказались работать дальше.
– Общая забастовка объявлена, – провозгласил Коди. – Она продлится до тех пор, пока убийца Стефани Мейлер не будет арестован и нам не будет обеспечена безопасность.
Собрание закончилось, толпа шумно повалила из ресторана под теплые лучи вечернего солнца. Дерек поспешил за женщиной, которая говорила про “Черную ночь”.
– Простите, что такое “Черная ночь”? – спросил он.
Она со страхом уставилась на него:
– Вы не здешний?
– Нет. Я из полиции штата.
Он показал ей жетон, и женщина еле слышно сказала:
– Черная ночь – это самое ужасное, что может произойти. Воплощение величайшей беды. Однажды она уже случилась и скоро повторится.
– Боюсь, я вас не понимаю.
– Значит, вы ничего не знаете? Про лето 1994 года, лето Черной ночи?
– Вы имеете в виду четыре убийства?
Она испуганно кивнула:
– Эти убийства и были Черной ночью! И этим летом она повторится! Уезжайте отсюда подальше, уезжайте, пока беда не настигла вас и не обрушилась на город. Этот фестиваль проклят!
Она поспешно направилась к выходу и смешалась с последними выходившими волонтерами. Кафе “Афина” опустело, и Дерек вернулся к нам за столик. Кроме нас, в ресторане остался только Браун.
– Похоже, женщина изрядно напугана всей этой историей с “Черной ночью”, – сказал я ему.
Он пожал плечами:
– Не обращайте внимания, капитан. “Черная ночь” – всего лишь смехотворная легенда. Эта женщина мелет вздор.
Браун тоже удалился. Массачусетс немедленно подошел к нашему столику, долить нам кофе, хотя мы едва пригубили свои чашки. Я понял, что он искал предлог с нами поговорить.
– Мэр сказал вам неправду, – шепнул он. – “Черная ночь” – не просто городская легенда. У нас многие в нее верят и видят в ней предсказание. В 1994 году оно уже сбылось.
– Предсказание чего? – спросил Дерек.
– Того, что однажды из-за некой пьесы весь город на целую ночь погрузится в хаос – в ту самую Черную ночь.
– И в девяносто четвертом так и случилось? – поинтересовался я.
– Помню, сразу после того, как мэр Гордон объявил, что организует театральный фестиваль, в городе стали твориться странные вещи.
– Какие вещи? – спросил Дерек.
Ответить Массачусетс не успел: в этот момент дверь открылась, и вошла владелица кафе “Афина”. Я сразу ее узнал. Это была Сильвия Тенненбаум, сестра Теда Тенненбаума. Тогда ей было лет сорок, значит, сейчас под шестьдесят, но с виду она нисколько не изменилась: все та же дама себе на уме, с которой я сталкивался в ходе расследования. Увидев нас, она не сумела скрыть замешательства, но тут же напустила на себя непроницаемый вид.
– Мне сказали, что вы снова в нашем городе, – произнесла она ледяным тоном.
– Добрый день, Сильвия, – ответил я. – Не знал, что теперь ресторан принадлежит вам.
– Кому-то же надо было им заниматься после того, как вы убили брата.
– Мы вашего брата не убивали, – возразил Дерек.
– Вам здесь не рады, – отчеканила она в ответ. – Платите и уходите.
– Хорошо, – сказал я. – Мы приехали не для того, чтобы вам докучать.
Я попросил счет. Через минуту Массачусетс положил перед нами кассовый чек, на котором приписал внизу шариковой ручкой:
Поинтересуйтесь, что случилось в ночь с 11 на 12 февраля 1994 года.
* * *
– Я как-то не соотнесла Сильвию с Тедом Тенненбаумом, – сказала Анна, когда мы вышли из кафе “Афина”. – Что случилось с ее братом?
Об этом нам с Дереком говорить не хотелось. Повисла пауза, и Дерек решил сменить тему:
– Давайте для начала разберемся с этой “Черной ночью” и припиской Массачусетса.
Кто наверняка мог нам в этом помочь, так это Майкл Берд; мы отправились в редакцию “Орфеа кроникл”. Когда мы появились в кабинете Майкла, он спросил:
– Вы из-за передовицы пришли?
– Нет, – ответил я, – но раз уж вы сами про нее заговорили, так скажите на милость, зачем вы это сделали? Я рассказал вам о записке в машине Стефани просто по-дружески! А вовсе не для того, чтобы вы это выносили на первую полосу газеты.
– Стефани была очень храбрая женщина, таких журналистов, как она, еще поискать! – ответил Майкл. – Я не позволю, чтобы ее смерть оказалась напрасной: о ее работе должны знать все!
– Совершенно верно, Майкл. И лучший способ отдать дань ее памяти – завершить расследование. А не сеять в городе панику, вываливая на всеобщее обозрение все обстоятельства дела.
– Простите, Джесси, – произнес Майкл. – У меня такое чувство, словно я не сумел защитить Стефани. Я бы многое отдал, чтобы открутить все назад. Да еще повелся на эту чертову эсэмэску. Ведь я же сам неделю назад вам говорил, что беспокоиться не о чем.
– Вы не могли знать, Майкл. Не терзайте себя понапрасну, тем более что в тот момент ее все равно уже не было в живых. Вы уже ничего не могли сделать, и никто не мог.
Майкл в отчаянии рухнул на стул.
– Но вы можете помочь нам найти того, кто это сделал, – добавил я.
– Что угодно сделаю, Джесси, я в полном вашем распоряжении.
– Стефани интересовалась одним выражением, “Черная ночь”. Мы не понимаем, что оно значит.
Он усмехнулся:
– Я видел эти два слова в записке, которую вы мне показывали, и мне тоже стало любопытно. Так что я покопался в архиве газеты.
Он вынул из ящика стола папку и протянул нам. Там были собраны статьи за период с осени 1993-го до лета 1994 года, в них шла речь о тревожных и загадочных надписях. Сперва они появились на стене почты: “Скоро настанет Черная ночь”. Потом распространились по всему городу.
Однажды ночью, в ноябре 1993 года, листки с надписью “Близится Черная ночь” были обнаружены под дворниками сотен машин.
А в декабре 1993 года, как-то утром, все обитатели города, проснувшись, нашли у себя под дверью листок: “Готовьтесь, наступает Черная ночь”.
В январе 1994 года на дверях мэрии появилась надпись краской. Был запущен обратный отсчет: “Через полгода настанет Черная ночь”.
В феврале 1994 года, после поджога используемого не по назначению здания на Мейн-стрит, пожарные обнаружили на стенах еще одну надпись: “Черная ночь вскоре наступит”.
Так продолжалось до начала июня 1994 года, когда настал черед Большого театра. Вандалы написали на фасаде: “Скоро начнется театральный фестиваль. И Черная ночь”.
– Значит, “Черная ночь” действительно связана с театральным фестивалем, – подытожил Дерек.
– Полиции так и не удалось найти того, кто скрывался за этими угрозами, – добавил Майкл.
– Анна обнаружила эту надпись в архиве, на месте досье полицейского расследования убийств 1994 года, а еще в ящике стола Кирка Харви.
Быть может, Кирк Харви что-то знал? И это что-то стало причиной его загадочного исчезновения? Еще нас интересовало, что могло произойти в Орфеа в ночь с 11 на 12 февраля 1994 года. Порывшись в архиве, мы нашли в номере газеты от 13 февраля статью о поджоге здания на Мейн-стрит, принадлежавшего Теду Тенненбауму, который, вопреки решению мэра Гордона, хотел открыть в нем ресторан.
Мы с Дереком знали об этом эпизоде, еще когда расследовали убийства. Но для Анны эта информация стала откровением.
– Это было до кафе “Афина”, – объяснил Дерек. – Как раз пожар и позволил изменить назначение здания и превратить его в ресторан.
– Поджог устроил сам Тед Тенненбаум? – спросила она.
– Точно мы так и не выяснили, – ответил Дерек. – Но про эту историю знали все. Должна быть какая-то другая причина, почему официант “Афины” хотел, чтобы мы присмотрелись ко всему этому поближе.
Вдруг он нахмурился и стал сравнивать статью о пожаре с одной из статей про Черную ночь:
– Твою ж налево, Джесси!
– Что ты такое нашел? – спросил я.
– Послушай-ка. Это из статьи про надписи с “Черной ночью”:
Спустя два дня после пожара, уничтожившего здание на Мейн-стрит, пожарные, разбирая обломки, обнаружили на стене надпись: Черная ночь вскоре наступит.
– Значит, “Черная ночь” как-то связана с Тедом Тенненбаумом?
– А если вся эта история про “Черную ночь” – правда? – задумалась Анна. – А если городу действительно суждено было на целую ночь погрузиться в хаос из-за какой-то пьесы? А если 26 июля, в день открытия фестиваля, снова произойдет убийство или бойня, подобная той, что случилась в девяносто четвертом? А если убийство Стефани было всего лишь прелюдией к чему-то гораздо более серьезному и этого надо ждать в ближайшее время?
Дерек Скотт
В тот вечер, в середине августа 1994 года, мы с Джесси, пережив унижение от адвоката Теда Тенненбаума, покатили в Куинс. Нас туда позвали Дарла с Наташей, решившие во что бы то ни стало нас отвлечь. Они дали нам адрес в Риго-парке. Приехав, мы увидели какой-то домишко в строительных лесах. Вывеска на нем была завешена тканью, а перед ним поджидали сияющие Дарла с Наташей.
– Это мы где? – поинтересовался я.
– У нашего будущего ресторана, – улыбнулась Дарла.
Мы с Джесси пришли в восторг и тут же забыли и про Орфеа, и про убийства, и про Теда Тенненбаума. Их ресторанные планы вот-вот осуществятся! Наконец-то часы изнурительной работы принесут плоды, они смогут уйти из “Голубой лагуны” и воплотить свою мечту в жизнь.
– Когда думаете открыться? – спросил Джесси.
– До конца года, – ответила Наташа. – Еще внутренняя отделка осталась.
Мы знали, что их заведение будет иметь бешеный успех. Очередь за свободным столиком растянется на весь квартал!
– И как будет называться ваш ресторан? – спросил Джесси.
– Вот потому-то мы вас и позвали, – сказала Дарла. – Только что вывеску повесили. Название мы давно придумали и решили, что, если откроем ее загодя, вся округа будет о ней судачить.
– А это не дурная примета – открыть вывеску ресторана раньше его самого? – поддразнил я их.
– Не болтай глупости, Дерек, – со смехом ответила Наташа.
Она достала из заначки бутылку водки и четыре стопки, налила их до краев и раздала нам. Дарла ухватилась за веревочку, приделанную к закрывающему вывеску полотну, и на счет “три!” они дружно рванули ее. Ткань спланировала в воздухе, как парашют, и нам предстало сияющее в ночи название ресторана:
МАЛЕНЬКАЯ РОССИЯ
Мы подняли стопки за “Маленькую Россию”, потом выпили еще, потом пошли все осматривать. Дарла с Наташей показали нам планы, чтобы мы могли представить себе, как все будет выглядеть внутри. Внизу было тесное помещение, там они собирались устроить офис. По лестнице можно было подняться на крышу; там мы и провели большую часть жаркой летней ночи – пили водку при свечах, ужинали приготовленной девушками снедью и любовались на очертания Манхэттена вдали.
Я смотрел на сидевших в обнимку Джесси с Наташей. Такая красивая пара, такой счастливый у них вид… Не приходилось сомневаться, что их не разлучит ничто и никогда. Глядя на них, мне страшно захотелось пережить нечто подобное. Дарла сидела рядом. Я пристально посмотрел ей в глаза, она слегка погладила меня по руке, и я ее поцеловал.
Наутро мы вернулись к делам. Вели наружное наблюдение за кафе “Афина” и маялись с похмелья.
– Ну, – спросил Джесси, – переспал с Дарлой?
Я только улыбнулся. Он расхохотался. Вообще-то нам было не до смеха: все расследование надо было начинать сначала.
Мы по-прежнему не сомневались, что незадолго до убийства Лина Беллами видела на улице фургон Теда Тенненбаума. Логотип кафе “Афина” нельзя было спутать ни с чем: Тенненбаум для того и наклеил его на заднее стекло машины, чтобы все узнавали его заведение. Но у нас было слово Лины против слова Теда. Нужно было добыть что-то еще.
Мы ходили по кругу. В мэрии нам сказали, что Гордон был в бешенстве из-за пожара в доме Теда Тенненбаума. Мэр был уверен, что тот сам совершил поджог. Но у Теда явно был дар заметать следы. Оставалась единственная надежда: опровергнуть его алиби, доказать, что в вечер убийства он на какое-то время покидал здание Большого театра. Дежурство его продолжалось с 17.00 до 23.00, то есть шесть часов. Доехать до дома мэра и обратно можно было минут за двадцать. Всего каких-то двадцать минут. Мы опросили всех волонтеров, которые были за кулисами в вечер открытия фестиваля: все утверждали, что в тот вечер видели Теда, причем не один раз. Но вопрос заключался в том, находился он в Большом театре все 6 часов или 5 часов 40 минут? Ответ на этот вопрос менял все. Но никто ничего не знал. Его видели то возле гримерок, то у декораций, то в буфете, куда он заскочил за сэндвичем. Его видели повсюду и нигде.
Расследование буксовало, и мы уже было совсем потеряли надежду. Но однажды утром нам позвонила какая-то банковская служащая из Хиксвилла. Ее звонок переломил ход расследования.
Джесси Розенберг
Пятница, 4 июля – суббота, 6 июля 2014 года
22 дня до открытия фестиваля
Дерек с Дарлой каждый год на Четвертое июля устраивали в саду большой праздник с барбекю. Они пригласили нас с Анной. Я отклонил приглашение, сослался на то, что меня якобы звали в другое место. Национальный праздник я провел в одиночестве, на кухне, безуспешно пытаясь изобразить соус для гамбургеров, секретом которого когда-то владела Наташа. Все мои попытки закончились неудачей. Все время чего-то не хватало, и я не мог понять, чего именно. Когда-то Наташа придумала этот соус для сэндвичей с ростбифом, а я предложил класть его и в гамбургеры тоже. Получилось невероятно вкусно. Но ни один из доброго десятка гамбургеров, изготовленных мною в тот день, не был похож на те, что делала Наташа.
Анна, со своей стороны, отправилась на традиционное семейное празднество к родителям, в Вустер, шикарный пригород неподалеку от Нью-Йорка. Она уже подъезжала, когда раздался панический звонок сестры:
– Анна, ты где?
– Почти приехала. Что случилось?
– Барбекю устраивает новый сосед папы с мамой.
– А, кто-то наконец купил дом по соседству?
– Ага, – ответила сестра. – Анна, ты в жизни не угадаешь, кто именно! Марк! Марк, твой бывший муж.
Анна в смятении резко нажала на тормоз. Из телефона доносился голос сестры: “Анна? Анна, ты тут?” По воле случая она остановилась ровно у того самого дома. Она всегда считала его симпатичным, но теперь он ей казался ужасно безвкусным. Она вгляделась в развешанные над окнами смехотворные национальные флаги. Ну чисто Белый дом. Марк всегда из кожи вон лез, чтобы понравиться ее родителям. Анна никак не могла решить, то ли ей остаться, то ли сбежать, и решила немного посидеть в машине. На соседнем газоне резвились дети, сидели счастливые родители. Больше всего на свете ей хотелось создать семью. Она завидовала подругам, удачно вышедшим замуж. Завидовала счастливым матерям.
В стекло машины кто-то постучал, Анна вздрогнула. Это была мать.
– Анна, умоляю, не позорь нас, и пойдем, пожалуйста. Все знают, что ты здесь.
– Почему ты меня не предупредила? – резко спросила Анна. – Я бы не неслась бог знает куда.
– Вот потому и не сказала.
– Вы что, с ума сошли, отмечать Четвертое июля у моего бывшего мужа?
– Мы отмечаем Четвертое июля с нашим соседом, – возразила мать.
– Ой, не передергивай, ради бога!
Гости понемногу скапливались на газоне, глазели на странную сцену. С ними стоял и Марк, с любимым своим видом побитой собаки.
– Это все из-за меня, – произнес он. – Не надо было мне вас приглашать, не предупредив Анну. Придется все отменить.
– Никто ничего отменять не будет, Марк! – рассердилась мать Анны. – Ты не обязан обо всем докладывать моей дочери!
Анна услышала, как кто-то прошептал:
– Бедняга Марк, так унижаться, а ведь он так щедро нас принимает…
На Анну устремились негодующие взоры. Ей не хотелось давать Марку повод настроить против нее ее собственную семью. Она вышла из машины и присоединилась к гостям. Праздновали в дальней части сада, у бассейна.
Марк с отцом Анны, нарядившись в одинаковые фартуки, хлопотали вокруг гриля. Все восторгались новым домом Марка и отличным вкусом его гамбургеров. Анна взяла бутылку белого вина и уселась в уголке, дав себе слово держаться корректно и не устраивать скандалов.
В нескольких десятках миль оттуда, в Манхэттене, Мита Островски сидел у себя в квартире на Сентрал-Парк-Уэст и грустно смотрел в окно кабинета. Сперва он было решил, что его увольнение из “Нью-Йорк литерари ревью” – попросту каприз Бергдорфа и тот на следующий же день позовет его обратно, скажет, какой он незаменимый и неповторимый. Но Бергдорф не позвонил. Зайдя в редакцию, Островски обнаружил, что из его кабинета вынесли всю мебель, а книги сгрузили в коробки. К Бергдорфу его не пустила секретарша. Он пытался ему звонить, но напрасно. Что теперь с ним будет?
В комнату вошла домработница, поставила перед ним чашку чаю.
– Я уж пойду, мистер Островски, – тихо сказала она. – К сыну еду на праздники.
– И вы совершенно правы, Эрика, – отвечал критик.
– Могу я что-то для вас сделать, прежде чем уйду?
– Не будете ли вы столь любезны взять подушку и меня придушить?
– Нет, мистер Островски, этого я не могу.
– В таком случае можете идти, – вздохнул Островски.
По другую сторону парка, на Пятой авеню, Джерри и Синтия собирались в гости к друзьям, праздновать День независимости.
Дакота осталась дома, сославшись на головную боль. Родители не стали возражать: пусть лучше сидит дома. Когда они уходили, она смотрела телевизор в гостиной. Прошло несколько часов; она устала, ей было одиноко в необъятной квартире. В конце концов она свернула косяк и, прихватив бутылку водки из отцовского бара – она знала, где он прячет ключ, – устроилась на кухне у вытяжки, покурить и выпить. Покончив с косяком, она, слегка пьяная и под кайфом, пошла к себе в комнату, достала школьный альбом, нашла нужную страницу и вернулась на кухню. Свернула второй джойнт, отхлебнула еще водки и погладила кончиками пальцев фотографию одной из учениц. Тары Скалини.
Произнесла вслух ее имя. Тара. Захохотала, потом расплакалась. И зашлась в истерических рыданиях. Повалилась на пол, молча глотая слезы, и лежала, покуда у нее не зазвонил телефон. Лейла.
– Привет, Лейл, – отозвалась Дакота, сняв трубку.
– Что-то голос у тебя хреновый, Дакота. Ты ревешь, что ли?
– Угу.
Красивая, юная, почти еще ребенок, она лежала на полу, и ее пышные волосы ореолом рассыпались вокруг тонкого лица.
– Хочешь, приходи ко мне? – предложила Лейла.
– Я родакам обещала, что буду дома. Но мне ужасно хочется, чтобы ты ко мне сюда пришла. Не хочу быть совсем одна.
– Сейчас такси поймаю и буду, – обещала Лейла.
Дакота нажала на отбой и вытащила из кармана пластиковый пакетик с белесым порошком. Кетамин. Вытряхнула его в стакан, развела водкой и залпом выпила.
Опустошенную на три четверти бутылку водки Джерри обнаружил только назавтра, в субботу утром. Перерыв кухонное помойное ведро и обнаружив два окурка, он уже собирался вытряхнуть дочь из постели, но Синтия уговорила его подождать, пока та встанет сама. Не успела Дакота выползти из комнаты, как он потребовал объяснений.
– Ты обманула наше доверие, и не в первый раз! – вопил он, потрясая бутылкой и окурками.
– Ой, да не нуди, ты как будто сам никогда молодым не был, – ответила Дакота.
Она вернулась к себе и снова улеглась. Родители немедленно двинулись за ней.
– Ты отдаешь себе отчет, что высосала почти всю бутылку водки и курила марихуану в нашем доме? – в бешенстве вопрошал отец.
– Зачем ты сама себя разрушаешь? – спрашивала Синтия, изо всех сил стараясь не давить на дочь.
– А вам-то что за дело? – отозвалась Дакота. – Вы по-любому будете рады, когда меня не станет!
– Дакота! Как ты можешь так говорить? – оскорбилась мать.
– В раковине два стакана, кто здесь был? – потребовал отчета Джерри Райс. – В гости зовешь невесть кого?
– Друзей зову, в чем проблема?
– Проблема в том, что ты куришь марихуану!
– Спокуха, всего-то один косяк.
– Не держи меня за идиота, я знаю, что ты принимаешь всякую дрянь! Кто был с тобой? Опять эта паршивка Нейла?
– Она ЛЕЙЛА, папа, а не НЕЙЛА! И она не паршивка! Хватит считать, что, раз у тебя бабло, ты лучше всех!
– Ты на это бабло живешь! – заорал Джерри.
– Дорогая, – Синтия попыталась разрядить обстановку, – мы с папой беспокоимся. Мы считаем, что тебе нужно лечиться от зависимости.
– Я уже хожу к доктору Лерну.
– Мы думаем о специализированном центре.
– Терапия? Нет уж, второй раз я терапию проходить не буду! Валите из моей комнаты!
Она схватила плюшевую игрушку, никак не вязавшуюся с обстановкой комнаты, и запустила в сторону двери, чтобы прогнать родителей.
– Будешь делать то, что тебе говорят, – ответил Джерри, твердо решив не давать ей спуску.
– Я не поеду, слышите? Не поеду! Я вас ненавижу!
Она вскочила и захлопнула дверь, чтобы ее оставили в покое. Потом в слезах позвонила Лейле.
– Что стряслось, Дакота? – встревожилась Лейла, услышав ее рыдания.
– Родаки хотят меня отправить в специализированный центр.
– Чего? На детокс? И когда?
– Понятия не имею. Хотят в понедельник говорить с психом. Не поеду! Не поеду, слышишь? Вечером свалю. Видеть больше не могу этих мудаков. Как только они уснут, сделаю ноги.
В то же утро в Вустере Анна, ночевавшая у родителей, отбивалась от матери: та за завтраком набросилась на нее с расспросами.
– Мама, – взмолилась наконец Анна, – у меня голова трещит после вчерашнего. Дай мне, пожалуйста, спокойно выпить кофе.
– Ах вот как, ты напилась! – в отчаянии возопила мать. – Ты что же, теперь пьешь?
– Когда меня все достают, да, мама, пью.
– Если бы ты не ушла от Марка, мы бы сейчас жили рядом, – вздохнула мать.
– Значит, слава богу, что мы больше не вместе.
– У вас с Марком в самом деле все кончено?
– Мама, мы развелись год назад!
– Ох, дорогая, ты же знаешь, нынче это ничего не значит: люди живут вместе, потом женятся, потом трижды разводятся и в итоге сходятся опять.
Анна в ответ только вздохнула, взяла свой кофе и встала из-за стола.
– С того трагического дня у ювелирного Сабара ты сама не своя, Анна, – сказала мать. – По-моему, эта служба в полиции сломала тебе жизнь.
– Я отняла у человека жизнь, мама. И я никак не могу это изменить.
– Ты что же, наказание себе придумала – жить в этой дыре?
– Я знаю, мама, тебе не такую дочь хотелось иметь. Но что бы ты ни считала, в Орфеа мне хорошо.
– Я думала, ты станешь в этом городе шефом полиции, – не отставала мать. – Что произошло?
Анна молча ушла на террасу, чтобы хоть немного посидеть в тишине.
Анна Каннер
Я хорошо помню то весеннее утро 2014 года, за несколько недель до всей этой истории с исчезновением Стефани. Стояли первые погожие дни. Было уже жарко, несмотря на ранний час. Я вышла на крыльцо взять выпуск “Орфеа кроникл” – его приносили каждое утро – и, удобно устроившись в кресле, собиралась прочесть его за чашкой кофе. В этот момент по улице проходил мой сосед Коди. Поздоровавшись со мной, он сказал:
– Браво, Анна!
– По какому случаю браво?
– По случаю статьи.
Я скорей развернула газету и в ужасе увидела на первой полосе свое огромное фото. Над ним красовался заголовок:
СТАНЕТ ЛИ ЭТА ЖЕНЩИНА СЛЕДУЮЩИМ ШЕФОМ ПОЛИЦИИ?
По слухам, осенью, после того как нынешний шеф полиции Рон Гулливер выйдет в отставку, его место займет не первый помощник, Джаспер Монтейн, но второй помощник, Анна Каннер, прибывшая в Орфеа в прошлом сентябре.
Меня охватила паника. Кто сообщил об этом в “Орфеа кроникл”? А главное, как к этому отнесутся коллеги и сам Монтейн? Я бросилась на службу. Меня тут же обступили полицейские: “Это правда, Анна? Ты сядешь на место Гулливера?” Не говоря ни слова, я ринулась в кабинет Гулливера – быть может, успею предотвратить катастрофу. Слишком поздно. Дверь оказалась заперта, из-за нее доносился крик Монтейна:
– Это еще что за шутки, шеф? Вы это читали? Это правда? Анна станет шефом полиции после вас?
Гулливер, казалось, был изумлен не меньше.
– Перестань верить всему, что пишут в газете, Монтейн, – одернул он помощника. – Это все чушь собачья! В жизни ничего смешнее не слышал. Анна – шеф полиции? Сейчас умру от смеха. Она сюда только приехала! Да и парни сроду не согласятся подчиняться женщине!
– Ну вы же назначили ее помощником, – возразил Монтейн.
– Вторым помощником, – уточнил Гулливер. – А знаешь, кто был вторым помощником до нее? Никто. А знаешь почему? Потому что такой должности вообще нет. Ее изобрел мэр, потому что желает идти в ногу со временем и везде пропихивает баб. Чтоб ему провалиться с его говенным равноправием! Но мы-то с тобой прекрасно знаем, что это все фигня.
– Это что же, значит, когда я стану шефом, мне придется назначить ее помощником? – забеспокоился Монтейн.
– Джаспер, – успокоил его Гулливер, – когда ты станешь шефом, ты назначишь того, кого захочешь. Эта должность второго помощника – чистая проформа. Ты же знаешь, Браун ко мне с ножом к горлу пристал, чтобы я взял Анну, и у меня руки связаны. Но когда я уйду, а ты станешь шефом, можешь уволить ее на все четыре стороны. Не беспокойся, я ей прочищу мозги, вот увидишь. Я ей покажу, кто здесь главный.
Через несколько минут меня вызвали к Гулливеру. Усадив меня напротив, он приподнял лежавший на столе выпуск “Орфеа кроникл” и бесцветным голосом произнес:
– Хочу дать тебе совет, Анна. По-дружески. Веди себя тихо, совсем тихо. Как мышка.
Я попыталась защищаться:
– Шеф, я понятия не имею, откуда взялась эта статья…
Но Гулливер не дал мне закончить фразу.
– Анна, скажу без обиняков, – властно произнес он. – Тебя назначили вторым помощником только потому, что ты женщина. Так что прекращай беситься и не считай, что тебя взяли за какие-то великие заслуги. Ты здесь по одной-единственной причине: потому что Браун с его долбаными революционными идеями хотел, чтоб в полиции у нас непременно была женщина. Он меня достал всей этой хренью про гендерное равенство, дискриминацию и черт знает что еще. Он адски на меня давил. Сама знаешь, как тут все устроено: мне не хотелось вести с ним подковерную войну за год до отставки и тем более не хотелось, чтобы он срезал нам субсидии. Короче, он во что бы то ни стало хотел женщину, а ты была единственной кандидаткой. Вот я тебя и взял. И нечего устраивать тут бардак. Ты всего лишь квота, Анна. Ты – квота, и больше ничего!
Наслушавшись попреков Гулливера, я поехала патрулировать город: у меня не было ни малейшего желания отвечать на приставания сослуживцев. Машину я поставила за большим дорожным щитом на 17-м шоссе – с момента переезда в Орфеа я пряталась там всякий раз, когда нужно было подумать в тишине и покое.
Поглядывая одним глазом на редкие в этот утренний час машины, я ответила на сообщение Лорен: она подыскала мне идеального мужчину и жаждала устроить ужин, дабы мне его представить. Я отказалась, и она опять завела свою шарманку: “Анна, если так будет продолжаться, ты состаришься в одиночестве”. Мы обменялись еще парой сообщений. Я пожаловалась на Гулливера, Лорен предложила мне вернуться в Нью-Йорк. Но туда мне не хотелось совсем. Если не считать рабочих неприятностей, мне очень нравилось в Хэмптонах. Хорошо было жить в Орфеа – мирном, уютном городке на берегу океана, в окружении дикой природы. Бесконечные песчаные пляжи, дремучие леса, усыпанные кувшинками пруды, извилистые морские заливы с их изобилием фауны – каких только волшебных уголков не было в окрестностях города! Летом здесь было чудесно и жарко; зимой – морозно, но солнечно.
Я знала, что здесь смогу наконец найти свое счастье.
Джесси Розенберг
Понедельник, 7 июля 2014 года
19 дней до открытия фестиваля
Первая полоса “Орфеа кроникл” от понедельника, 7 июля 2014 года:
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ БРОШЕН НА ПРОИЗВОЛ СУДЬБЫ
Что, если театральный фестиваль в Орфеа опускает прощальный занавес? Двадцать лет он был средоточием летней жизни города, но, похоже, в этом году оказался под большим вопросом. Впервые в истории мероприятия волонтеры проголосовали за бессрочную забастовку; причиной стали опасения за свою безопасность. В последнее время у всех на устах один-единственный вопрос: состоится ли фестиваль без волонтеров?
Анна провела все воскресенье, пытаясь отыскать следы Кирка Харви. Ей удалось найти его отца, Корнелиуса Харви: тот жил в доме престарелых в Покипси, в трех часах пути от Орфеа. Она связалась с директором учреждения, он нас ожидал.
– Ты вчера работала, Анна? – удивился я. Мы с ней ехали в дом престарелых. – Я думал, ты на выходных у родителей.
Она пожала плечами:
– Празднества прошли по сокращенной программе. Слава богу, можно было отвлечься работой. А где Дерек?
– Сидит в окружном отделении, изучает досье 1994 года. Не дает ему покоя мысль, что мы, возможно, что-то упустили.
– Что между вами тогда произошло, Джесси? Судя по твоим рассказам, выходит, что вы были лучшими друзьями, не разлей вода.
– Мы и сейчас лучшие друзья, – заверил я.
– Но в том году что-то между вами сломалось…
– Да. Не уверен, что готов об этом говорить.
Она молча кивнула и сменила тему:
– А ты что делал на праздниках, Джесси?
– Дома сидел.
– Один?
– Один. Делал себе гамбургеры с Наташиным соусом, – ответил я и сам улыбнулся ненужному уточнению.
– Кто такая Наташа?
– Моя невеста.
– Ты помолвлен?
– Это давняя история. Теперь я служака-холостяк.
Она рассмеялась:
– Я тоже. С тех пор как развелась, подружки предсказывают, что я так и помру в одиночестве.
– Это плохо! – посочувствовал я.
– Да, ничего хорошего. Надеюсь, кого-нибудь найду. А у вас с Наташей почему не сложилось?
– Жизнь иногда выкидывает странные штуки, Анна.
В глазах Анны я увидел понимание. Она ничего не сказала, только молча кивнула.
Дом престарелых “Дубы” располагался на окраине Покипси, в небольшом здании с цветниками на балконах. В холле посетителей встречала кучка стариков в инвалидных колясках.
– Гости! Гости! – закричал при виде нас один из них, с шахматной доской на коленях.
– Вы к нам в гости приехали? – спросил беззубый старичок, похожий на черепаху.
– Мы приехали к Корнелиусу Харви, – вежливо ответила Анна.
– А почему не ко мне? – спросила дрожащим голосом худая как щепка пожилая дама.
– А ко мне дети уже два месяца не приезжают, – добавил шахматист.
Мы представились в регистратуре, и через несколько минут к нам вышел директор заведения, маленький толстячок в насквозь пропотевшем костюме. С любопытством взглянув на Анну в форме, он обменялся с нами крепким рукопожатием. Рука у него была мокрая и липкая.
– Что вам нужно от Корнелиуса Харви? – спросил он.
– Мы разыскиваем его сына в рамках уголовного дела.
– Сынуля что-то натворил?
– Нам просто надо с ним поговорить.
Директор провел нас по коридорам в гостиную, где сидели несколько пансионеров. Кто играл в карты, кто читал, а кто просто смотрел в одну точку.
– Корнелиус, к вам пришли, – позвал директор.
Высокий худой старик со встрепанной седой шевелюрой, облаченный в толстый халат, поднялся с кресла и с любопытством уставился на нас.
– Полиция Орфеа? – удивленно спросил он, подходя к нам и разглядывая черную униформу Анны. – Что случилось?
– Мистер Харви, нам очень надо связаться с вашим сыном Кирком, – ответила Анна.
– С Кирки? Зачем он вам?
– Пойдемте присядем, мистер Харви, – предложила Анна.
Мы расположились вчетвером в углу, где стоял диван и два кресла. Вокруг сгрудились любопытные старики.
– Что вы хотите от моего Кирки? – с тревогой спросил Корнелиус.
По тому, как он это сказал, стало ясно, что одно наше сомнение отпадает: Кирк Харви жив и здоров.
– Мы заново расследуем одно дело, – объяснила Анна. – В 1994 году ваш сын занимался расследованием убийства четырех человек, случившегося в Орфеа. У нас есть все основания полагать, что тот же убийца несколько дней назад напал на одну молодую женщину. Нам непременно нужно поговорить с Кирком, чтобы распутать это дело. Вы с ним общаетесь?
– Да, конечно. Мы часто созваниваемся.
– Он приезжает сюда?
– О нет! Он живет слишком далеко.
– Где он живет?
– В Калифорнии. Работает над пьесой, она будет иметь огромный успех! Знаете, он великий режиссер. Он прославится. Он будет знаменит! Когда наконец его пьесу сыграют, я надену великолепный костюм и пойду ему рукоплескать. Хотите взглянуть на костюм? Он у меня в комнате.
– Нет, большое спасибо, – ответила Анна. – Скажите, мистер Харви, как мы можем связаться с вашим сыном?
– Я могу вам дать его телефон. Надо оставить сообщение, и он вам перезвонит.
Он вынул из кармана записную книжку и продиктовал Анне номер.
– Как давно Харви живет в Калифорнии? – спросил я.
– Не помню. Давно. Лет двадцать, наверно.
– Значит, уехав из Орфеа, он сразу отправился в Калифорнию?
– Да, сразу.
– Почему он в одночасье все бросил?
– Из-за “Черной ночи”, конечно. – Корнелиус ответил так, словно это разумелось само собой.
– “Черной ночи”? А что такое эта пресловутая “Черная ночь”, мистер Харви?
– Он все раскрыл, – произнес Корнелиус, не отвечая на вопрос. – Он нашел, кто убил четырех человек в 1994 году, и ему пришлось уехать.
– Значит, он знал, что это был не Тед Тенненбаум? Но почему он его не задержал?
– Только Кирки может дать вам ответ. И если увидите его, передайте, пожалуйста, что папа его крепко обнимает.
Когда мы вышли из дома престарелых, Анна немедленно набрала номер, который нам дал Корнелиус Харви.
– Бар “Белуга”, здравствуйте, – ответил женский голос на другом конце провода.
– Здравствуйте, – ответила Анна, справившись с изумлением, – я бы хотела поговорить с Кирком Харви.
– Оставьте мне сообщение, он вам перезвонит.
Анна оставила свое имя и номер телефона, подчеркнув, что речь идет о деле чрезвычайной важности. Когда она нажала на отбой, мы наскоро поискали бар “Белуга” в интернете: заведение находилось в Лос-Анджелесе, в квартале Медовуд. Название показалось мне знакомым. И вдруг я вспомнил. Я тут же позвонил Дереку и попросил проверить выписки с банковской карты Стефани.
– Правильно помнишь, – подтвердил он, порывшись в документах. – Судя по статье расходов, Стефани трижды была в “Белуге”, когда ездила в июне в Лос-Анджелес.
– Так вот почему она бывала в Лос-Анджелесе! – воскликнул я. – Она вышла на след Кирка Харви и ездила к нему.
* * *
Нью-Йорк, в тот же день
В квартире Райсов царило смятение, Синтия не находила себе места. Дакота пропала уже два дня назад. Полиция была в курсе и активно занималась поисками. Джерри с Синтией объездили весь город, обошли всех ее друзей – и все напрасно. Теперь они метались по квартире в ожидании новостей, но новостей не было. Оба были на взводе.
– Вернется, куда денется. Как деньги понадобятся на свою дрянь, так и вернется, – в сердцах произнес Джерри.
– Джерри, я тебя не узнаю! Она наша дочь! И вы всегда отлично ладили! Помнишь? Когда она была маленькая, я даже завидовала вашей близости.
– Знаю, знаю, – ответил Джерри, только чтобы жена успокоилась.
Что дочь исчезла, они заметили только в воскресенье, и то не сразу. Они считали, что она спит, и не входили к ней в комнату до самого обеда.
– Надо было зайти пораньше, – корила себя Синтия.
– И что бы это изменило? К тому же нам велено уважать ее “личное пространство”, меня об этом специально просили на сеансе семейной терапии. Мы всего лишь применили этот гребаный принцип доверия твоего гребаного доктора Лерна!
– Не передергивай, Джерри! На сеансе речь об этом зашла потому, что Дакота пожаловалась, что ты роешься в ее вещах и ищешь наркоту. Доктор Лерн сказал, что ее комната должна быть ее личным пространством и нам надо его уважать, строить отношения на принципе доверия. Он не говорил, что нам нельзя зайти посмотреть, все ли хорошо с нашей дочерью!
– По всему было похоже, что она просто заспалась. Мне хотелось исходить из презумпции невиновности.
– Мобильник по-прежнему выключен! – всхлипнула Синтия, в очередной раз попытавшись набрать номер дочери. – Я позвоню доктору Лерну.
В эту минуту зазвонил городской телефон. Джерри бросился к нему.
– Мистер Райс? Полиция Нью-Йорка. Мы нашли вашу дочь. Не волнуйтесь, с ней все хорошо. Патруль подобрал ее на улице, она спала и была явно пьяна. Ее отвезли в Маунт-Синай на обследование.
В это время в редакции “Нью-Йорк литерари ревью” заместитель главного редактора Скип Нейлан ворвался как ураган в кабинет Стивена Бергдорфа.
– Ты уволил Островски? – закричал Скип. – Ты что, совсем спятил? И что это за убожество ты хочешь залепить в ближайший номер? Откуда свалилась эта Элис Филмор? Ее текст ни в какие ворота не лезет, и не говори мне, что собираешься печатать подобную дрянь!
– Элис – очень способная журналистка. Я в нее очень верю. Ты ее знаешь, она раньше отвечала на письма.
Скип Нейлан схватился за голову.
– На письма? – в отчаянии повторил он. – Ты вышвырнул Миту Островски и взял на его место секретаршу, пишущую дерьмовые статьи? Ты что куришь, Стивен?
– Островски уже не тянет. Пишет бессмысленные гадости. А Элис на редкость талантливая девушка! – возразил Бергдорф. – Я пока еще главный в этом журнале, твою мать, или кто?
– Талантливая? О да, до усрачки! – завопил Скип и вылетел, хлопнув дверью.
Не успел он выйти, как дверца платяного шкафа резко распахнулась, и из него появилась Элис. Стивен бросился запирать дверь кабинета.
– Только не сейчас, Элис, – взмолился он, зная, что она наверняка устроит ему сцену.
– Нет, ты слышал, Стиви? Ты слышал, как он говорит про меня ужасные вещи, и даже не пытался меня защитить!
– Я же тебя защищал. Сказал, что у тебя прекрасная статья.
– Прекрати быть мокрой курицей, Стиви. Я хочу, чтобы ты выгнал и его тоже!
– Не смеши, Скипа я не уволю. Ты уже добилась увольнения Стефани, получила шкуру Островски, ты что, собралась всех сотрудников мне разогнать?
Элис испепелила его взглядом и потребовала подарок.
Стивен с тяжелым сердцем повиновался. Обошел любимые Элис люксовые магазины на Пятой авеню и откопал в галантерейном бутике очень изящную дамскую сумочку. Он знал, что Элис хотелось модель именно в таком духе. Взял сумочку, протянул продавщице кредитку. Но карта не прошла: недостаточно средств. Он попробовал другую – то же самое. И третью. Он запаниковал, на лбу выступил пот. На дворе всего 7 июля, а у него все лимиты исчерпаны, счет пуст. За не имением другого выхода он решил использовать карту журнала. Она прошла. У него оставался только один счет – деньги, отложенные на отпуск. Надо было любой ценой убедить жену отказаться от идеи ехать в Йеллоустон.
Купив подарок, он немного побродил по улицам. Небо хмурилось, собиралась гроза. Первые капли теплого грязного дождя намочили ему рубашку и волосы. Ему было все равно. Он шагал и чувствовал, что ему конец. Потом зашел в “Макдоналдс”, взял кофе и выпил за сальным столиком. Он был в отчаянии.
* * *
Вернувшись в Орфеа, мы с Анной заехали в Большой театр. На обратном пути из Покипси мы позвонили Коди: нам нужны были любые документы, относящиеся к первому театральному фестивалю. Особенно нас интересовала пьеса, которую сыграл Кирк Харви и которую Гордон хотел за претить.
Анна провела меня через все здание за кулисы. Коди ждал нас в своем кабинете; он извлек из архива коробку, где были свалены в беспорядке всякие мелочи.
– Что вы, собственно, ищете? – спросил Коди.
– Любые существенные сведения о первом фестивале. Название труппы, которая сыграла первый спектакль, что это была за пьеса Кирка Харви…
– Кирка Харви? Он играл какую-то нелепицу под названием “Я, Кирк Харви”. Монолог читал, совершенно неинтересный. А открылся фестиваль спектаклем “Дядя Ваня”. Вот программа, держите.
Он выудил и протянул мне старую пожелтевшую брошюру:
– Можете оставить себе, у меня есть еще.
Потом еще порылся в коробке и достал оттуда небольшую книжечку.
– Надо же, совсем забыл, что была такая книжка. Это Гордон придумал. Может, вам пригодится.
Я взял книжку и прочитал заглавие:
Стивен Бергдорф
ИСТОРИЯ ТЕАТРАЛЬНОГО ФЕСТИВАЛЯ В ОРФЕА
– Что это за книга? – спросил я Коди.
– Стивен Бергдорф? – изумилась Анна, увидев имя автора.
И Коди рассказал нам об одном эпизоде, случившемся за два месяца до убийств.
* * *
Орфеа, май 1994 года
Коди сидел в своем кабинетике в магазине, обложившись бланками заказов. В дверь робко заглянула Меган Пейделин:
– Прости, что отрываю, Коди, но там мэр пришел, хочет с тобой поговорить.
Коди немедленно встал из-за стола и вышел из подсобки. Интересно, что от него понадобилось мэру. Тот по какой-то непонятной причине с марта не появлялся в книжном магазине; Коди никак не мог взять в толк почему. Мэр как будто изо всех сил его избегал. Кто-то даже видел, как он покупал книги в магазине Ист-Хэмптона.
Гордон стоял у прилавка и нервно теребил в руках какую-то брошюрку.
– Господин мэр! – воскликнул Коди.
– Добрый день, Коди.
Они обменялись сердечным рукопожатием.
– Какое счастье, что в Орфеа такой прекрасный книжный магазин, – произнес Гордон, созерцая стеллажи.
– Все в порядке, господин мэр? – поинтересовался Коди. – Мне показалось, что с недавних пор вы меня избегаете.
– Я вас избегаю? – изумился Гордон. – Какая, однако, странная мысль! Знаете, я просто потрясен тем, как здешние люди любят читать. Вечно с книгой в руках. Я тут на днях ужинал в ресторане, и – вы не поверите! – за соседним столиком сидела молодая пара, и каждый уткнулся носом в свою книжку! Я подумал, что люди совсем сошли с ума. Черт возьми, поговорили бы хоть, что ли, вместо того чтобы нырять в свои книжки! Да и купальщики, когда идут на пляж, тащат с собой целую пачку хороших романов. Прямо наркотик какой-то!
Коди позабавил рассказ мэра. Какой он все-таки милый и симпатичный. Само добродушие. Он решил, что напрасно напридумывал себе каких-то глупостей. Но мэр явился не просто так.
– Хотел вас спросить, Коди, – продолжал Гордон. – Как вы знаете, тридцатого июля у нас открывается первый театральный фестиваль…
– Ну конечно, знаю, – восторженно ответил Коди. – Я уже заказал разные издания “Дяди Вани”, буду предлагать покупателям.
– Прекрасная мысль! – одобрил мэр. – Но я вот о чем хотел вас попросить. Стивен Бергдорф, главный редактор “Орфеа кроникл”, написал небольшую книжечку про театральный фестиваль. Как вы думаете, вы сможете пустить ее в продажу? Взгляните, я вам принес экземпляр.
Он протянул Коди брошюрку. На обложке красовалось фото мэра на фоне Большого театра, а над ним – заглавие.
– “История фестиваля”, – вслух прочел Коди и удивленно спросил: – Но ведь фестиваль будет проводиться в первый раз, разве нет? Не рано ли посвящать ему целую книгу?
– Знаете, о нем уже так много можно рассказать, – заверил его мэр и произнес на прощанье: – Готовьтесь к приятным сюрпризам!
Коди не очень понимал, кому может быть интересна такая книжка, но не хотел ссориться с мэром и согласился взять ее на продажу в свой магазин. Когда Гордон удалился, снова появилась Меган Пейделин:
– Что он хотел?
– Чтобы мы сделали рекламу брошюре, которую он издал.
Меган, облегченно вздохнув, полистала книжечку.
– Выглядит неплохо, – рассудила она. – Знаешь, в округе не так уж мало людей, которые печатают книги за свой счет. Надо бы отвести им уголок, пусть выставляют свои творения на продажу.
– Уголок? Но у нас и так книги ставить некуда. И потом, это никому не интересно, – возразил Коди. – Кто же станет покупать книжку собственного соседа?
– Давай отведем под них чулан в глубине, – настаивала Меган. – Там только покрасить, и будет как новенький. Сделаем отдел местных писателей. Вот увидишь, авторы – хорошие клиенты для книжных магазинов. Съедутся со всей округи поглядеть на собственную книжку на полке, а заодно и другие купят.
Коди подумал, что это очень неплохая идея. К тому же ему хотелось доставить Гордону удовольствие: он прекрасно чувствовал, что с ним что-то неладно, и ему это не нравилось.
– Что ж, Меган, если хочешь, давай попробуем, – согласился он. – Попытка не пытка. Если ничего не выйдет, так хоть чулан в порядок приведем. Во всяком случае, благодаря Гордону выяснилось, что Стивен Бергдорф на досуге пишет книжки.
* * *
– Стивен Бергдорф – бывший главный редактор “Орфеа кроникл”? – удивилась Анна. – Ты знал, Джесси?
Я пожал плечами: понятия не имел. Пересекались ли мы с ним в свое время? Я его совершенно не помнил.
– Вы его знаете? – спросил Коди, удивленный нашей реакцией.
– Он главный редактор “Нью-Йорк литерари ревью”, где работала Стефани Мейлер, – объяснила Анна.
Как я мог не запомнить Стивена Бергдорфа? Мы навели справки и выяснили, что Бергдорф уволился с поста главного редактора “Орфеа кроникл” на следующий день после четырех убийств, а его место занял Майкл Берд. Странное совпадение. А если Бергдорф, уехав, увез в собой вопросы, которые и по сей день не дают ему покоя? А если он и был заказчиком книги, которую писала Стефани? Она говорила, что этот человек не мог написать ее от своего имени. Ничего странного, что бывший главный редактор местной газеты не мог двадцать лет спустя снова совать нос в это дело. Нужно было немедленно ехать в Нью-Йорк, переговорить с Бергдорфом. Мы решили отправиться туда завтра, с раннего утра.
Но неожиданности на этом не закончились. В тот же день поздно вечером у Анны зазвонил мобильный телефон. На экране высветился номер бара “Белуга”.
– Помощник шефа полиции Каннер? – спросил мужской голос. – Говорит Кирк Харви.
Дерек Cкотт
Понедельник, 22 августа 1994 года. С момента убийства прошло три недели.
Мы с Джесси ехали в Хиксвилл, город на Лонг-Айленде между Нью-Йорком и Орфеа. Женщина, связавшаяся с нами, работала в маленьком отделении “Бэнк оф Лонг-Айленд”.
– Она нам назначила встречу в кафе в центре города, – объяснил я Джесси по дороге. – Ее начальник не в курсе, что она нам звонила.
– Но это связано с Гордоном?
– Скорее всего.
Несмотря на ранний час, Джесси поедал горячий сэндвич с мясом и каким-то коричневым соусом. Соус пах божественно.
– Хочешь попробовать? – Джесси, жуя, протянул мне сэндвич. – Язык проглотишь.
Я откусил. Давно мне не попадалась такая вкуснотища.
– Соус какой-то невероятный. Не знаю, как Наташа его делает. Я его называю Наташин соус.
– Чего? Наташа тебе перед отъездом успела соорудить такой сэндвич?
– Ага, – ответил Джесси. – Встала в четыре утра, наготовила на пробу всяких блюд для ресторана. Дарла должна скоро зайти. У меня глаза разбежались: оладьи, вафли, оливье… Целый полк накормить можно. Я ей сказал, чтобы подавала эти сэндвичи в “Маленькой России”. Народ за них драться будет.
– И картошечки фри побольше, – мечтательно сказал я. – Картошки фри на гарнир много не бывает.
Служащую “Бэнк оф Лонг-Айленд” звали Мейси Уорвик. Она ждала нас в безлюдном кафе, нервно помешивая ложечкой капучино.
– Я на выходных ездила в Хэмптоны и видела в газете фото расстрелянной семьи. Мне показалось, что я знаю этого господина, а потом я поняла, что он клиент нашего банка.
Она подвинула нам картонную папку с банковскими документами.
– Я не сразу выяснила его имя, мне понадобилось какое-то время. Газету я с собой не захватила, а фамилию не запомнила. Пришлось влезть в банковскую систему и искать транзакции. В последние месяцы он приходил иногда по нескольку раз за неделю.
Мы с Джесси слушали и одновременно просматривали принесенные Мейси Уорвик выписки со счетов. Клиент каждый раз клал на счет, открытый в “Бэнк оф Лонг-Айленд”, 20 тысяч долларов наличными.
– Джозеф Гордон по нескольку раз в неделю приезжал в ваше отделение, чтобы положить двадцать тысяч долларов? – удивился Джесси.
– Да, – кивнула Мейси. – Двадцать тысяч долларов – максимальная сумма, за которую клиент не обязан отчитываться.
Из документов явствовало, что этот маневр производился с марта месяца.
– Я правильно понял: вы ни разу не спрашивали у мистера Гордона объяснений по поводу этих денег? – спросил я.
– Ни разу. К тому же наш начальник не любит, когда задают лишние вопросы. Говорит, если клиенты от нас уйдут, то пойдут в другое место. Вроде бы дирекция банка собирается закрывать некоторые отделения.
– Значит, деньги до сих пор лежат на счету в вашем банке?
– Ну да, если угодно, в нашем банке, но я не рискнула посмотреть, на какой счет переводились деньги. Это другой счет, он тоже открыт на имя мистера Гордона, но в нашем отделении в Бозмене, в Монтане.
Мы с Джесси не верили своим глазам. В банковских документах, обнаруженных дома у Гордонов, значились только личные счета в банке в Хэмптонах. Что это еще за тайный счет в Бозмене, где-то на задворках Монтаны?
Мы немедленно запросили сведения у полиции штата Монтана. То, что они обнаружили, заставило нас с Джесси немедленно вылететь через Чикаго в аэропорт Бозмен-Йеллоустон. Наташа снабдила нас сэндвичами своего имени, дабы скрасить путешествие.
Джозеф Гордон с апреля снимал в Бозмене домик. Это выяснилось благодаря автоматическим перечислениям с его загадочного банковского счета, открытого в Монтане. Мы нашли агента по недвижимости, и он отвел нас к жуткому одноэтажному дощатому сараю на пересечении двух улиц.
– Да, это он, Джозеф Гордон, – подтвердил агент, когда мы показали ему фото мэра. – В Бозмен он приезжал один раз, в апреле. Один. Приехал на машине из самого штата Нью-Йорк. Машина была набита какими-то коробками. Даже дом не посмотрел, сразу сказал, что берет. Сказал: “От такой цены не отказываются”.
– Вы уверены, что видели именно этого человека? – спросил я.
– Да. Он мне как-то не внушал доверия, и я незаметно сфотографировал и его, и номер машины, на случай, если вдруг что. Смотрите!
Агент достал из папки снимок. На нем красовался Гордон собственной персоной, выгружающий коробки из синего автомобиля с откидным верхом.
– Он говорил, почему хочет сюда переехать?
– Не то чтобы особо распространялся, но однажды сказал что-то вроде: “Тут у вас, конечно, красот особых нет, но по крайней мере здесь меня никто искать не будет”.
– И когда он собирался переезжать?
– Дом он снимал с апреля, но, когда приедет окончательно, точно не знал. Да мне и без разницы, за дом платят, а прочее – не мое дело.
– Можно взять это фото, приобщить к делу? – спросил я агента.
– Ради бога, сержант.
Счет открыт в марте, дом снят в апреле. Гордон готовился к бегству заранее. В тот вечер, когда его убили, он должен был уехать из Орфеа вместе с семьей. Оставался один вопрос: откуда об этом мог узнать убийца?
И еще надо было понять, откуда взялись деньги. Ибо теперь нам было яснее ясного: между его убийством и огромными суммами наличных, которые он перевел в Монтану – в общей сложности около 500 тысяч долларов, – существует какая-то связь.
Первой нашей мыслью было проверить, не эти ли деньги связывали Теда Тенненбаума с мэром. Нам пришлось чуть ли не вывернуться наизнанку, чтобы убедить майора запросить у помощника прокурора ордер, дающий нам право на доступ к сведениям о банковских счетах Тенненбаума.
– Вы же знаете, если опять сядете в лужу, то с таким адвокатом, как Старр, вам не миновать дисциплинарной комиссии, если не суда за превышение полномочий, – предупредил майор. – И на вашей карьере, скажу вам прямо, будет поставлен крест.
Все это мы прекрасно знали. Что не помешало нам констатировать: мэр стал получать эти загадочные суммы ровно в тот момент, когда начались работы по реконструкции кафе “Афина”. А если Гордон вымогал у Тенненбаума деньги за то, чтобы работы не стопорились и ресторан открылся вовремя, к фестивалю?
Помощник прокурора, выслушав наши доводы, счел их вполне убедительными и выдал ордер. Вот так мы и обнаружили, что с февраля по июль 1994 года Тед Тенненбаум снял с унаследованного от отца счета в банке в Манхэттене 500 тысяч долларов.
Джесси Розенберг
Вторник, 8 июля 2014 года
18 дней до открытия фестиваля
В то утро, когда мы ехали на машине в Нью-Йорк, к Стивену Бергдорфу, Анна рассказала нам с Дереком про свой телефонный разговор с Кирком Харви.
– Он отказывается говорить что бы то ни было по телефону. Назначил мне встречу в баре “Белуга” завтра, в среду, в восемнадцать ноль-ноль.
– В Лос-Анджелесе? – поперхнулся я. – Он что, шутит?
– Нет, судя по всему, шутить он вовсе не собирается, – сказала Анна. – Я уже посмотрела расписание рейсов. Можешь вылететь завтра в десять утра из Кеннеди, Джесси.
– Это почему именно Джесси? – возмутился я.
– Ехать должна полиция штата, – объяснила Анна, – а у Дерека дети.
– Ладно, пусть будет Лос-Анджелес, – вздохнул я.
Мы не стали предупреждать Стивена Бергдорфа о нашем визите: эффект неожиданности никогда не помешает. Мы нашли его в редакции “Нью-Йорк литерари ревью”. В кабинете царил беспорядок.
– Ох, я знаю про Стефани, ужасная новость! – сказал он с порога. – Вы уже вышли на след?
– Возможно. И, возможно, он ведет к вам, – пошел в атаку Дерек. Я отметил, что за двадцать лет, проведенных за письменным столом, его хватка ничуть не ослабла.
– Ко мне? – побледнел Бергдорф.
– Стефани устроилась на работу в “Орфеа кроникл”, чтобы вести тайное расследование убийства четырех человек в 1994 году. Она писала об этом книгу.
– Прямо руками разведешь. Я ничего не знал, – заверил нас Бергдорф.
– Неужели? – удивился Дерек. – Нам известно, что мысль писать книгу подсказал ей кто-то, кто в вечер убийства был в Орфеа. Точнее, в Большом театре. Где вы были в момент убийства, мистер Бергдорф? Уверен, вы это помните.
– В Большом театре, верно. Как и все жители Орфеа в тот вечер! А со Стефани я на эту тему ни словом не перемолвился, я не придавал этому происшествию совершенно никакого значения.
– Вы были главным редактором “Орфеа кроникл”, и вы неожиданно ушли со своего поста сразу после убийства. Не говоря уж о книге, которую вы написали о фестивале, том самом фестивале, которым так интересовалась Стефани. Слишком много совпадений, вы не находите? Мистер Бергдорф, это вы поручили Стефани Мейлер написать о расследовании убийства четырех человек в Орфеа?
– Нет, клянусь! Это какой-то абсурд. Зачем мне это делать?
– Когда вы последний раз были в Орфеа?
– Я туда ездил на выходные в мае прошлого года, по приглашению мэрии. С 1994 года ноги моей там не было. У меня в Орфеа не осталось никаких связей: я переехал в Нью-Йорк, встретил здесь свою жену и по-прежнему работал журналистом.
– Почему вы уехали из Орфеа сразу после убийства?
– Как раз из-за мэра, из-за Гордона.
И Бергдорф рассказал, что случилось двадцать лет назад:
– Понимаете, Джозеф Гордон был человек довольно посредственный, и в личном плане, и в профессиональном. Бизнесмен-неудачник: все его фирмы прогорели, и он в итоге пустился в политику. Должность мэра привлекала его главным образом сопутствующей зарплатой.
– Как же его избрали?
– У него был прекрасно подвешен язык, и на первый взгляд он производил хорошее впечатление. Вполне был способен продать снег эскимосам, только вот поставить этот снег не мог, понимаете, что я хочу сказать? К моменту муниципальных выборов 1990 года экономика в Орфеа была не в лучшем виде, в городе царило уныние. Гордон говорил людям то, что они хотели услышать, вот его и избрали. Но поскольку политик из него был так себе, на него скоро стали поглядывать косо.
– Вы говорите, посредственный, – уточнил я, – но ведь именно Гордон основал театральный фестиваль, который заставил говорить о городе?
– Это не Гордон основал театральный фестиваль, капитан, а его тогдашний зам Алан Браун. Вскоре после избрания Гордон понял, что ему нужна помощь в управлении Орфеа. Алан Браун, местный уроженец, тогда только что получил диплом юриста. Он согласился стать заместителем мэра: это все-таки значительный пост для молодого парня, вчерашнего студента. Вскоре выяснилось, что у Брауна незаурядный ум. Он сделал все возможное, чтобы город развивался. И у него получилось. Потом ему, конечно, сильно помогли благополучные годы, наставшие после избрания президента Клинтона, но Браун и сам расставил нужные вехи. У него было множество идей: он привлек целый поток туристов, потом придумал празднования Четвертого июля с ежегодным фейерверком, помогал открывать новые торговые точки, реконструировал главную улицу.
– И после смерти Гордона оказался в кресле мэра, так? – спросил я.
– Не совсем, капитан. После убийства Гордона он временно исполнял обязанности мэра от силы месяц: на сентябрь 1994 года все равно были назначены муниципальные выборы, Браун и раньше собирался на них выдвигаться. Его избрали почти единогласно.
– Вернемся к Гордону, – предложил Дерек. – У него были враги?
– Четкой политической линии у него не было, так что он все время кого-нибудь да раздражал.
– Например, Теда Тенненбаума?
– Да не особо. Да, они слегка повздорили из-за переделки здания в ресторан, но не настолько, чтобы убивать человека со всем семейством.
– Неужели? – спросил я.
– Конечно, я ни минуты не верил, что из-за такого пустяка он мог это сделать!
– Почему вы тогда никому ничего не сказали?
– А кому? Полиции? Как вы себе это представляете: я вваливаюсь в уголовный отдел и требую пересмотреть дело? Я считал, что у полиции наверняка есть веские доказательства. То есть я хочу сказать: он же, бедняга, все-таки умер. Да мне и наплевать было, честно говоря. В Орфеа я все равно уже больше не жил. Следил за всей этой историей со стороны. Короче, вернемся к тому, о чем я говорил. Желание юного Алана Брауна перестроить город стало сущей манной небесной для местных мелких предпринимателей: реконструкция мэрии, реконструкция ресторанов, строительство городской библиотеки и прочих новых зданий. В общем, это официальная версия. Потому что Гордон на публику твердил, что хочет дать жителям работу, а втайне требовал от них завышать стоимость услуг в обмен на контракты.
– Гордон брал взятки? – изумленно воскликнул Дерек.
– Ну да!
– А почему, пока шло расследование, все молчали? – удивилась Анна.
– А что вы хотите? – возразил Бергдорф. – Чтобы люди доносили на самих себя? Они ведь тоже были виновны, не только мэр. Это ж почти как признаться в убийстве Кеннеди.
– А вы как об этом узнали?
– Договора заключались публично. Пока шли работы, вы могли узнать, сколько платит мэрия разным фирмам. А фирмы, которые привлекались к строительству, тоже должны были представлять финансовые отчеты в мэрию: та хотела убедиться, что работы будут выполнены в срок. В начале 1994 года мне удалось добыть бухгалтерский баланс этих фирм, и я сравнил его с теми суммами, что выплачивались мэрией официально. В большинстве случаев итоговые платежи мэрии были ниже, чем в подписанном с ней контракте.
– И никто этого не заметил? – поинтересовался Дерек.
– Думаю, что для мэрии составлялась одна фактура, а для бухгалтерии – другая, и никто, кроме меня, не додумался проверить, сходятся ли суммы.
– И вы ничего не сказали?
– Хотел. Я подготовил статью для “Орфеа кроникл” и пошел с ней к Гордону. Чтобы он объяснился. Знаете, что он мне ответил?
* * *
Мэрия Орфеа, кабинет мэра Гордона,
15 февраля 1994 года
Гордон внимательно прочел принесенную Бергдорфом статью. В комнате стояла полная тишина. Мэр казался спокойным, Бергдорф, наоборот, нервничал. Наконец Гордон положил текст на стол, поднял взгляд на журналиста и произнес почти шутливым тоном:
– Дорогой Стивен, то, о чем вы мне тут сообщаете, очень серьезно. Значит, в высшем эшелоне власти Орфеа коррупция?
– Да, господин мэр.
– Чертовская буча поднимется. У вас, конечно, имеются доказательства, копии договоров и счетов?
– Да, господин мэр, – подтвердил Бергдорф.
– Как вы добросовестно работаете! – восхитился Гордон. – Знаете, дорогой Стивен, прямо обалденное совпадение, что вы ко мне зашли: я как раз хотел с вами поговорить об одном большом проекте. Вам, конечно, известно, что через несколько месяцев мы будем праздновать открытие нашего первого театрального фестиваля?
– Разумеется, – ответил Бергдорф, не совсем понимая, куда мэр клонит.
– Так вот, мне бы хотелось, чтобы вы написали книгу об этом фестивале, брошюру. Вы бы в ней рассказали о том, как готовился фестиваль, о его закулисной стороне. Добавили бы несколько фото. Она бы вышла как раз к открытию. Приятный сувенир для зрителей, они его сразу раскупят. Сколько вы хотите за такую заказную работу, Стивен?
– Не… не знаю, господин мэр. Я никогда такого не делал.
– По-моему, это стоит в районе ста тысяч долларов, – изрек мэр.
– Вы… вы собираетесь мне заплатить за эту книжку сто тысяч долларов? – еле выговорил Стивен.
– Да, по-моему, для такого пера, как ваше, это вполне нормальная цена. Но статья про муниципальные счета в “Орфеа кроникл” в таком случае, естественно, невозможна. Ведь счета будут рассматривать под лупой, люди не поймут, если я вам отвалю подобную сумму. В общем, вы меня поняли…
* * *
– И вы эту книгу написали! – воскликнул я, сразу вспомнив про книжку, которую мы с Анной откопали у Коди. – Он вам дал взятку, и вы поддались…
– Ну уж нет, капитан! – оскорбился Стивен. – Не бросайтесь громкими словами, ради бога! Не отказываться же мне от такого предложения, сами посудите. У меня бы завелись деньжата, я бы мог себе дом купить. К несчастью, денег я так и не увидел, потому что этого дебила Гордона убили раньше. Он сказал, что заплатит после выхода книги, чтобы я, получив сто тысяч, опять что-нибудь против него не написал. Через день после смерти Гордона я ходил к Алану Брауну, который стал и. о. мэра. Никаких договоров мы с Гордоном не подписывали, и мне не хотелось, чтобы наше соглашение оказалось похоронено. Я думал, что у Брауна у самого рыльце в пушку, но оказалось, что он вообще ничего не знал. И так перепугался, что потребовал от меня немедленно уйти из газеты, иначе он сообщит в полицию. Сказал, что не потерпит продажного журналиста в “Орфеа кроникл”. Пришлось уходить. Так этот зануда Майкл Берд и стал главным редактором, даром что писать не умеет!
* * *
В Орфеа Шарлотте Браун, жене мэра, наконец удалось вытащить супруга из кабинета и сводить пообедать на террасе кафе “Афина”. Ей казалось, что он стал страшно нервным и дерганым. Почти не спал, ел кое-как, с исхудавшего лица не сходило озабоченное выражение. Она решила, что обед на солнышке ему очень не повредит.
Мысль оказалась весьма удачной. Алан сначала упирался и говорил, что у него нет времени на обеды, но в конце концов поддался на уговоры, и передышка явно пошла ему на пользу. Но пауза оказалась короткой: лежавший на столе телефон Алана завибрировал, а увидев высветившееся на экране имя, он встревожился и отошел в сторонку поговорить.
О чем шел разговор, Шарлотте не было слышно, но до нее долетело несколько слов на повышенных тонах, а в жестах мужа читалось сильное раздражение. Вдруг она услышала, как он произносит почти умоляющим голосом: “Не надо так, я что-нибудь придумаю”; потом нажал на отбой и в бешенстве вернулся к столу. Официант как раз принес десерты.
– Мне пора в мэрию, – с досадой заявил Алан.
– Уже? – огорчилась Шарлотта. – Съешь хотя бы десерт, Алан. Неужто это не подождет пятнадцать минут?
– У меня все хреново, Шарлотта. Звонил импресарио труппы, которая должна играть на открытии фестиваля. Говорит, узнал про забастовку. Актеры боятся за свою безопасность и отказываются играть. Спектакля нет. Это катастрофа.
Мэр немедленно ушел. Он не заметил женщину, сидевшую к нему спиной с самого начала обеда и не упускавшую ни слова из их разговора. Та дождалась, пока Шарлотта Браун тоже уйдет, и взяла свой телефон.
– Майкл Берд? Это Сильвия Тенненбаум. У меня имеются некоторые сведения о мэре, они могут быть вам интересны. Можете зайти в кафе “Афина”?
* * *
В ответ на мой вопрос, где он находился в тот вечер, когда пропала Стефани Мейлер, Стивен Бергдорф оскорбленно бросил: “На вернисаже, капитан, можете проверить”. Этим мы и занялись в кабинете Анны, вернувшись в Орфеа.
Галерея, организовавшая мероприятие, подтвердила, что Бергдорф у них был, но уточнила, что вернисаж закончился в 19.00.
– Если он в семь выехал из Манхэттена, то к десяти вполне мог быть уже в Орфеа, – заметила Анна.
– Думаешь, он мог напасть на Стефани? – спросил я.
– Бергдорф знал все закоулки в здании редакции “Орфеа кроникл”. Знал, как туда проникнуть и украсть компьютер. Знал, что главный редактор – Майкл Берд, и послал ему эс эмэску с телефона Стефани. И потом, судя по всему, он боялся, что в Орфеа его не все еще забыли, потому и передумал встречаться со Стефани в “Кодиаке” и назначил ей встречу на пляже. Хотела бы я знать, почему мы его сейчас не повязали.
– Потому что это все догадки, Анна, – вмешался Дерек. – Никакой конкретики. Любой адвокат тебя уделает за пять минут. У нас против него никаких фактов. Пусть бы он даже сидел дома в одиночестве, мы ничего доказать не можем. К тому же, судя по его дерьмовому алиби, он даже не знает, в котором часу была убита Стефани.
Тут Дерек был прав. Тем не менее я прилепил фото Бергдорфа на магнитную доску.
– А по-моему, Джесси, Бергдорф скорее заказчик книги Стефани, – предположила Анна.
Она сняла с доски странички с текстом, найденным в компьютере:
– Когда Стефани спрашивает заказчика, почему бы ему самому не написать эту книгу, тот отвечает: “Мне? Невозможно! Что скажут люди?” То есть этот человек был заведомо не способен писать, настолько, что доверил эту задачу другому.
Тогда я прочитал другой отрывок:
– “Я без чего-то семь вышел на улицу размять ноги и видел, как мимо проехал фургон. Позже я понял из газет, что это машина Теда Тенненбаума. Проблема в том, что за рулем был не он”. А Бергдорф как раз сказал, что сомневается в вине Тенненбаума. И в Большом театре он в тот вечер был.
– Дорого бы я дала, чтобы выяснить, кто был за рулем фургона, – сказала Анна.
– А мне вот интересно, – отозвался Дерек, – почему Браун ни слова не сказал про продажность Гордона? Знай мы об этом в свое время, вели бы расследование иначе. А главное: если деньги, которые Гордон перевел в Монтану, были откатами предпринимателей, то куда делись те, что снял со счета Тенненбаум? Он так и не смог ничего объяснить.
Повисла долгая пауза. Мы с Дереком сидели в задумчивости, и Анна спросила:
– Как умер Тед Тенненбаум?
– В ходе задержания, – мрачно ответил я.
А Дерек просто сменил тему, намекая Анне, что нам не хочется об этом говорить:
– Надо пойти перекусить, мы же не обедали. Я приглашаю.
* * *
Браун вернулся домой необычно рано. Ему нужно было спокойно обдумать, как себя вести, если придется отменять театральный фестиваль. Он сосредоточенно ходил взад-вперед по гостиной, а Шарлотта, его жена, наблюдала за ним со стороны. Его нервозность чувствовалась даже на расстоянии. Наконец она подошла к нему и попыталась урезонить:
– Алан, дорогой, – сказала она, нежно погладив его по голове, – а вдруг это знак, что пора отказаться от этого фестиваля? Ты в таком состоянии…
– Как ты можешь так говорить? Ты же сама была актрисой… Ты знаешь, что это такое! Мне нужна твоя поддержка.
– Но я не могу отделаться от мысли, что, быть может, это судьба. Да и вообще от этого фестиваля уже давно одни убытки.
– Фестиваль должен состояться, Шарлотта! От него зависит жизнь города.
– Но чем ты заменишь основную пьесу?
– Понятия не имею, – вздохнул он. – Меня все засмеют.
– Все образуется, Алан, вот увидишь.
– Каким образом? – спросил он.
Она не знала, каким образом. Она произнесла эту фразу, только чтобы его подбодрить.
– Я… попробую использовать старые связи в театральном мире! – попыталась она найти решение.
– Связи? Дорогая, ты прекрасна, но ты двадцать лет не выходила на сцену. Какие уж тут связи…
Он обнял жену за талию и положил голову ей на плечо.
– Это катастрофа. На фестиваль никто не хочет ехать. Ни актеры, ни пресса, ни критики. Мы разослали десятки приглашений, никто не ответил. Я написал даже Мите Островски.
– Мите Островски? Из “Нью-Йорк таймс”?
– Уже не из “Нью-Йорк таймс”. Он теперь работает в “Нью-Йорк литерари ревью”. Все лучше, чем ничего. Но он тоже не ответил. До открытия меньше трех недель, а фестиваль на грани краха. Прямо хоть театр поджигай, чтобы…
– Не говори глупости, Алан, – оборвала его жена.
В этот момент раздался звонок в дверь.
– Гляди-ка, вот и он, – пошутила Шарлотта.
– Ты кого-нибудь ждешь? – Алану было не до смеха.
– Нет.
Он встал и пошел открывать. За дверью стоял Майкл Берд.
– Добрый день, Майкл.
– Здравствуйте, господин мэр. Простите за вторжение, я тщетно пытался вам дозвониться, у вас выключен телефон.
– Мне надо было спокойно подумать. Что случилось?
– Мне бы хотелось получить от вас комментарий относительно слухов, господин мэр.
– Каких слухов?
– Таких, что у вас нет главной пьесы для театрального фестиваля.
– Кто вам сказал?
– Я журналист.
– Значит, вы должны знать цену слухам, Майкл, – рассердился Браун.
– Согласен, господин мэр. Именно по этой причине я взял на себя труд позвонить агенту труппы, и он мне подтвердил, что спектакль отменен. Сказал, что актеры больше не чувствуют себя в безопасности в Орфеа.
– Смешно, – ответил Алан совершенно спокойно. – На вашем месте я бы это не печатал…
– Да? Это почему?
– Потому что… вас засмеют!
– Меня? Засмеют?
– Вот именно. Вы что себе думаете, Майкл? Я сразу же нашел замену труппе, которая предполагалась изначально, раз она нас подвела.
– Правда? А почему вы об этом до сих пор не объявили?
– Потому что… Потому что это великий спектакль, – не задумываясь, ответил мэр. – Совершенно уникальный! Он наделает такого шума, что зрители сбегутся отовсюду. Я хочу объявить о нем по-настоящему, во весь голос, а не в каком-нибудь скороспелом коммюнике, которого никто и не заметит.
– И когда вы объявите о своем великом спектакле? – поинтересовался Майкл.
– В эту пятницу, – наобум ответил Браун. – Да, именно так. В пятницу, одиннадцатого июля, я соберу в мэрии пресс-конференцию. Поверьте, то, о чем я объявлю, будет для всех полным сюрпризом!
– Что ж, спасибо за информацию, господин мэр. Я дам ее в завтрашнем номере. – Майкл хотел проверить, не блефует ли мэр.
– Пожалуйста, будьте так добры, – ответил Алан, очень стараясь сохранять дружеский тон.
Майкл кивнул и повернулся было уходить. Но Алан не преминул добавить:
– Не забывайте, Майкл, что ваша газета получает от мэрии субсидии и за помещение вы не платите.
– Что вы хотите сказать, господин мэр?
– Что собака не кусает руку, которая ее кормит.
– Это угроза, господин мэр?
– Я бы никогда не позволил себе вам угрожать. Просто дружеский совет, вот и все.
Майкл удалился, кивнув на прощанье. Алан закрыл за ним дверь и в ярости сжал кулаки. Сзади на его плечо легла рука: Шарлотта. Она все слышала и смотрела на него с тревогой:
– Великий спектакль? О чем ты собрался объявить, дорогой?
– Если б я знал. У меня есть два дня. Если за два дня не случится чуда, объявлю о своей отставке.
