1. Наташа
Четверг, 13 октября 1994 года
Джесси Розенберг
Четверг, 13 октября 1994 года
В тот день мы погнались за Тедом Тенненбаумом, Дерек потерял контроль над машиной, и парапет моста разлетелся вдребезги. Я вижу, словно в замедленной съемке, как мы летим в воду. Время как будто вдруг остановилось. Я вижу, как поверхность воды приближается к ветровому стеклу. Мне кажется, что падение длится минут десять. На самом деле все случилось за несколько секунд.
Когда машина в миллиметре от воды, я вспоминаю, что не пристегнулся. От удара влетаю головой в бардачок. Свет меркнет. Перед глазами проходит вся жизнь. Я возвращаюсь в прошлое.
Вижу себя девятилетним мальчиком, в конце 1970-х. После смерти отца мы с матерью переехали в Риго-парк, поближе к бабушке с дедушкой. Матери пришлось работать с утра до ночи, чтобы свести концы с концами. А поскольку она не хотела, чтобы я слишком долго болтался один после уроков, я должен был из школы идти к дедушке и бабушке, жившим на той же улице, где стояла моя начальная школа, и сидеть у них, пока не вернется мать.
Если говорить объективно, дедушка с бабушкой были люди жуткие, но я любил их самой нежной любовью. Никто не видел от них ни доброты, ни ласки, а главное, они были абсолютно не способны всегда держаться в рамках приличий. Любимой фразой дедушки было: “Шайка мелких ублюдков!”, а бабушки – “Какое говно!”. Они твердили свои ругательства целыми днями напролет, словно два скрюченных попугая.
На улице они бранили детвору и оскорбляли прохожих. Сперва слышалось: “Шайка мелких ублюдков!” Затем вступала бабушка: “Какое говно!”
В магазинах они не давали проходу продавцам. “Шайка мелких ублюдков!” – припечатывал дедушка. “Какое говно!” – добавляла бабушка.
На кассе супермаркета они беззастенчиво лезли без очереди. Если покупатели пытались возражать, дедушка изрекал: “Шайка мелких ублюдков!” Если те же покупатели молчали из уважения к пожилым людям, дедушка изрекал: “Шайка мелких ублюдков!” А после того, как кассир, отсканировав их покупки, объявлял общую сумму, бабушка отзывалась: “Какое говно!”
Когда на Хеллоуин кому-нибудь из детей приходила в голову злосчастная мысль позвонить к ним и потребовать конфет, дверь с грохотом распахивалась, и дедушка орал: “Шайка мелких ублюдков!” За ним появлялась бабушка с ведром холодной воды и с криком “Какое говно!” окатывала их с ног до головы. Бедные ряженые малыши, мокрые насквозь, бежали в слезах по ледяным улицам осеннего Нью-Йорка, обреченные в лучшем случае на простуду, а в худшем – на воспаление легких.
У бабушки с дедушкой сохранились привычки людей, переживших голод. В ресторане бабушка обычно перекладывала весь хлеб из корзинки к себе в сумку. Дедушка немедленно просил официанта принести еще, и бабушка продолжала заготовки. У вас были дедушка с бабушкой, которым официант в ресторане заявлял: “Если вы попросите еще хлеба, нам придется включить его в счет”? А у меня были. Сцена, разворачивавшаяся дальше, была еще невыносимей. Бабушка беззубым ртом клеймила официанта: “Какое говно!” Дедушка добавлял: “Шайка мелких ублюдков!” – и швырял ему хлеб в лицо.
Беседы матери со своими родителями сводились в основном к фразам типа: “Перестаньте сейчас же!”, или “Ведите себя прилично!”, или “Не позорьте меня, очень прошу!”, или “Ну хоть при Джесси придержите язык!”. Когда мы шли домой, мама часто говорила, что ей стыдно за родителей. Но мне не в чем было их упрекнуть.
После переезда в Риго-парк я, естественно, пошел в другую школу. После нескольких недель учебы на новом месте один мой одноклассник выдал: “Тебя зовут Джесси? Как Джессика!” Не прошло и четверти часа, как мое новое прозвище было у всех на устах. И мне весь день пришлось терпеть шуточки вроде “Джесси – девчонка!” или “Джессика – телка!”.
Из школы я вернулся в слезах, униженный и несчастный.
– Ты почему ревешь? – сухо спросил дедушка, когда я вошел. – Если мужчина плачет – он баба.
– Меня в школе прозвали Джессикой, – пожаловался я.
– Вот видишь, они правы.
Дедушка отвел меня на кухню, где бабушка готовила мне полдник.
– Что это он нюни распустил? – спросила бабушка.
– Его одноклассники дразнят девчонкой, – объяснил дедушка.
– Пффф! Если мужчина плачет – он баба, – заявила бабушка.
– Ну вот! Видишь, все согласны, – сказал мне дедушка.
Я по-прежнему не мог успокоиться, и бабушка с дедушкой стали давать мне добрые советы:
– Поколоти их! – сказала бабушка. – Не давай им спуску!
– Да, побей их всех! – одобрил дедушка, шаря в холодильнике.
– Мне мама не разрешает драться, – стал объяснять я в надежде, что они придумают более достойный ответ. – А вы не можете пойти поговорить с учительницей?
– С учительницей? Какое говно! – отрезала бабушка.
– Шайка мелких ублюдков! – добавил дедушка, извлекая из холодильника копченое мясо.
– Ну-ка, двинь дедушку в пузо, – велела бабушка.
– Да, ну-ка двинь меня в пузо! – в восторге возопил дедушка, выплевывая кусочки холодного мяса, которое он жадно жевал.
Я решительно отказался.
– Не стукнешь – будешь девчонкой! – предупредил дедушка.
– Выбирай: либо стукнешь дедушку, либо будешь девчонкой! – подтвердила бабушка.
Поставленный перед подобным выбором, я ответил, что лучше буду девчонкой, чем сделаю больно дедушке, и весь оставшийся вечер они называли меня “девчонка”.
Назавтра, придя к ним после школы, я обнаружил на кухонном столе подарок. На розовой наклейке было написано “Джессике”. Я разорвал бумагу. Внутри лежал светлый девчачий парик.
– Будешь теперь носить парик, а мы будем звать тебя Джессикой, – хихикая, объяснила мне бабушка.
– Не хочу быть девчонкой! – сопротивлялся я, пока дедушка напяливал его мне на голову.
– Тогда докажи, что ты не девчонка, – велела бабушка. – Если ты мальчик, то вот тебе задание: достань покупки из багажника и положи в холодильник.
Я бросился к машине. Но когда все было готово и я попросил разрешения снять парик и вновь обрести свое мальчишечье достоинство, бабушка решила, что этого мало. Ей нужно было еще одно доказательство. Я немедленно потребовал новое испытание, снова блестяще с ним справился, но бабушку не убедило и оно. Два дня я наводил порядок в гараже, наполнял дедушке таблетницу, носил одежду в прачечную (причем платил за нее из своих карманных денег), мыл бесконечную посуду и начищал все ботинки в доме. И понял, что Джессика просто бедная маленькая пленница, бабушкина рабыня.
Избавление пришло после одной сцены в супермаркете, куда мы ездили на дедушкиной машине. Въезжая на парковку, дедушка, тот еще водитель, слегка зацепил бампер выдвигавшейся задним ходом машины. Они с бабушкой вышли оценить нанесенный ущерб, я остался сидеть на заднем сиденье.
– Шайка мелких ублюдков! – заорал дедушка на даму за рулем пострадавшей машины и на ее мужа, осматривавшего кузов.
– Придержите язык, не то я вызову полицию, – рассердилась дама за рулем.
– Какое говно! – вступила бабушка, как всегда, весьма кстати.
Дама разозлилась еще сильнее и накинулась на мужа, который, не говоря ни слова, водил мокрым пальцем по царапине на бампере, проверяя, действительно он поврежден или это просто грязь.
– Роберт, черт тебя побери! – воззвала она к нему. – Скажи наконец что-нибудь!
Несколько любопытных с тележками остановились поглазеть на эту сцену. Пресловутый Роберт глядел на жену и по-прежнему не произносил ни звука.
– Поищите в бардачке, сударыня, – обратился к даме дедушка, – не там ли лежат яйца вашего мужа.
Роберт, выпрямившись, угрожающе сжал кулаки.
– У меня нет яиц? – заорал он. – Это у меня нет яиц?
Увидев, что он вот-вот ударит дедушку, я, в своем парике, немедленно выскочил из машины:
– Не трогайте дедушку!
Роберт в растрепанных чувствах не разглядел, что на мне парик, и удивился:
– А девчонке-то что надо?
Это было уже слишком. Они все когда-нибудь поймут, что я не девчонка?
– Вот твои яйца, получай! – крикнул я во весь свой детский голосок и так удачно засветил ему кулаком, что он рухнул на землю.
Бабушка сцапала меня, швырнула на заднее сиденье нашей машины и загрузилась туда сама, а дедушка, уже за рулем, рванул с парковки. “Шайка мелких ублюдков!”, “Какое говно!” доносилось до свидетелей, которые записали номер дедушкиной машины и вызвали полицию.
Случай этот имел сразу несколько положительных последствий. Одним из них было то, что в моей жизни появились Эфрам и Бекки Дженсон. Это были дедушкины соседи, раньше я их видел только мельком. Я знал, что Бекки иногда ходит за покупками для бабушки, а Эфрам оказывает мелкие услуги дедушке, например, когда замена лампочки требует чудес эквилибристики. Еще я знал, что они бездетны, потому что однажды бабушка у них спросила:
– А детей у вас нет?
– Нет, – ответила Бекки.
– Какое говно! – сочувственно сказала бабушка.
– Не могу с вами не согласиться.
Но по-настоящему моя с ними дружба началась вскоре после случая с яйцами Роберта и нашим поспешным бегством из супермаркета. К бабушке с дедушкой пришла полиция.
– Кто-то умер? – спросил дедушка, когда на пороге выросли двое полицейских.
– Нет, сэр. Зато, судя по всему, вы и маленькая девочка замешаны в инциденте на парковке торгового центра в Риго.
– На парковке торгового центра? – возмущенно переспросил дедушка. – Меня там вообще ни разу в жизни не было!
– Тем не менее машина, оформленная на ваше имя и идентичная той, что стоит у вашего дома, была официально опознана несколькими свидетелями, видевшими, как светловолосая девочка напала на мужчину.
– Здесь нет никаких светловолосых девочек, – заверил его дедушка.
Я не знал, что происходит, и подошел к двери посмотреть, с кем разговаривает дедушка. Все в том же парике на голове.
– А вот и девочка! – воскликнул второй полицейский.
– Я не девочка! – завопил я басом.
– Руки прочь от моей Джессики! – рявкнул дедушка, заслоняя собой дверной проем.
В эту минуту на сцене появился сосед, Эфрам Дженсон. Услышав крики, он тут же прибежал на помощь и показал свой полицейский жетон. Я не уловил, что такое он сказал двоим коллегам, но понял, что Эфрам – какой-то важный полицейский. Стоило ему произнести одну фразу, как те извинились перед дедушкой и ушли.
В тот день бабушка, со времен своей жизни в Одессе побаивавшаяся властей и людей в форме, возвела Эфрама в ранг праведника народов мира. И в благодарность каждую пятницу под вечер готовила им с женой вкуснейший чизкейк по своему рецепту. Когда я возвращался из школы, чизкейком благоухала вся кухня, но я знал, что мне не достанется ни кусочка. Изготовив и упаковав пирог, бабушка говорила: “Неси им скорей, Джесси. Этот человек – наш Рауль Валленберг!” Я шел к Дженсонам и, вручая им пирог, произносил, как мне было велено: “Дедушка с бабушкой благодарят вас за то, что вы спасли им жизнь”.
Поскольку к Дженсонам я ходил каждую неделю, они стали приглашать меня в дом посидеть с ними. Бекки говорила, что чизкейк огромный, а их всего двое, и, несмотря на мои протесты, отрезала мне кусок. Я съедал его у них на кухне со стаканом молока. Они мне очень нравились: Эфрамом я восхищался, а у Бекки находил материнскую любовь, которой мне так не хватало – ведь собственную мать я видел мало. Вскоре Бекки и Эфрам стали предлагать мне съездить на уикенд в Манхэттен погулять или сходить на выставку. Они открывали мне мир за пределами дедушкиного дома. Когда они звонили в дверь и спрашивали бабушку, можно ли мне поехать с ними, меня охватывала огромная радость.
Что же касается беленькой девочки, любительницы лупить кулаком по яйцам, то ее так и не нашли. Джессика исчезла навсегда, мне больше не надо было носить этот жуткий парик. Иногда бабушка забывалась, и Джессика снова всплывала у нее в голове. За семейным обедом, когда за столом собиралось человек двадцать, она вдруг объявляла:
– Джессика умерла на парковке супермаркета.
Обычно после этого все надолго замолкали. Потом какой-нибудь кузен робко спрашивал:
– Кто такая Джессика?
– Наверно, какая-то история времен войны, – шептал ему другой.
После этого все сидели с серьезным видом, комната погружалась в тишину. Про Одессу в доме не говорили никогда.
После истории с яйцами Роберта дедушка счел, что отныне я точно мальчик, и даже храбрый мальчик. В ознаменование этого он однажды под вечер отвел меня в подсобку кошерной мясной лавки, где какой-то старик, уроженец Братиславы, давал уроки бокса. Старик раньше был мясником (магазин перешел к его сыновьям), а теперь на досуге бесплатно обучал внуков друзей кулачному бою. Уроки состояли главным образом в том, что мы лупили по висящим на крюках тушам в ритме его рассказа: он со странным, неведомым акцентом повествовал о финале чемпионата Чехословакии по боксу 1931 года.
Так я выяснил, что каждый вечер в Риго-парке кучка стариканов, сославшись на желание побыть с внуками, сбегала от домашнего очага в мясную лавку. Кутаясь в пальто, они рассаживались на пластиковых стульях, пили кофе и курили, а стайка слегка испуганных мальчишек колотила по свисающим с потолка кускам мяса. Выбившись из сил, мы садились на пол и слушали истории старика из Братиславы.
Несколько месяцев я ходил по вечерам боксировать в мясную лавку, причем втайне от всех. Говорили, что у меня, похоже, боксерский талант; каждый вечер в холодный зал стекалась поглазеть на меня изрядная орда скверно пахнущих дедушек. Они делились консервами из восточноевропейских стран, мазали их на черный хлеб и подбадривали меня: “Давай, сынок!”, “Лупи их! Лупи как следует!”. А дедушка, раздуваясь от гордости, всем хвастался: “Это мой внук!”
Дедушка очень не советовал мне рассказывать матери, чем мы теперь занимаемся, и я знал, что он прав. Вместо парика он купил мне новенький спортивный костюм, который я оставлял у них и который бабушка каждый вечер стирала, чтобы назавтра он был чистый.
Все эти месяцы мать ни о чем не подозревала. Вплоть до того апрельского вечера, когда в грязную мясную лавку после целой волны отравлений заявилась городская санитарная инспекция и полиция. До сих пор помню отвисшие челюсти инспекторов, когда они вошли в подсобку, провонявшую потом и сигаретным дымом, и на них воззрилась стайка мальчишек в боксерских трусах и кучка курящих, перхающих стариков.
– Вы продаете мясо, по которому мальчики били кулаками? – спросил один из полицейских, не веря своим глазам.
– Таки да, – самым естественным тоном отвечал старик из Братиславы. – Убоине полезно, она от этого нежнее. Имейте в виду: они перед занятиями моют руки.
– Неправда, – прохныкал кто-то из мальчишек, – мы не моем руки!
– Ты больше не член боксерского клуба! – сухо отозвался старик из Братиславы.
– Так это боксерский клуб или мясная лавка? – в недоумении почесал в затылке другой коп.
– Немножечко то, немножечко это, – пояснил старик из Братиславы.
– В помещении даже нет холодильного оборудования! – возмущался контролер из санитарной инспекции, помечая что-то в блокноте.
– На улице холодно, а окна мы не закрываем, – услышал он в ответ.
Полиция позвонила матери. Но она не смогла вырваться с работы и позвонила соседу, Эфраму; тот немедленно при ехал и отвез меня домой.
– Я с тобой посижу, пока твоя мама не вернется, – сказал он.
– А ты кто в полиции? – спросил я.
– Инспектор по уголовным делам.
– Ты важный инспектор, да?
– Да. Я капитан.
Я был в восхищении. Потом решил поделиться с ним своей тревогой:
– Надеюсь, у дедушки не будет неприятностей с полицией.
– С полицией не будет, – ответил он с ободряющей улыбкой. – А вот с твоей мамой…
Как и предсказывал Эфрам, мама потом несколько дней кричала на дедушку по телефону: “Папа, ты окончательно спятил!” Говорила, что я мог пораниться, или отравиться, или еще бог знает что. А я был в полном восторге. Дедушка, благословенна будь его память, наставил меня на путь истинный. И тем не ограничился: приобщив меня к боксу, он, словно чародей, сделал так, что в моей жизни появилась Наташа.
Случилось это несколько лет спустя, мне только что исполнилось семнадцать. Я тогда превратил большое подвальное помещение в доме дедушки с бабушкой в тренажерный зал, натащил туда гантелей и подвесил мешок с песком. Тренировался я целыми днями напролет. Но однажды, в середине летних каникул, дедушка вдруг заявил: “Вытаскивай из подвала свое говно. Нам нужно место”. Я поинтересовался причиной своего изгнания, и дед объяснил, что они безвозмездно принимают у себя какую-то дальнюю кузину из Канады. Безвозмездно, держи карман шире! Наверняка содрали с нее за жилье. В порядке компенсации мне было предложено перебраться в гараж, где я смогу наслаждаться своими гимнастическими занятиями в пыли и масляной вони. Все следующие дни я проклинал старую, жирную, вонючую кузину, укравшую у меня тренажерный зал. Я так и видел ее волосы на подбородке, кустистые брови, желтые зубы, вонючий рот и тряпки советских времен. Хуже того, мне пришлось ее встречать на вокзале Джамейка в Куинсе: из Торонто она ехала поездом.
Дедушка всучил мне картонку с ее именем, написанным кириллицей.
– Я ей не шофер! – злился я. – Может, ты мне еще скажешь фуражку напялить?
– Без плаката ты ее никогда не найдешь!
На вокзал я отправился в ярости и хоть и с картонкой, но поклявшись обойтись без нее.
Однако в вокзальном зале, когда на меня хлынула толпа путешественников и я стал спрашивать у каких-то ополоумевших старух, не они ли та самая проклятая кузина, мне все-таки пришлось прибегнуть к своей смехотворной картонке.
Как сейчас помню момент, когда я ее увидел. Девушка лет двадцати со смеющимися глазами, чудесными тонкими локонами и ослепительной улыбкой встала передо мной и прочитала мой плакатик.
– Ты его вверх ногами держишь, – сказала она.
– А тебе-то что? – пожал я плечами. – Ты плакатная по лиция?
– Ты по-русски не говоришь?
– Нет, – ответил я, переворачивая плакат.
– Krassavtchik, – поддразнила меня девушка.
– Ты вообще кто? – спросил я, начиная злиться.
– Я Наташа, – улыбнулась она. – Это мое имя у тебя на картонке написано.
Так Наташа вошла в мою жизнь.
* * *
С того дня, как Наташа поселилась у дедушки с бабушкой, вся наша жизнь перевернулась. Я воображал себе жуткую старуху, а встретил фантастическую, потрясающую девушку, которая приехала учиться в кулинарной школе в Нью-Йорке.
Все наши привычки пошли прахом. Она заняла гостиную, куда давным-давно никто не заходил, и сидела там после лекций, читала или делала домашнее задание. Она валялась на диване с чашкой чаю, зажигала ароматизированные свечи, наполнявшие воздух благоуханием. Мрачная комната превратилась в центр притяжения для всех. Возвращаясь из школы, я находил там Наташу, уткнувшуюся в свои папки; напротив нее сидели в креслах бабушка с дедушкой, пили чай и созерцали ее в полнейшем восхищении.
Если она не сидела в гостиной, значит, готовила на кухне. По дому расползались неслыханные запахи. На плите все время что-то булькало, холодильник всегда был забит под завязку. Когда Наташа готовила, бабушка с дедушкой, сидя за маленьким столиком и не сводя с нее влюбленных глаз, уписывали за обе щеки блюда, которые она перед ними ставила.
Подвальная комната стала ее спальней; она превратила ее в небольшой уютный дворец в теплых тонах; здесь все время курились благовония. Все выходные она проводила там, читала с утра до ночи. Мне было очень любопытно, что происходит в комнате, я часто спускался в подвал, подходил к ее двери, но так и не осмелился постучать. В конце концов бабушка, видя, что я слоняюсь по дому, устраивала мне выволочку:
– Чем болтаться без дела, отнеси нашей гостье, – велела она, вручая мне поднос с дымящимся самоваром и еще горячим печеньем. – Приветливее надо быть, ясно тебе?
Я скорей бежал в подвал со своим драгоценным грузом. Бабушка глядела на меня с растроганной улыбкой: я даже не замечал, что на подносе стояли две чашки.
Я стучал. Из-за двери раздавался голос Наташи, велящий мне войти, и сердце у меня начинало биться вдвое быстрее.
– Бабушка тебе сделала чаю, – робко говорил я, приоткрыв дверь.
– Спасибо, Krassavtchik, – улыбалась она.
Чаще всего она лежала на кровати и глотала книгу за книгой. Я послушно ставил поднос на журнальный стол у диванчика и несколько нарочито выстраивался рядом.
– Так ты входишь или уходишь? – спрашивала она.
Сердце у меня выскакивало из груди.
– Вхожу.
Я усаживался рядом с ней. Она наливала нам чаю, потом сворачивала косяк, и я не мог оторвать глаз от ее пальцев с накрашенными ногтями, скручивавших папиросную бумагу. Потом она лизала кончик сигареты и заклеивала его.
Ее красота слепила меня, мягкость заставляла таять как воск, а ум покорял. Не было такой темы, на которую она не могла бы поговорить, не было книги, которой бы она не прочитала. Она знала все и обо всем. А главное, к величайшему моему счастью, она, вопреки словам дедушки с бабушкой, вовсе не приходилась мне кузиной – во всяком случае, чтобы найти нашего с ней общего предка, пришлось бы возвращаться в прошлое на доброе столетие.
Шли недели, затем месяцы. Присутствие Наташи привнесло в дедушкин дом невиданное прежде оживление. Она играла с дедушкой в шахматы, вела с ним нескончаемые разговоры о политике и превратилась в настоящий счастливый талисман для кучки стариков из мясной лавки, которые отныне переселились в кафе на Куинс-бульвар и с которыми она общалась по-русски. Она ходила с бабушкой по магазинам, помогала ей по дому. Они вместе возились на кухне, и Наташа оказалась несравненной поварихой.
Часто в доме звучали телефонные разговоры, которые Наташа вела со своими кузинами – настоящими, – рассеянными по всему земному шару. Иногда она мне говорила: “Мы словно лепестки круглого, роскошного одуванчика; ветер подул, и мы разлетелись по разным уголкам земли”. Она часами висела на телефоне – либо в своей комнате, либо в прихожей, либо на кухне, где был длинный провод, болтала на самых разных языках и в любое время для и ночи, в соответствии с часовыми поясами. У нее была кузина в Париже, кузина в Цюрихе, в Тель-Авиве, в Буэнос-Айресе. Говорила она то по-английски, то по-французски, то на идише, то по-немецки, но чаще всего по-русски.
Ее звонки, наверно, обходились в астрономические суммы, но дедушка и не думал возражать. Наоборот. Нередко он без ее ведома снимал параллельную трубку в соседней комнате и увлеченно слушал разговор. Я устраивался рядом, и он мне тихонько переводил. Так я понял, что она часто рассказывает кузинам обо мне, говорит, что я красивый и чудесный, что у меня блестят глаза. “Krassavtchik – это значит красивый парень”, – как-то объяснил мне дедушка.
А потом наступил Хеллоуин.
В тот вечер, когда первая стайка детей позвонила в дом попросить конфет, а бабушка устремилась к двери с ведром ледяной воды, Наташа громовым голосом пресекла ее порыв:
– Ты что делаешь, бабушка?
– Ничего, – жалобно ответила бабушка и пошла с ведром обратно на кухню.
Наташа, загодя приготовив миски с разноцветными конфетами, вручила их бабушке с дедушкой и отправила их открывать. Счастливые дети с криками восторга нахватали полные руки конфет и скрылись в ночи. А бабушка с дедушкой, глядя им вслед, приветливо кричали:
– Веселого Хеллоуина, ребятишки!
Наташа создавала в Риго-парке настоящий вихрь радости и творчества. Если она не сидела на лекциях и не готовила, то фотографировала квартал или шла в городскую библиотеку. Она все время оставляла бабушке с дедушкой записки, чтобы они знали, где она и что делает. А иногда просто так, вместо “здравствуйте”.
Однажды я пришел из школы, и бабушка, увидев меня в дверях, завопила, угрожающе тыкая в меня пальцем:
– Ты где была, Джессика?
Когда бабушка очень на меня сердилась, ей случалось звать меня Джессикой.
– В школе, бабушка. Как всегда.
– Ты не оставил записку!
– Зачем мне оставлять записку?
– Наташа всегда оставляет записку.
– Но вы же знаете, что по будням я всегда в школе! Где мне еще быть?
– Шайка мелких ублюдков! – возвестил дедушка, появляясь в дверях кухни с миской соленых огурцов.
– Какое говно! – отозвалась бабушка.
Одним из главных потрясений, вызванных присутствием Наташи, стало то, что дедушка с бабушкой прекратили ругаться, по крайней мере в ее присутствии. Кроме того, дедушка перестал курить за едой мерзкие сигареты без фильтра, и оказалось, что дедушка с бабушкой вполне могут прилично держаться за столом и вести интересные разговоры. Я первый раз в жизни видел дедушку в новых рубашках (“Это Наташа купила, говорит, что мои дырявые”), а бабушку – с заколками на голове (“Это Наташа меня причесала. Она говорит, я красивая”).
А меня Наташа приобщила к неведомому – к литературе, к искусству. Она открыла мне целый мир. Мы вместе ходили в книжные магазины, в музеи, в картинные галереи. По воскресеньям мы часто отправлялись на метро в Манхэттен, шли в музей, в Метрополитен, МоМА, Музей естественной истории, Уитни. Или в какой-нибудь пустой обшарпанный кинотеатр смотреть фильм на непонятном языке. Мне было все равно: я смотрел не на экран, я смотрел на нее. Пожирал ее глазами. Эта абсолютно эксцентричная, абсолютно невероятная, абсолютно эротичная юная женщина приводила меня в смятение. Фильмы она проживала всем сердцем: сердилась на актеров, плакала, злилась, опять плакала. А когда зажигался свет, говорила: “Здорово как, правда?” Я отвечал, что ничего не понял. Она смеялась, обещала мне все объяснить. Вела меня в ближайшее кафе, потому что нельзя же оставить меня в неведении, и пересказывала фильм с самого начала. Обычно я не слушал. Я просто смотрел ей в рот. Я перед ней преклонялся.
Потом мы ходили по книжным – в те годы книжные магазины в Нью-Йорке еще процветали, – и Наташа скупала целые стопки книг, а потом мы возвращались в ее комнату у дедушки с бабушкой. Она заставляла меня читать, а сама ложилась рядом, сворачивала косяк и спокойно курила.
Однажды вечером, в декабре, велев мне читать эссе по истории России, потому что я, набравшись храбрости, задал ей вопрос про отделение бывших советских республик, она положила голову мне на живот и пощупала мой пресс.
– Какой твердый, – сказала она и села. – Как это у тебя получается?
– Сам не знаю, – ответил я. – Люблю заниматься спортом.
Она глубоко затянулась косяком и затушила его в пепельнице.
– Снимай футболку! – вдруг велела она. – Хочу тебя рассмотреть по-настоящему.
Я повиновался, не раздумывая. Удары моего сердца отдавались во всем теле. Я стоял перед ней полуголый, она оглядела в сумерках мое накачанное тело, дотронулась кончиками пальцев до груди и легонько провела ими сверху вниз:
– Честное слово, первый раз вижу такого красавца.
– Меня? Я красивый?
– Ну конечно, дуралей! – рассмеялась она.
– А по-моему, я не очень красивый, – произнес я.
Она улыбнулась своей восхитительной улыбкой и сказала фразу, которая навсегда врезалась мне в память:
– Красивые люди никогда не считают себя красивыми, Джесси.
Она смотрела на меня и улыбалась. Я был заворожен ею – и парализован нерешительностью. В конце концов, взвинченный до предела, я все же решил нарушить молчание и пролепетал:
– А у тебя нет парня?
Она лукаво нахмурилась и ответила:
– Я думала, мой парень – это ты…
Ее лицо приблизилось к моему. Она чуть коснулась губами моих губ, а потом поцеловала – так, как никто не целовал. Ее язык сплетался с моим, и такой вспышки чувственности, такого острого волнения я не ощущал никогда.
Так началась история нашей любви. С того вечера и все последующие годы я не расставался с Наташей.
Она стала опорой моей жизни, средоточием моих мыслей, центром моего внимания и заботы, сердцевиной моей всепоглощающей любви. И ко мне она относилась так же. Я любил и был любим, как немногим дано. Мое место рядом с ней было раем везде – в кино, в метро, в театре, в библиотеке, за столом у бабушки с дедушкой. А ночи стали нашим царством.
Чтобы заработать немного денег, Наташа, помимо учебы, нанялась официанткой в “Кац Дели”, любимый ресторан дедушки с бабушкой. Там она и познакомилась с девушкой по имени Дарла, своей ровесницей: та тоже работала в ресторане.
Я прекрасно окончил школу и был зачислен в Нью-Йоркский университет. Мне нравилось учиться, я давно мечтал стать профессором или адвокатом. Но на университетской скамье до меня наконец дошел смысл одной фразы, которую я часто слышал от дедушки с бабушкой: “Стань кем-нибудь важным”. Что значило быть важным? У меня в голове это слово связывалось только с одним человеком – нашим соседом Эфрамом Дженсоном, гордым капитаном полиции. Который все может поправить. Всех защитить. Ни к кому мои бабушка с дедушкой не относились с таким уважением и почтительностью. Мне хотелось стать полицейским. Как он.
Я отучился четыре года, получил свой диплом, и меня приняли в полицейскую академию штата. Окончив ее лучшим в выпуске, я поработал оперативником, быстро получил звание инспектора и перешел в окружное отделение полиции штата, где пройдет вся моя профессиональная жизнь. Помню свой первый день. Я сидел в кабинете майора Маккенны рядом с еще одним молодым человеком, чуть постарше меня.
– Инспектор Джесси Розенберг, лучший в выпуске, думаешь, меня впечатлили твои рекомендации? – гаркнул Маккенна.
– Нет, майор, – ответил я.
– А ты, Дерек Скотт, самый молодой сержант в истории полиции штата, – повернулся он к моему соседу, – думаешь, я потрясен?
– Нет, майор.
Майор оглядел нас обоих.
– Знаете, что про вас говорят в департаменте? Что вы два туза. Что ж, составим из вас пару и поглядим, как вы будете срывать банк.
Мы синхронно кивнули.
– Ладно, – сказал Маккенна. – Найдем вам кабинеты напротив и поручим дела о пропаже котов у бабулек. Поглядим, как вы справитесь.
У Наташи с Дарлой, очень сблизившихся со времени знакомства в “Каце”, карьера никак не задавалась. После нескольких не слишком удачных опытов они устроились в “Голубую лагуну”, вроде как работать на кухне; но в итоге хозяин отправил их в зал официантками – под тем предлогом, что у него не хватает рабочих рук.
– Вам надо уволиться, – сказал я Наташе однажды вечером. – Он не имеет права так с вами поступать.
– Да ладно, – ответила она, – зато платят хорошо. На расходы хватает, и можно даже откладывать понемножку. Кстати говоря, у нас с Дарлой идея: мы хотим открыть свой ресторан.
– Гениально! – воскликнул я. – Бешеный успех вам обеспечен! А какой ресторан? А помещение вы уже подобрали?
– Не пори горячку, Джесси, – расхохоталась она. – Еще ничего не готово. Сперва надо отложить денег. И продумать концепцию. Но ведь хорошая мысль, правда?
– Фантастическая!
– Это моя мечта, – улыбнулась она. – Джесси, обещай, что однажды у нас будет свой ресторан.
– Обещаю.
– Обещай как следует. Скажи, что однажды у нас будет ресторан где-нибудь в тихом местечке. И никакой полиции, никакого Нью-Йорка, только покой и жизнь.
– Обещаю.
