В Управлении сыскной полиции департамента Сена видали слежку и посерьезнее. Три-четыре человека в день, редко больше. Один агент оставался в машине, переставляя ее каждые два часа, брал другую, чтобы не вызывать подозрений, менял место; двое других вели наблюдение. Рутина.

Посетители были людьми спокойными, не склонными к излишней подозрительности, уверенными в себе. Они жили в роскошных кварталах. Следить за ними случалось то в министерстве, то в большом ресторане, однажды даже в соборе Парижской Богоматери, а чаще всего в Пасси, в Восьмом округе… Агентов, получавших мизерное жалованье на государственной службе, это слегка раздражало, но они привыкли.

Но такой женщины они еще не видывали. Во-первых, потому, что женщины сюда почти не заходят (эта вторая с начала слежки), а во-вторых, потому, что столь прелестных женщин во всем Париже не так уж и много. Агент, занимавшийся наблюдением, заметил ее силуэт на улице Тур и остолбенел, а она исчезла в холле здания.

Г-н Рено тоже.

У него подкашивались ноги, когда он шел ей навстречу, ее имя ни о чем ему не говорило. Госпожа Робер Ферран – похоже на псевдоним – он не смог припомнить, она снова представилась. Приятный голос. Он сдался, как раз из-за голоса. В любом случае он знал, как отсеивать клиентов: те, кто ему не нравился, никогда не засиживались. Поначалу он решил не раскрывать карт и начал непринужденную беседу, не удержавшись, однако, от парочки нескромных вопросов. Ему хотелось знать, чего ожидать. Тем более после того, как он стал жертвой злополучного нападения. Никто никогда ни о чем подобном не слышал, полиция ничего не предприняла, ведь он туда и не обращался, никаких слухов до него не доходило, предположение о наглом грабеже подтвердилось, и он опять спал спокойно.

Молодая женщина была очень хороша, но эта фамилия – Ферран… Он тщетно изучил ежегодные адресные справочники «Ту Пари» и даже аристократический «Боттен монден», все напрасно – она нигде не упоминалась. Жена дипломата? Крупного чиновника? Нет, без обручального кольца, значит не замужем. Личного состояния нет, иначе он бы обнаружил ее имя. Он продвигался очень медленно.

Она выложила на стол не паспорт, не визитку, а свидетельство о браке. Касабланка. Апрель 1924 года. Так не принято. Молодая женщина как будто хотела любой ценой узаконить свою личность, что-то доказать. Так поступают люди, вынужденные что-то скрывать.

– Знаете, мне надо… положить деньги…

Она подняла вуалетку. Черт побери, какая женщина!

– Ваши?

– Да…

Ее щеки порозовели, он едва не задохнулся.

– Деньги… Личное состояние, наверное? – предположил он.

Она покраснела:

– Деньги… заработанные.

Он напрягся.

– По дружбе…

Г-н Рено тяжело дышал. Его первая шлюха! Он пришел в крайнее волнение.

Сколько такая женщина может стоить? Явно кучу денег. Он совершенно успокоился. Проститутка высокого полета среди клиентуры Банковского союза «Винтертур» – это такая же гарантия надежности, как генерал или академик.

В состоянии умиротворенно-взволнованной эйфории он подробно перечислил услуги банка. Ах, как же он ее хотел теперь, когда знал, что это за штучка. Она задала несколько вопросов, доказывающих, что у нее есть голова на плечах. Еще бы, в ее деле надо соображать.

Она крошечными глотками пила чай, даже пальчики у нее были восхитительны.

Для открытия счета назначили время. Она принесет наличные.

– О какой сумме идет речь?

– Сто восемьдесят тысяч… Для начала.

Господи! Рено пересмотрел свою оценку: такая женщина должна стоить очень дорого.

– А не опасно ли перевозить такую сумму? – спросила она.

Озаренный радостным предчувствием, он предложил:

– Если угодно, я приеду к вам домой… Чтобы избавить вас от… Я могу… сам, ну, если вы пожелаете…

– Право же, господин Рено, – жеманно произнесла Леонс, – я бы не отказалась.

Он разинул рот, не в состоянии полностью все осознать. Прийти к ней? За деньгами, конечно, а что, если ей хочется иметь среди своих близких друзей банкира, способного дать совет, поддержать, приумножить доходы?

– Вы могли бы прийти… на следующей неделе?

Г-н Рено схватился за ежедневник, уронил его на пол, поднял, открыл вверх ногами: посмотрим, посмотрим.

– Вторник? Скажем, к полудню? Мы могли бы вместе перекусить?

Г-н Рено потерял голос. Ему не удавалось проглотить слюну.

Она оставила адрес в Седьмом округе. Если бы Рено отправился туда, то попал бы в салон ухода за собачками.

Уже в дверях Леонс рассеянно спросила, нет ли здесь…

– Конечно же! – воскликнул Рено, указывая на коридор, ведущий в уборную.

Он смотрел, как она удаляется. Господи, какая… Ему пришлось присесть.

Леонс вошла, с сомнением огляделась, надела перчатки…

Рено услышал звук спускаемой воды. Молодая женщина вернулась к нему – какое изящество! Даже не верится, что у нее такая профессия.

На улице агент Управления сыскной полиции взял ее под наблюдение. Она привела его в отдел женского белья универмага «Бон Марше». Мужчине как-то неловко там бродить: слишком много внешних раздражителей. Вдруг она исчезла, и больше он ее не видел.

23 сентября, как обычно, два агента заняли позиции: один – на улице Тур, другой – на улице Пасси. Ожидали начала приема посетителей.

К одиннадцати часам прибыл мужчина лет пятидесяти, приятной наружности, в сером сюртуке. Минут через десять в здание ворвалась бригада – шесть человек, и среди них следователь финансового отдела прокуратуры департамента Сена.

Увидев ордер на обыск, служащий канцелярии открыл дверь и попятился, будто увидел самого дьявола, что было не так уж далеко от истины.

Услышав шум в коридоре, г-н Рено извинился перед клиентом, выглянул и сразу все понял: два агента уже схватились за дверь, третий – за него, остальные входили, клиент встал, взял пальто, чтобы уйти, не желая мешать.

– Попрошу вас задержаться на несколько минут, – сказал полицейский.

– Не могу, я тороплюсь.

Он сделал шаг.

– Ничего, опоздаете.

– Вы, кажется, не понимаете, с кем имеете дело!

– Это и будет моим первым вопросом. Ваши документы, пожалуйста.

Вилье-Виган. Бордоские виноградники, давний семейный бизнес, более трети продукции экспортируется в Америку.

– Могу ли я узнать о цели вашего визита?

– Э-э… я пришел навестить… друга. Господина Рено. А что, мы уже лишены права навещать друзей?

– Со ста сорока тысячами франков мелкими купюрами? – поинтересовался агент.

Клиент оглянулся. Агент держал его пальто, из кармана которого уже вынул объемистую пачку банкнот.

– Это не мое!

До чего глупо! Все присутствующие, да и он сам, это поняли. Он опустил голову и рухнул в кресло.

Г-н Рено хранил молчание. Он быстро соображал. Со времени пропажи блокнота все имеющиеся данные хранились в банке. Понятно, что полиция обнаружит счета, но будет невозможно их связать с именами, с людьми. Вот в таких сложных ситуациях и оцениваешь надежность делопроизводства. Задним числом он поздравил себя с той кражей. Если бы на него не напали, блокнот находился бы в сейфе, по судебному постановлению его могли бы заставить открыть сейф… Брр, только подумать…

Посетитель согласился подписать краткие показания о своем присутствии в банке и о найденной в его пальто сумме.

Г-н Рено только что потерял клиента – плата за страх, который он нагнал на Вилье-Вигана, – но ведь к делам не подкопаться. Он вернулся к полицейским:

– Могу ли я просить вас…

– Вот! – раздался чей-то голос.

Пришел комиссар. Коллега протянул ему счета:

– Это бухгалтерская картотека учета акций по банковским депозитам.

Они переглянулись. Теперь следовало найти журнал учета клиентов, без которого невозможна ни одна юридическая сделка. Их заверили, что он где-то здесь.

Принялись искать: перевернули все – кабинет, приемную, шкафы; заглянули под ковры, за картины. Рено предложил мимоходом: «Не угодно ли чаю, господа?» Затем уселся на большой диван, открыл журнал и сделал вид, что крайне заинтересован рекламой железнодорожного транспорта.

К часу дня общее настроение изменилось.

Полицейские из отдела финансовых расследований собрались уходить, проделав огромную работу, которая не даст никакого результата, потому что они не знают, кого обвинять в открытии счетов в швейцарском банке. Да и сам банк не пострадает, пока не удастся доказать, что на французской территории выплачивались дивиденды с уклонением от налогообложения.

– Уже уходите? – спросил г-н Рено.

Ящики и папки грузили в фургон. Комиссару все это уже осточертело, он предпочитал заниматься хулиганами и сутенерами.

– Ладно, мне бы справить малую нужду…

– Идите уж! – прокомментировал Рено, уязвленный подобной вульгарностью, не умеют в этом их Управлении сыскной полиции признавать свое поражение.

Однако он поспешил со своими выводами: комиссар вернулся через пару минут с блокнотом в руке.

– Нашел за сливным бачком. Ваш?

Г-н Рено уставился на блокнот. Нет, не его… Ну «почти» его. Очень похож, но не его. Он взял блокнот, открыл, почерк его, несомненно, и строки эти он сам написал, даже припомнил имена, номера некоторых счетов, которые память притягивала как магнит… Непостижимо. Он был совершенно искренен, когда говорил:

– Да, то есть нет, это не мой блокнот…

– Однако почерк ваш, если не ошибаюсь?

Никаких сомнений… Как блокнот мог тут оказаться? Да еще в подобном месте?

Вдруг его осенило – шлюха!

Она ходила в уборную! Он еще проводил ее взглядом!

О господи!

Теперь он вспомнил эту задницу! Он видел ее там, на улице, она шла перед ним, та девушка, которая сломала каблук!

– Это неправда! – крикнул он.

– В любом случае на нем ваши отпечатки.

Рено отбросил блокнот, будто бы это змея.

– Посмотрим, есть ли на нем другие, – добавил полицейский.

Банкир подписал показания – холодно, опустошенно, машинально.

Просто невероятная история. Она предвещала большой скандал. Банковский союз «Винтертур» будет пригвожден к позорному столбу, заплатит за всех сразу.

На мгновение Рено задумался о самоубийстве.

Двумя неделями раньше Поль спросил как бы невзначай:

– Скажи, мама, а в Пре-Сен-Жерве нет свободных помещений?

Аренда стоила недорого: предыдущий съемщик – мастерские «Французского Возрождения» – внезапно съехал, и владелец был рад так быстро найти нового арендатора.

– Как просторно! – сказал Поль.

Ему тут нравилось, он мог очень долго катить в своем кресле, не встречая на пути препятствий. На широких столах, расставленных в глубине, Бродски разместил все привезенное из Германии оборудование. Дополнительные инструменты и исходные материалы пока оставались в коробках.

Из суеверия Мадлен запретила Роберу Феррану заходить в помещения.

Дюпре открыл бутылку шампанского и снял белые салфетки, покрывавшие блюда с закусками. Все были слегка взволнованы. Поль огорчился, что Дюпре плеснул ему шампанского на самое донышко.

– Надо сохранять трезвость мысли, мой мальчик.

Когда Дюпре говорил в таком тоне, никто не перечил.

Условились, что Бродски примется за производство первых трехсот баночек уже в следующий понедельник, как раз успеют установить оборудование. Влади и Поль помогут ему в этой монотонной работе.

Этикетки и упаковку с названием бренда доставят недели через две.

Рекламная кампания в прессе начнется, как только лаборатория (именно так было написано на крашеной дощечке над входной дверью: «Лаборатория предприятия Перикуров») сможет выполнять заказы, все будет по почте, как заведено, но Поль планировал, что рекламные агенты обойдут все аптеки, как только продукт получит известность; он без устали строил фантастические планы.

Лабораторию закрыли около восьми вечера. Дюпре сказал: «Ну, пора!» – он как будто вдруг заторопился. Ладно, в любом случае шампанское выпили, и всем не терпелось назавтра приняться за работу.

– Поль останется со мной, – сказал Дюпре, когда прибыло такси.

– Но ведь…

– Не беспокойтесь, Мадлен, мне просто требуется кое-что с ним уладить – и я его сразу же привезу.

Она нехотя уступила, застигнутая врасплох. Она чего-то недопонимала, ей это не нравилось, и она пообещала себе завтра же обсудить все с господином Дюпре.

По пути они молчали. Поль не мог сказать, сердится ли Дюпре: его лицо было более замкнутым, чем обычно. Какие ошибки он совершил в подготовительной работе, о чем Дюпре захотел так срочно переговорить с ним с глазу на глаз? У себя дома…

Дюпре с впечатляющей легкостью поднял Поля. И нес его четыре этажа без передышки, без остановки, без единого слова.

– Ну вот, – сказал он наконец, усаживая Поля.

На кровать.

А ведь имелся стол и стулья.

Но в углу комнаты улыбалась шестнадцатилетняя девчушка.

– Поль, это Морисета. Она… очень добра, сам увидишь. Ну…

Он похлопал себя ладонью по карманам куртки.

– Ну вот, а я забыл ключи в лаборатории. Ладно, не важно, съезжу за ними, а вы тут побудьте, найдете о чем поговорить…

Он схватил свою холщовую сумку и вышел.

Ортанс давно уже мучилась животом, много раз лежала в больнице, врачи сменялись у ее изголовья, но Шарль особо не переживал. Насколько он помнил, она всегда жаловалась – то на матку (Мне кажется, там что-то не так, – говорила она), то на кишечник (Знал бы ты, какая это тяжесть…), но пальма первенства принадлежала, несомненно, яичникам. Для Шарля ее откровения были мучительны: слишком много физиологии в этих женских делах. Он воспринимал ее страдания как психологическую особенность или черту характера, как нечто неизбежное, с чем приходилось мириться. Это сильно осложнило их сексуальную жизнь после рождения близняшек.

Она была на себя не похожа, когда он увидел ее на смертном одре. Брат в свое время показался ему очень старым, а вот Ортанс предстала на удивление молодой, он даже вспомнил, как они встретились двадцать лет назад. Она тогда была нежнейшим созданием, почти парящим, фарфоровой статуэткой. После помолвки они вовсю флиртовали, но Ортанс категорически отказывалась «идти до конца». Шарль посмеивался над этим ее выражением, тем более что Ортанс терпела его шуточки. Их первая брачная ночь случилась в Лиможе, где жили родственники Ортанс. Самый большой номер гостиницы в центре города оказался не лучше остальных: скрипучий паркет, картонные перегородки. Ортанс пронзительно вскрикивала, повторяла: «Умоляю тебя», но все ее тело твердило другое. Они уснули на рассвете. Шарль долго смотрел на нее спящую – такую крохотную в огромной постели…

Любопытно, вот так нахлынут обрывки воспоминаний и унесут в события, казавшиеся давно забытыми… Да, он сильно ее любил, и Ортанс любила только его. Она всегда смотрела на него как на героя; такая святая вера выглядит, конечно, наивно, но Шарля ее взгляд поддерживал. А вот чем она и впрямь раздражала и отталкивала, так это своими жалобами на боль.

Он не заметил, что плачет. По себе, как все мы. Он не слезам удивился, зная о своей сентиментальности, но их причине. Он оплакивал жену, которую когда-то горячо любил. От этой любви давно уж остались лишь воспоминания, но это была единственная любовь его жизни.

Ортанс умерла в пятницу. В понедельник гроб с ее телом привезут к ним домой, откуда траурный кортеж отправится в последний путь.

Шарль очень боялся реакции двойняшек, но был крайне удивлен. Они плакали как-то сдержанно, что противоречило их природе. Они стали еще некрасивее. Альфонс пришел выразить соболезнования, спросил, может ли он быть чем-то полезен, они хорошо его приняли, но как кузена, благодарили, пряча носовые платки в рукава. Их спокойствие, глубина их горя, то, как по-взрослому они принялись хозяйничать в доме, давать ему советы по организации похорон, внезапно навело Шарля на мысль, что они никогда не выйдут замуж, никогда они его не покинут, и такое будущее испугало его.

Оповестили родственников. Мадлен не явилась, но прислала довольно формальное письмо, что приедет на похороны.

Чтобы дело о «швейцарском блокноте» успешно завершилось, его следовало держать в строжайшей тайне, что было самым трудным.

– Представьте себе… Более тысячи человек – это…

Подбирали определения. Банковский союз «Винтертур» располагал капиталом в пятьсот миллионов, но в сейфах, без сомнения, хранилось французских вкладов более чем на два миллиарда.

Согласовав дело с коллегами из Дворца правосудия и Министерства иностранных дел, следственный судья отдал приказ комиссару Управления сыскной полиции начать операцию на рассвете 25 сентября.

Буквально в то же время группы из двух-трех государственных служащих одновременно явились в дома примерно пятидесяти человек в Париже и провинции – самая крупная налоговая облава за всю историю Третьей республики.

Подняли с постели сенаторов от Бельфора и департамента Верхний Рейн, виконта разбудили у любовницы. Почтительно попросили господина Робера Пежо, автомобильного конструктора, мебельного фабриканта господина Левитана, господина Мориса Миньона, занимавшегося финансовой рекламой, открыть двери, кабинеты, ящики столов и показать счета. Генеральный инспектор армии грозился пустить себе пулю в лоб, однако воздержался и залился слезами. Епископы вели себя достойнее: Орлеанский сделал вид, что принимает прихожан, и предложил кофе. Редактор газеты «Матэн» рассмеялся, но жена его обреченно сникла. Анриэтта-Франсуа Коти, бывшая супруга знаменитого парфюмера, кричала, что не имеет ничего общего с экс-супругом, полагая, что, разумеется, этим все сказано. Г-н Бодрийяр, член Французской академии, принял неприступный вид.

Операция началась в шесть часов утра. В девять часов слухи о ней расползлись по всем богатым домам, в бедных эту новость узнают из газет.

В то же время катафалк с гробом Ортанс Перикур достиг кладбища Батиньоль.

Мадлен сожалела, что взяла с собой Поля. Заметив вдали на тротуаре шедшего вдоль вереницы машин господина Дюпре, она сразу ужасно засомневалась. Однако было слишком поздно. Ему и минуты не понадобится, чтобы открыть дверцу машины, незаметно подложить на пассажирское сиденье перевязанный бечевкой сверток – и все будет кончено. Мадлен взяла Поля за руку, крепко сжала. Юноша подумал, что она страдает. Так и было.

Похоронная процессия вошла на кладбище и направилась к семейному участку. Толпа медленно продвигалась за Шарлем с дочерьми, как вдруг раздался ропот. Сзади напирали: «Что? Как? Кто? Да полноте, с чего вы взяли?» Новость гулом прошлась по толпе, достигла первых рядов; услышав ее, Альфонс растерялся, не зная, что делать. Он колебался, но теперь уже все говорили об этом, скрывать правду было бессмысленным. Он пробрался ближе к шефу, тронул его за плечо. Роза ошибочно приняла это за жест поддержки и поблагодарила взглядом.

– Как же так? – спросил Шарль. Вот-вот должно начаться захоронение в семейный склеп. Измученный Шарль нетерпеливо воскликнул: – Какой еще обыск?

– У вас дома. Уже целый час. Следователь, комиссар, органы правосудия… Разбираемся, но…

Шарля одолевали вопросами, дочери жались к нему, ему казалось, что сквозь гроб он видит улыбающуюся Ортанс, он беззвучно плакал, а тут еще к его горю добавилась эта история, навалившись яростной волной. Полицейский рейд, к чему это? Сразу после отбытия кортежа? Это совершенно невероятно, он хотел было расспросить Альфонса, но рядом никого не оказалось: толпа уважительно удалилась, давая ему возможность попрощаться. У входа на кладбище появились какие-то неуместные силуэты.

Мадлен сказала Полю:

– Будем возвращаться, мой родной.

Но пока она управлялась с коляской, просила, чтобы их пропустили, ее, размашисто шагая, обогнал Шарль, за ним следовали дочери.

Толпа расступилась. Шарль чувствовал себя рогоносцем: все осведомлены лучше, чем он. Появились трое в штатском.

– Что? Что это значит? Уже что, и жену похоронить спокойно нельзя?

– Сожалею… Если вам нужно прийти в себя, мы подождем, мы не торопимся.

– Ну уж нет! Покончим с этим! В чем дело?

Люди расступились перед коляской Поля, Мадлен приблизилась. Она оказалась прямо за спиной дяди, когда следственный судья произнес:

– Господин Перикур, вы подозреваетесь в укрытии налогов через посредничество Банковского союза «Винтертур». Ваше имя упоминается в блокноте, найденном в этом банке. Прошу вас следовать за мной…

Раздались возгласы, все единодушно сошлись на том, что это уже не смешно, а возмутительно!

– Что там за история? – орал Шарль.

Неужели он допустил оплошность? Ни малейшей. Скрывал ли он когда-либо деньги? Напротив, все заработанное пошло на его предвыборные кампании. Избиратели его окончательно разорили – он гол как сокол! Роза и Жасинта намертво приклеились к отцу.

– Господин Перикур, в ваших интересах пройти с нами, ответить на вопросы и, если ответы окажутся удовлетворительными, вернуться домой. Поверьте…

– Что за чудовищно нелепая история! Да у меня нет ни гроша, как я мог что-то вкладывать в швейцарский банк?

– Именно это мы и попытаемся прояснить, и чем раньше, тем лучше, господин Перикур.

– Послушайте, а у вас есть ордер или что там?

Следователь вздохнул: их окружала плотная толпа, а он надеялся обойтись без лишнего шума, но ему дали распоряжение: «Перикур прежде всего. Задержите его, как только сможете!» Требовался назидательный арест. Арест Шарля был таким назиданием. Следственный судья достал ордер. Шарль даже не попытался ни взять его, ни прочесть. Он начал постепенно осознавать тот факт, что здесь находится судья, что у него есть ордер, что он, Шарль Перикур, вынужден следовать за полицейскими. Он подыскивал слова. И нашел – «заговор».

– Ах вот оно что! Меня хотят заставить замолчать! Правительство!

– Пойдемте, господин Перикур… – сказал судья.

– Ах вот оно что! Вы получили распоряжения! Борьба моя не нравится!

Следственный судья был человеком лет сорока, простым и честным; начальство поставило перед ним совсем не легкую задачу, которую он старался точно выполнить. Однако Шарль Перикур ему мешал. Толпа обсуждала, комментировала, да не просто толпа – политики, адвокаты, врачи, знаменитости… Один из них, выпятив грудь, уже приближался к нему: «Скажите-ка, господин…»

Пора переходить к действиям.

– Господин Перикур, мы провели обыск в вашем доме и…

– И остались с носом, ха-ха-ха! А вы как думали?

Шарль призывал толпу в свидетели:

– Ха-ха! Они были у меня дома!

– …и в вашей машине, где мы только что обнаружили двести тысяч швейцарских франков крупными купюрами. Хотелось бы услышать ваши объяснения. У меня в кабинете. Прошу вас.

Сумма произвела сильное впечатление.

Следственный судья держал в руке сверток в толстой бумаге и пытался незаметно для других показать Шарлю внушительную пачку швейцарских банкнот.

Бахвальство Шарля как рукой сняло, он затих, люди вокруг тоже.

– Прошу вас, – спокойно сказал магистрат.

Шарль оглянулся – как знать, почему? Должно быть, интуиция.

Его взгляд упал на Мадлен.

На юного Поля в инвалидной коляске.

Он открыл рот:

– Ты?..

Всем показалось, что его хватил апоплексический удар.

Друзья устремились на помощь.

А Шарль Перикур, последний раз махнув рукой дочкам, которые принялись орать как оглашенные, покинул кладбище в сопровождении двоих полицейских и последовал за судьей.

Мадлен не сдвинулась с места, вцепившись руками в коляску Поля.

Поначалу она хотела сбежать, но желание, чтобы дядя увидел ее, победило, и теперь она чувствовала себя глупой и злой. Отец не одобрил бы. Она опустила глаза на Поля: на его затылок она никогда не могла смотреть спокойно – и на ноги с выступающими под покрывалом коленками. Нет, Мадлен не была ни глупой, ни злой. А отцу она ответила бы: «Не вмешивайся, папа! Я поступаю, как считаю нужным!»

Поль молча взял ее за руку.