Коллеги из «Суар де Пари», весь предыдущий год бойкотировавшие Андре, теперь не упускали случая с ним поздороваться. Он уже не был тем, кого зовут присоединиться к ужину для ровного счета, чтобы за стол не садились тринадцать гостей, – сейчас он фигурировал в первой десятке среди тех, кого приглашали, чтобы оживить вечер, а не провести скучный ужин, чего избегали как чумы.

Поскольку он был красивым молодым человеком, предложения на него так и сыпались, но он предпочитал из осторожности похаживать к Влади – в те дни, когда место не было занято ни водителем, ни Реймоном, ни мужем кухарки, ни их сыном. Полька была приветливой, душевной и, каким бы он себя ни показал, всегда выглядела благодарной.

Андре писал понемногу обо всем, предпочитая сюжеты, в которых присутствовала некоторая мораль, довольно примитивная и приятная, – она подходила для большинства читателей. Нормально ли, стабилизируя курс франка, разорять мелких вкладчиков, доверявших финансовому положению родной страны? Стоило ли принимать как данность то, что в 1928 году доходы самых скромных семейств оставались на уровне 1914 года, а плата за квартиру выросла в шесть или семь раз? Простые вещи для простых людей, которые можно сразу осознать и которые потрясали своей очевидностью. Он ничем не рисковал.

Вдохновленный успехом, Андре подумывал, не пришло ли время уйти работать в другую газету, репутация которой не была бы подмочена репутацией ее владельца.

Кроме «Суар де Пари», существовали достойные издания, и на них работали гораздо более добросовестные и свободные журналисты по сравнению с теми, кого нанимал Гийото. Но Андре являлся «своим» журналистом, как бывают «свои» электрики, и он не был уверен, что в другом месте его оценят. Он все же мечтал зарабатывать чуть больше и следил за своей котировкой. При первом же удобном случае он собирался попросить повышения.

Ему то тут, то там делали разнообразные подарки.

Началось с того, что ему однажды подарили бронзовое украшение для камина, изображающее псовую охоту. Его комната для прислуги была слишком маленькой, чтобы подарок туда поместился, и он отказался. Из-за отсутствия места он прослыл неподкупным.

Андре Делькур находился в поисках собственного стиля.

Мадлен чувствовала себя лучше, но испытания ее подкосили. Чтобы убедиться в этом, ей оказалось достаточно как-то после полудня встретить Дюпре.

Дюпре, Дюпре… Помните, конечно, – такой довольно крупный, грузный мужчина большой физической силы, с оттопыренными ушами и вечно слезящимися глазами, во время войны он служил старшим сержантом под началом лейтенанта Праделя. В 1919 году тот поручил ему организовать эксгумацию тел на военных кладбищах и следить за ней. Позже он выступал свидетелем на процессе д’Олнэ-Праделя. Они с Мадлен пересеклись в суде, добрый день, госпожа Перикур, добрый день, господин Дюпре. Он выступил с заявлением достойным и сдержанным и повел себя лояльно по отношению к человеку, который этого, в общем-то, не заслужил.

Они с Мадлен встретились случайно. На мгновение почувствовали себя неловко, удивились, смутились, ужасная ошибка, им пришлось немного поболтать, обменяться любезностями. Господин Дюпре работал мастером в слесарной мастерской на улице Шатодэн. Беседа быстро исчерпала себя. Поскольку Мадлен сконфуженно улыбалась, он взял на себя инициативу закончить явно неловкую встречу. Сложные времена… – бросил он, уходя. Может быть, из газет он знал о смерти Перикура, о несчастном случае, произошедшем с Полем, а может, намекал на то, что бывший муж Мадлен гниет в тюрьме, но она отнесла это замечание на счет своего внешнего вида, и это ее задело.

Она утешалась тем, что в доме, по ее убеждению, жизнь снова шла нормально, если можно назвать нормальным совместное проживание полупарализованного ребенка, няни, которая ни слова не говорит по-французски, журналиста, которому платят за то, что он ничего не делает, компаньонки, которая украла более пятнадцати тысяч франков, и наследницы фамильного банка, которая понятия не имеет, что такое чистая прибыль или номинальная стоимость ценных бумаг.

Под Рождество 1928 года Андре, имевший теперь небольшое жалованье, заявил, что покидает дом Перикуров. Он «кое-что нашел», но не сказал где.

– Я рада за вас, Андре, водитель перевезет ваши вещи.

Он поблагодарил Мадлен с ощутимым смущением, почти злобно, мы всегда немного сердимся на тех, кто сделал нам добро.

Вечера в особняке Перикуров уже не проходили так эмоционально и тревожно, как в прошлом году. Мадлен продолжала размышлять над причинами поступка Поля, но с тех пор, как он снова ожил, почти нормально ел и потихоньку набирал вес, она перестала думать только об этом. Она ждала до последней минуты, чтобы заглянуть к Полю: персоналу нужно спать, дорогой мой, придется выключить музыку. Они молча убирали пластинки, дверь закрывали, и как только Влади поднималась к себе, Мадлен с Леонс проводили вечер вместе, читали романы, листали газеты, Мадлен обожала кроссворды, которые только появились во Франции. Я бы не смогла… – уверяла ее в ужасе Леонс.

Мадлен удивленно приподнимала бровь, когда слышала на черной лестнице бойкие шаги Влади, поднимавшейся к себе в комнату. Молодая женщина была как никогда оживленна, болтала как сорока; за год она не выучила ни слова по-французски.

Каждое воскресенье она неизменно шла на мессу в польскую церковь. Вероятно, ей казалось, что служба начинается, как только она выходит из дому, потому что всегда надевала вуальку и становилась совсем другой женщиной. По понедельникам она обычно делала покупки у зеленщика на улице Шазель, в аптеке на перекрестке Ложельбак или у ручного водопроводчика на площади Виньи.

– Вы не думаете, что эта девица может… стать опасной для Поля? – спросила Мадлен у Леонс.

– Вы имеете в виду… Ох нет, он же совсем ребенок!

Мадлен осталась при своих сомнениях, но она всегда относилась так к любым женщинам, которые слишком близко общались с Полем, кроме Леонс. Например, Соланж Галлинато. После их встречи вечером на большой премьере в Опере дива пригласила Поля на три представления, и мать всегда старалась присутствовать. Потом Соланж отправилась из Парижа в триумфальное турне по Европе, она посылала Полю вдохновенные письма и прикладывала к ним программки с личным автографом, меню ужина у посла с довольно забавными комментариями – Мадлен находила их глупыми, а еще фотографии, газетные статьи и разные записочки, которые Мадлен регулярно забывала отдать Полю, ах да, тебе и правда что-то пришло по почте вчера или позавчера, куда же я положила письмо?.. Поль улыбался, грозил пальцем – м…м…ма…мама…

– Неужели у этой женщины вся жизнь крутится вокруг Поля? – спрашивала Мадлен.

– Ох, не ревнуйте, Мадлен…

– Я? Ревную к этой бабище? Да вы шутите!

Леонс читала газеты.

– Слушайте, – сказала она с восхищением, – румынская нефть – это нечто!

Она показывала на статью в «Голуа».

– О чем вы?

– О биржевых акциях румынской нефти. В течение четырех лет они поднимаются на двенадцать процентов в год и будут подниматься еще четыре-пять лет, поверить невозможно…

С того момента, как Жубер схватил ее за руку, когда речь заходила о деньгах, Мадлен и Леонс в смущении замолкали. В этот раз Леонс перегнула палку, и Мадлен не могла не отреагировать.

– Леонс, – сказала она, отложив карандаш, – я понимаю, что положение, в которое вас поставил Гюстав Жубер, несколько… деликатное. Я понимаю. Но заклинаю вас, если вы хотите побыстрее вернуть долг, не бросайтесь сломя голову в биржевые операции.

– Но тут же чистая выгода. «Голуа» пишет! И не только, я еще несколько недель назад читала об этом в «Фигаро»!

После окончания Первой мировой наряду с боксом и велоспортом мелкая игра на бирже тоже стала модным занятием. Им интересовались все, и мужчины и женщины, богатые обогащались, бедным это помогало набираться терпения, ловкость получала преимущество перед трудолюбием. Мадлен давно хотела спросить у Леонс:

– Сколько вы уже отдали Гюставу? Я имею в виду… сколько вы ему еще должны?

Четырнадцать тысяч франков. Время, необходимое для выплаты долга, шло на годы. Теперь, когда тема была закрыта, Мадлен почувствовала облегчение. Даже от знания этой цифры. Она подошла к секретеру, вытащила документы, склонилась и вернулась с чеком на четырнадцать тысяч франков.

– Ох, что вы! – воскликнула Леонс и отвела руку Мадлен.

– Да, да, прошу вас, Леонс, возьмите.

Молодая женщина, очень бледная, тоже встала:

– Я не могу принять это, Мадлен, вы же знаете!

– Обналичьте его, но не слишком быстро отдавайте деньги Жуберу! Иначе он что-то заподозрит… Скажите, что заработали на бирже. – Мадлен попыталась улыбнуться. – Так от вашей румынской нефти будет какой-нибудь толк.

Они стояли друг против друга, и чек дрожал в протянутой руке Мадлен.

Леонс наконец взяла его кончиками пальцев.

И вдруг бросилась к Мадлен и обняла ее.

Движение было таким молниеносным, Леонс так сильно прижалась к Мадлен, что та подумала, что сейчас потеряет сознание. Леонс целовала ее в щеки, спасибо, спасибо, мне так стыдно, вы же знаете, Мадлен, да, Мадлен, вы же знаете, да, да, говорила Мадлен, готовая задохнуться или взорваться, она не знала, куда деть руки, Леонс не отходила от нее, она замолчала, и оставались только эти руки, здесь, на плечах, на шее, потом наконец еще спасибо.

Мадлен показалось, что в коридоре раздался голос священника из прихода Святого Франциска.

Они отступили друг от друга, Леонс подошла к вешалке, но пиджак не сняла, потом вернулась, обняла Мадлен за плечи, снова поцеловала в щеку, долго прижималась губами, как будто чего-то ждала, может быть поцелуев. Потом резко вышла из комнаты. Обычно она говорила «до завтра», в этот же раз они не могли и слова вымолвить.

Мадлен не сдвинулась с места, пока в воздухе витал легкий аромат духов Леонс, она спрашивала себя: боже мой, а что, если…

Боже мой…