13
В июле Поль попросил еще один граммофон. Ему, без всякого сомнения, стало лучше.
Дни его были заняты. Он сам менял граммофонные иглы, наводил порядок в пластинках, делал заметки, обновлял картотеку, отмечал названия в каталогах издателей. Его возили в библиотеку, где, пока Влади в хранилище толковала о чем-то с помощниками библиотекаря, он по полдня переписывал статьи из энциклопедии или перебирал бесчисленные вырезки из газет, в которых говорилось о главных концертах в Европе, карьере оперных певиц и певцов, премьерах новых опер практически по всему миру. У него была тетрадь, полностью посвященная Соланж Галлинато, которая еще при самом первом прослушивании стала для него неповторимой.
С помощью матери, которая исправила его ошибки, он написал оперной диве:
Дорогая Соланж Галлинато,
меня зовут Поль, я живу в Париже и восхищаюсь вами. Я предпочитаю «Фиделио», «Тоску» и «Лючию ди Ламмермур», но также очень люблю «Похищение из сераля». Мне восемь лет. Я живу в инвалидной коляске. Я знаю наизусть почти все ваши пластинки – мне не хватает лишь нескольких, которые сложно найти, например «Севильский цирюльник» 1921 года в постановке Ла Скала с вашим участием, но я найду. Мне бы доставило большое удовольствие, если бы вы прислали мне вашу фотографию с автографом.
Поль
P. S. Я очень вами восхищаюсь.
Все решили, что письмо затерялось, но в июле, к всеобщему изумлению, пришла фотография дивы в костюме Медеи с подписью: «Полю с нежностью. Соланж Галлинато». И довольно короткой запиской, написанной от руки, которая заканчивалась словами: «Твое писмо миня тронул».
Фотографию вставили в рамку и повесили над граммофоном.
Представьте себе облегчение Мадлен. Поль начал оживать, он часто погружался в собственные мысли, но только когда слушал Моцарта или Скарлатти, он снова хорошо ел, лицо его порозовело, и дни его проходили между библиотекой и музыкальными магазинами. Мадлен не теряла надежды снова завести с ним серьезную беседу и поднять завесу тайны над тем, что постоянно ее мучило.
– Вам следовало бы оставить его в покое, – говорила Леонс, – вы же знаете, что говорит профессор Фурнье…
Он говорил, что надо отстать наконец от ребенка!
Мадлен закусывала удила и посылала за восточными сладостями из миндального теста.
Андре тревожила ситуация в доме. Он, безусловно, радовался за Поля, но теперь, когда ребенку стало лучше, следует ли ему вернуться к работе? Воспоминание об их последнем уроке пугало его.
Пока Мадлен об этом не заговаривала. Андре проводил дни за работой над бесплатными статьями для «Суар». Женский спорт, публичные чтения, мужская мода, праздник святой Екатерины… В своей хронике он брался за очень разные темы, надеясь, что Жюль Гийото предложит ему наконец настоящее место, то есть то же, только с жалованьем.
Главный редактор газеты с ним никогда об этом не говорил, но обычно не забывал поздравить: Ваша вчерашняя заметка отличная!.. Придумаем для вас что-нибудь, как говорится, Бог не выдаст – свинья не съест! Он был удовлетворен его работой. Не настолько, чтобы за нее платить, но удовлетворен.
Прежде чем отважиться заговорить о вознаграждении, Андре сперва дал себе срок до конца года, но прошли новогодние праздники, наступил январь (Ваша колонка о Богоявлении бесценна! – бросил Гийото), вскоре пришел апрель (Заметка о домоводстве просто отличная, неплохо подмечено, ха-ха-ха!), на носу было лето, еще несколько недель, и цикл замкнется. Год работы два раза в неделю над хроникой, а со стороны дирекции молчок.
В самой редакции дела обстояли не лучше, там ему приходилось мириться с враждебностью и недоброжелательностью собратьев по перу.
Потом однажды, дело было в конце июля, один из представителей профсоюза, чуть более нервный, чем остальные, схватил его за воротник, поволок в подвал и провел серию апперкотов; Андре упал на колени, задохнулся, его замутило, показалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, он на четвереньках добрался до двери под взглядами сотрудников, которые подталкивали друг дружку локтями, самый молодой из них сплюнул на пол и попал ему на лацкан пиджака.
Это стало последней каплей.
Он в бешенстве вернулся в дом Перикуров, пытаясь проанализировать причину своей обиды. Эксплуатируют. Вот что он чувствовал. Это было слово коммунистов, Бог судья, он не хотел иметь ничего общего с этими людьми, но то, что год назад он посчитал обещанием карьеры в журналистике, казалось ему теперь форменным воровством.
Андре ходил по комнате, пиная стены. Становилось очень жарко, окошко почти не пропускало воздух, по ночам он потел, комната казалась еще меньше, чем обычно, мебель – старой, белье – обтрепанным, полька, жившая в другом конце коридора, была, конечно, услужлива, когда он навещал ее дважды в неделю, но она фальшиво пела с ужина до ночи, господи, так больше продолжаться не могло; и он написал прошение о расчете. Да и нужно ли оно, раз ему даже жалованья не платят?
Он схватил пальто, в ярости отправился в редакцию и сразу пошел в кабинет к Гийото.
– А, вы очень кстати! Скажите, возьметесь вести ежедневную рубрику?
Андре опешил.
– Колонку только… Но выделенную. На первой полосе!
– Какую рубрику?
Гийото принял озабоченный вид:
– Видите ли, Марси занимается экономикой, Гарбен – политикой, Франдидье – всем понемногу. Но никто не занимается… простыми людьми, понимаете? Те, кто покупает «Суар», хотят, чтобы с ними говорили о них самих. Почему, думаете, им так нравится раздел «Происшествия»? Потому что это то, что может произойти с любым из них.
Андре неопределенно махнул рукой:
– «Происшествия» – об этом уже пишут…
– Безусловно! Я не совсем о том думаю. Я о рубрике, где бы громко и четко говорилось о том, о чем люди лишь тихо шепчутся.
– Что-то вроде сатирической зарисовки?
– Если угодно, но с плохим настроением, потому что люди предпочитают жаловаться, как всем известно! Написано должно быть качественно, поэтому я и подумал о вас…
– Качественно…
– Абсолютно! Читатели обожают представлять себе, что более умные люди думают как они, им это льстит. Но чтобы вас читали, нужно быть доступным. Все дело в дозировке.
Андре, оглушенный новостью, искал в этом предложении подвох.
– Это будет оплачиваться? – спросил он.
– Ну… не очень… Ситуация…
Андре уже наслышался этой присказки и понял, что ситуации редакции и владельца не следует путать. Он поверит, что дела идут плохо, когда Гийото придется уволить всех сотрудников их отделения в Индокитае.
– Это будет оплачиваться?
Андре гордился своей решительностью. Гийото сразу вышел из себя, как будто ему попытались вырвать зуб, и наконец воскликнул:
– Да, да, будет, будет!
– Сколько? – повторил Андре, он явно находился в прекрасной форме.
– Тридцать франков за колонку.
– Сорок.
– Тридцать два.
– Тридцать семь.
– Ладно, ладно, тридцать три. Но внимание! Мне нужна… отличная рубрика, ясно вам?
Он резко развернулся, что выражало его крайнее недовольство и являлось несомненным признаком того, что он доволен тем, как прокрутил это дельце.
– Да! – добавил он. – И имя себе подберите, ясно?
– То есть как… у меня есть мое!
– А на это нам наплевать. Вам все равно надо сделать себе имя, а будет оно вашим или выдуманным…
Гийото подошел к нему и заговорил конфиденциальным тоном:
– Псевдоним. Все подумают, что какая-нибудь знаменитость не желает быть узнанной! И не забудьте, читатели любят гороскопы, так что выберите себе имя, в котором отражалась бы вселенская мудрость.
Так в начале августа на первой полосе «Суар де Пари» появилась первая хроника, подписанная «Кайрос»:
ЧЕЛОВЕК С БОЛЬШОЙ БУКВЫ
Четырнадцать лет назад страну призвали к мобилизации. Весь французский народ поднялся, бросил все силы на борьбу в невиданной войне и готовился к долгой череде личных трагедий. Сорок месяцев спустя, после немыслимых жертв, общее упоение уступило место замешательству – пробил час сомнений и волнений. Тогда нация вверила свою судьбу человеку семидесяти шести лет. Человеку, который всегда ошибался, никогда не был в согласии с собой, был недоверчив, часто свиреп, отличался замашками тирана и диктатора. Случается, что в определенных обстоятельствах недалекие люди становятся великими. У господина Клемансо на уме было лишь одно, и он думал только об одном: «Что касается внутренней политики, буду воевать, что касается внешней политики, буду воевать (…). Россия предает нас, а я буду продолжать воевать, и воевать до конца».
Эти простые слова и были теми, которые требовалось услышать нашим доблестным французам.
Через несколько дней господину Клемансо исполнится восемьдесят восемь лет. На фотографии, сделанной в Сен-Венсан-сюр-Жар в Вандее, мы видим еще не старого человека, походка его еще тверда.
Когда взгляд наш поднимается к вершинам, с которых нами руководят, правители кажутся нам безликими, бледными, неуверенными, непоследовательными. И вслед за Диогеном хочется взять фонарь и спросить себя: «Неужели во всей Франции нет никого, равного Клемансо?»
После ужасного недоразумения между ними Мадлен так и не удалось вести себя с Гюставом естественно. Она решила ничего не менять в их ритуале – так она хотела подчеркнуть, что произошедшее совершенно не повлияло на их отношения, но год спустя все еще смущалась, когда поднималась на цыпочки, чтобы быстро поцеловать его в щеку и сказать добрый день, Гюстав.
Это был не мужчина, а сфинкс, и Мадлен совершенно не знала, о чем он думает. Он отчитывался в делах, небольшими глотками пил кофе и смотрел на нее своими пугающе голубыми глазами… Пока в другом конце комнаты Поль погружался в «Историю итальянской оперы», Гюстав посвящал Мадлен в текущие дела:
– Господин Рауль-Симон оказался в несколько затруднительной ситуации. Предлагаю оказать ему услугу. Никогда не помешает иметь должника в совете…
Мадлен улыбалась, делая вид, что участвует в заговоре, хотя до конца не понимала истинной ситуации. Она подписывала то, что он приносил. Иногда Жубер что-то объяснял – он не хотел, чтобы потом ему пеняли на то, что он пренебрег своей обязанностью ее проинформировать. Поэтому он говорил:
– Не хочу утомлять вас деталями, Мадлен, но давно пришло время реорганизовать ваши активы.
Мадлен кивала: да, конечно, она понимает.
– Государственные акции ничего не приносят, и в будущем положение не улучшится. «Реорганизовать» – значит отказаться от недоходных вложений и перейти к тем, что приносят прибыль.
– Очень хорошо, да, прекрасная мысль.
– Это мудрое решение, поверьте. Но вы должны отнестись к нему со всей ответственностью.
Она понимала.
– Это определит ваше будущее, понимаете? По-моему, это именно то, что вы должны предпринять, но я хочу быть уверен, что вы знаете, что это означает.
Она понимала, подписывала.
Как-то она рассеянно спросила:
– Кстати, а что было в папином сейфе?
– Ничего компрометирующего, не волнуйтесь. Старые ценные бумаги и тому подобное… – ответил Жубер, и она заговорила о другом и даже не потребовала ключ.
А иногда, ни с того ни с сего, с безошибочным нюхом, как и все некомпетентные управляющие, она замечала какую-нибудь цифру и попадала в точку.
На самом деле это случилось лишь один раз – в августе, но произвело на Мадлен огромное впечатление, потому что так ведь еще ни разу не бывало.
– Что это? – спросила Мадлен прямо перед тем, как подписать чек, выписанный на имя Ферре-Делажа.
Жубер посмотрел на нее:
– Убыток. В банковском деле такое часто случается. Если бы мы всегда выигрывали, об этом бы стало известно.
Жубер ответил слишком быстро, слишком сухо, такая импульсивность выражала его признание. Мадлен отложила ручку и инстинктивно повела себя так, как повел бы себя в подобной ситуации ее отец. Она не произнесла ни слова и стала ждать, пока ей ответят.
Банк Перикуров сделал неверный выбор, чистых потерь было около трехсот тысяч франков.
Мадлен осознала, что наделила Гюстава Жубера компетенциями, близкими к всевластию, и что она ошиблась. Зная, что ее молчание будет более тревожащим, чем упреки, что тайна ее соображений укрепит ее власть, она просто поставила свою подпись и перешла к следующему документу.
Пришло время уходить, но Гюстав сидел, потягивая кофе с озабоченным видом. Или суровым – Мадлен не знала. Как будто он хотел ее в чем-то упрекнуть и вот-вот собирался это сделать.
– Позвольте, дорогая Мадлен, пригласить на несколько минут госпожу Пикар и господина Броше?
Мадлен удивилась – да, конечно, но зачем… Жубер поднял руку – подождите.
Броше пришел первым и уважительно поклонился Мадлен. Потом появилась Леонс, стремительная и свежая, – я вам нужна?
– Мадемуазель Пикар, вот господин Броше, он бухгалтер и…
Жубер замолчал, удивленный видом своего сотрудника, – лицо у того обычно было красноватым, но сейчас стало бордовым, пылающим, еще чуть-чуть, и он взорвется. Он смотрел на Леонс, как заяц, выхваченный фарами машины. Она и правда была хороша в костюме из джерси с V-образным вырезом, с приколотым к лацкану большим цветком и в маленькой круглой шляпке… Леонс сложила руки на коленях, повернулась к Броше, склонила голову и приоткрыла рот в немом вопросе – большего, чтобы бухгалтер растерялся, не было и нужно.
Жубер прокашлялся.
– …и я попросил присутствующего здесь господина Броше проверить траты дома Перикуров.
Леонс побледнела, заволновалась и в волнении быстро заморгала. Мадлен вздрогнула:
– Но, Гюстав, я полностью доверяю Леонс и…
– Именно, дорогая Мадлен, и я сомневаюсь, что ваше доверие оправдывают.
Броше должен был начать читать свои бухгалтерские записи, но папка упала на пол, счета и квитанции рассыпались. Пока он на четвереньках собирал бумаги у ног молодой женщины, Леонс смотрела на Мадлен, Жубер смотрел на Леонс, и в комнате царила тягостная и неловкая тишина.
– Вот, – сказал наконец Броше. – Вот счета, тут авансы, чеки…
– Приступайте к главному, Броше, мы же не будем сидеть тут целый день!
Бухгалтер начал читать глухим, несчастным и едва слышным голосом.
Леонс регулярно просила у Жубера по приказу Мадлен денег и в обмен предоставляла нужные счета, которые Жубер небрежно брал и запихивал себе в карман. Все всегда сходилось до копейки. Сказать нечего. Только вот некоторые из них не отражали реальной покупки, или торговцы выписывали счет, который намного превосходил реальную цену. Квитанции, которые были у Жубера, относились к февралю прошлого года – мошенничество длилось целых полтора года.
Господин Броше с сожалением качал головой, ах, как жаль, если бы мадемуазель вверила ему работу по подделке счетов, цифры были бы гораздо более убедительными.
– Гюстав, – начала Мадлен, – это очень неприятно… Прошу вас…
Жубер не сдавал позиций.
– Доход с занавесок, ковров, обоев, краски, мебели, осветительных приборов, паркета, грузового лифта, коляски Поля… В какой-то момент это может ударить по карману, мадемуазель Пикар!
Вдруг Леонс резко повернулась.
– Вы знаете, сколько мне платят? – спросила она.
Сказав это, она посмотрела на Мадлен, которая с удивлением поняла, что никогда раньше не задавалась этим вопросом. Это она виновата, но времени вмешаться у нее не было.
– Вечный аргумент воров, – сказал Жубер. – Крадут, потому что считают, что у них недостаточно денег.
Хотя слово «вор» и произнес банкир, прозвучало оно ужасно, за ним шла череда унизительных последствий – жалоба, расследование, допрос, судья, бесчестье, тюрьма…
То, что Леонс заработала на коляске для Поля, на переоборудовании комнаты для нужд инвалида, должно было бы шокировать Мадлен, но она чувствовала себя слишком виноватой. Леонс не просто компаньонка, она была ее подругой, находилась рядом при разводе, во время несчастного случая с Полем, была ее наперсницей, той, кто следил за порядком в доме, когда Мадлен была на это не способна. Она месяцами трудилась, и никто никогда не поинтересовался ни ее статусом, ни ее жалованьем. Случившееся явилось результатом эгоизма богачей, эгоизма Мадлен.
– Это называется злоупотреблением доверием, госпожа Пикар, и наказуемо по закону, – продолжал Жубер. – Какой итог, Броше?
– Шестнадцать тысяч четыреста сорок пять франков. И семьдесят шесть сантимов.
Леонс тихонько заплакала. Бухгалтер хотел уже вытащить носовой платок, но тот был нечист.
– Спасибо, господин Броше, – сказал Жубер.
Если бы даже обвиняли его самого, то бухгалтер повел бы себя более деликатно, но то, что молодая женщина так неумело ворует, – вот что жаль.
Жубер выдержал долгую паузу, как всегда делал, когда соглашался помочь должнику, это была его манера оставаться человечным в денежных делах.
– Что выберете, мадемуазель Пикар: вернуть долг или пойти под суд?
– О нет, Гюстав, это уже слишком!
Мадлен вскочила и подыскивала слова. Жубер не оставил ей на это времени.
– Мадемуазель Пикар не единожды и не случайно это сделала, Мадлен! Она практически каждый день месяцами крала деньги!
– Прежде всего это моя вина. Я постоянно требовала от нее все больше и больше работать, я должна была бы заметить, что…
– Это ничего не оправдывает.
Леонс продолжала тихо плакать.
– Нет! Да! То есть… Надо повысить Леонс жалованье, вот что. Значительно. Повысить вдвое.
Леонс перестала плакать и удивленно охнула. При этой новости Жубер поднял бровь, что выражало, до какой степени он не одобряет такие импульсивные, неосторожные и ведущие к расточительству решения.
Он повернулся к Леонс:
– Таким образом, со следующего месяца мы вдвое повысим вам жалованье. На самом деле оно, конечно, останется прежним. Разница пойдет на уплату долга. Кроме того, мы будем удерживать пятнадцать процентов вашего жалованья, так что вы выплатите долг быстрее. Броше посчитает проценты с украденных сумм, и мы добавим их к тому, что вы должны.
Аргументов у Мадлен не нашлось. Да Жубер их и не ждал, он уже поднялся и застегивал портфель – дело было решено.
Мадлен проводила Гюстава, вернулась в комнату – она не знала, куда деть руки, – и села напротив плачущей Леонс.
– Простите меня, – сказала наконец Леонс.
Она подняла на Мадлен заплаканные глаза. Та протянула руки, Леонс бросилась ей в ноги, как героиня мелодрамы, и прижалась головой к ее коленям. Мадлен гладила ей волосы и приговаривала: ничего страшного, Леонс, я не сержусь на вас, она чувствовала, как под ее ладонью вздрагивает от рыданий эта молодая женщина, чувствовала легкий аромат духов и просто хотела сказать, как она ее любит. Леонс, повторяла она, уверяю вас, все прошло, забудем, встаньте.
Леонс посмотрела на нее долгим взглядом, губы у нее приоткрылись. У Мадлен перехватило дыхание, и Леонс потянулась к ней.
Мадлен казалось, что она падает на дно колодца, в горле у нее пересохло.
Леонс взяла ее ладони, положила себе на шею так, что Мадлен могла бы задушить ее, боже мой… Мадлен отступила на шаг. Леонс не поднимала головы, ее поза выражала одновременно раскаяние, просьбу о наказании, отрешенность. И самопожертвование.
Мадлен вытянула вперед руки, чтобы покончить с этой смущающей ее демонстрацией чувств, но Леонс поспешно схватила ее ладонь, поднесла к губам и горячо поцеловала, закрыв глаза. Потом подошла, прижала Мадлен к себе, ее духи…
Когда Леонс вышла, Мадлен долго не могла прийти в себя, ладони ее были липкими, господи боже…
Впервые за долгое время она снова переступила порог прихода Святого Франциска. Священника смутили ее вопросы о Божественном провидении, но в отношении виновности, злых намерений, грехов и тайных желаний он чувствовал себя как рыба в воде.
