15

В том году (Йону тогда исполнилось двадцать два) на протяжении всего мая нечто из прошлого медленно поднималось на поверхность. Это было похоже на прозрачную воду, куда внезапно хлынуло горячее течение, поднимая ил и взбаламучивая всю реку. По мере того, как осадок самых мрачных эротических фантазий постепенно всколыхнул все его мысли, Йон неотвратимо менялся, прислушиваясь к шепоту своих демонов. Жена заметила, что он стал сварливее, чем обычно, а когда ей приходилось выдерживать бешеные наскоки его безжалостных чресел, она кусала подушку и молилась, чтобы все поскорее закончилось. Раз уж мужчины в этом мире существуют только для того, чтобы насиловать ее, в такие немилосердные минуты приходится смиряться; этот, по крайней мере, ее муж. Но хотя Йон изливался в Джойс с яростью бешеной собаки, ему все равно казалось, что он превратился в переполненную бутыль. Он ощущал, как неделя за неделей наполняется чем-то неведомым, и его сосуд становится слишком тесным, чтобы это удержать. В нем скопилось слишком много вещества, его собственная материя пульсировала в висках по нескольку раз в день, ему было жарко, слишком жарко, он ни с того ни с сего покрывался потом, раздражался по пустякам, и вот-вот мог произойти взрыв.

Однажды июньским утром Бумер Джексон, один из управляющих персоналом прачечной, представил Йона рыжей девице лет, самое большее, шестнадцати, у которой, как Йон сразу заметил, малый возраст искупала величина груди. Бекки (по крайней мере именно это имя назвал Йон, когда рассказывал мне этот случай из его жизни, но я уверен, он его придумал, потому что не смог припомнить настоящее). Так вот, Бекки только что обосновалась в городе, и ей срочно нужна была работа, чтобы не очутиться на улице. Мистер Кендал, владелец, всегда готовый вытащить из канавы тех, кто рад потеть вместо него, тотчас же ее нанял. Глядя на малышку Бекки, ее большие груди и неприступный вид, Йон догадался, что она получила место, начиняя свое брюхо соком начальника. Как одному из лучших работников, Бумер велел Йону взять девицу под свое крыло и научить азам ремесла. Был субботний день, залы прачечной наполовину пустовали, машины крутились, стирая белье из гостиниц, работавших без выходных, но это практически все, и большая часть рядов вибрировала только от гудения пузатых барабанов и плеска пенящейся воды. Весь день Йон знал, что должно произойти. Это было совершенно очевидно. Для него приготовили подарок дьявола, чтобы он ожил, выбросил то, чем переполнен и что сводило его с ума и вызывало ужасные головные боли. Бекки кивала, внимательно оглядывая помещение, которое показывал ей Йон. Когда она наклонилась, чтобы подхватить пакет с бельем, серая бесформенная блузка не выдержала, и ее огромная грудь выкатилась как у блистательной маркизы с киноафиши с расписанием показов.

Сеанс состоялся где-то после полудня, когда солнце в ангаре жарило так, что все работники погрузились в потное оцепенение. Йон хотел показать Бекки, как белье гладится в гладильных каландрах, но в зале стояли такая страшная жара и сырость, что они очень быстро обошли его. Он повел ее к сушилкам, и когда она прошла вперед, намеренно задев его грудью, Йон толкнул ее в чан с чистым бельем. Бекки настолько удивилась, что даже не закричала, хотя, скорее всего, при рокочущих машинах крик никто бы не услышал. Йон разорвал на ней блузку и всем своим весом придавил несчастную. Она не успела сообразить, что с ней произошло, как он проник в нее с такой силой, с какой всаживают нож в спину злейшего врага. Этим полднем, в прачечной, Йон освободился от части зловонной материи, постоянно напоминавшей о себе, и река его мысли снова стала прозрачной.

Никто точно не знает, как эта история дошла до ушей Бумера Джексона, а затем мистера Кендала: то ли по слухам, то ли на основании умозаключений после неожиданного бегства Бекки. Как бы там ни было, в следующий понедельник Йона вызвали на ковер и немедленно уволили. Кендал выплатил ему все, что должен, ни цента больше, и без всяких околичностей заявил, что ему еще повезло, что история не вышла за пределы прачечной. Йон не потребовал объяснений, это был лучший способ не объяснять ничего самому, и отправился сообщить плохую весть Джойс. Он выдумал темную историю об обмане, заявив, что Бумер невзлюбил его и устроил так, что его стали считать коммунистом, которых дирекция ненавидела больше всего, больше, чем насильников-рецидивистов.

Последующие недели Йон пил пиво и трахал жену, которая возвращалась уставшая и озабоченная тем, в каком состоянии вечером найдет мужа. Отношения их быстро испортились, особенно когда не стало денег, а Йон ничего толком не предпринимал, чтобы найти работу, но когда Джойс призналась ему, что беременна, наступило короткое затишье. Йон решил, что они больше не могут здесь оставаться, поскольку некоторое время из-за ребенка мать не сможет ходить на работу, и у них не будет денег на оплату жилья и на еду. Короче, им пришлось вернуться в Карсон Миллс. Джойс хотела возразить, что не может «вернуться» в чужой для нее город: разумеется, она могла туда поехать, но предполагалось, что она должна захотеть, а насколько она успела понять, жизнь с нелюдимым Ингридом и старой девой Ракель была не особенно привлекательной. Но она вышла замуж за Йона, и у нее не было другого выбора, кроме как следовать за мужем до самой фермы на холме.

Ингмар великодушно предоставил им свою спальню, оборудовав себе место в помещении, служившем чуланом, позади главной комнаты. Ракель, хотя временами и внушала страх, ибо с виду смахивала на безумную колдунью, тем не менее радушно встретила Джойс и стала ее союзницей. Правда заключалась в том, что Ракель, помимо того, что проявляла настоящую женскую солидарность, прекрасно знала своего племянника и его непростой характер, и жалела Джойс, попавшую в их осиное гнездо.

В ту осень в Карсон Миллс прибыли два армейских рекрутера и завербовали нескольких здоровых молодых людей, которым предстояло стать пищей для прожорливого брюха войны, разевавшей свою зловещую пасть на другом конце света, в сырых джунглях, напоминавших в глазах Йона что-то вроде Луны – как с точки зрения местонахождения, так и пользы. Когда они явились на ферму к Петерсену, чтобы встретиться с Йоном, который согласно их бесконечным спискам, имел как раз подходящий возраст, они проговорили с ним, сидя на капоте его машины, почти два часа, и в конце концов вычеркнули его имя из списков. Вычеркнули несколько раз, безвозвратно, чтобы он навсегда исчез из памяти правительства. Никто не знает, ни о чем они говорили, ни о чем, в конечном счете, спрашивали Йона, но уезжали они с фермы быстрее, чем ехали туда, и армия больше никогда не стучалась в дверь Петерсенов.

Первые месяцы беременности Джойс Йон толком не понимал, что происходит: для него беременность была всего лишь абстрактным понятием, но когда он почувствовал, как плод бьет его по руке через стенку живота матери, он, наконец, осознал, что не просто станет отцом, а что скоро на свет появится продолжение его самого. Джойс носила в себе темное отродье. Потому что хотя Йон и не чувствовал за собой ни грамма вины за все то зло, которое он за свою жизнь причинил другим, он тем не менее понимал, что в сущности он дрянной человек. Хуже того, он знал, что носил в себе нечто черное, и каждый раз, когда он освобождался от давления, он проливал несколько черных капель на волочившийся позади него шлейф, он распространял мрак. Он был так устроен, это его человеческая натура. Некоторые рождаются добрыми по сути своей, большинство же являются всего лишь канатными плясунами, танцующими над пропастью между добром и злом, но горстка таких как он, приходят в мир уже изрядно запачканные окружавшей их рождение грязью, слишком запачканные, чтобы назидательные воды цивилизации смогли полностью их отмыть. Он из тех личностей, которых не может очистить даже образование. И несмотря на свой не слишком высокий уровень культуры и интеллекта, Йон это понял с самого раннего возраста.

Дать жизнь означало создать космическое продолжение себя самого. И в редкие часы просветления он своей головой дошел до понимания, что зачал ребенка во Зле.

Когда Йон это осознал, он устроил Джойс настоящий ад. Он стал откровенно пренебрегать ею, а если и говорил с ней, то вовсе не затем, чтобы сделать комплимент. Он заставлял ее носить противопоказанные ей тяжести, продолжал регулярно, до самого последнего дня, овладевать ею, причем все более и более зверским образом. А когда он выпивал слишком много, даже бил ее по щекам. Иногда вблизи оказывался Ингмар: он выходил из своей комнатушки, и присутствия его оказывалось достаточно, чтобы Йон успокоился и удалился. Раздраженный супруг отправлялся крутить баранку, и делал это часами. Иногда, когда рядом оказывалась Ракель, она налетала на племянника и, ругая его, становилась на защиту Джойс, что обычно выводило Йона из себя. Но он никогда не поднимал руку на тетку, не мог этого сделать. Он все еще помнил о грозной власти Ингмара, призрак которой по-прежнему витал вокруг, хотя сам Ингмар уже давно стал обычным угрюмым стариком.

Все это время Джойс заботливо оберегала вынашиваемого ею ребенка. Она ласково с ним разговаривала, когда Йона не было рядом, объясняла ему, что его ожидает нелегкое будущее, но в нем будет и немало красот, которыми можно наслаждаться, и много удовольствий, вознаграждающих за трудности. И каждый раз, когда она плакала, то есть почти каждый вечер, она извинялась и просила небо, чтобы оно не сделало из ее ребенка меланхолика.

Но свое главное желание она адресовала непосредственно самому Господу: она не хотела, чтобы родилась девочка. Мир жесток, и ей не нужно, чтобы ее ребенок, будучи женщиной, познал бы все его тяготы. Поэтому каждое утро Джойс выискивала приметы, способные убедить ее, что она вынашивает мальчика. Мальчика, который вырастет в рослого мужчину, способного дать отпор караулившему его насилию.

Когда ей вот-вот предстояло родить, Йон вернулся вечером и заявил, что выбрал имя для младенца. Какого бы пола тот ни был. Если мальчик, то и речи нет, чтобы он носил его имя или имя его отца: в обоих случаях он все обдумал. Ребенок вряд ли родится, если ему суждено носить имя умершего.