Этот дом трудно было назвать особняком. Просто двухэтажный дом из красного кирпича с мансардой. Такого же красного кирпича забор поднимался на высоту больше двух метров, скрывая от посторонних взглядов все происходящее во дворе. Гуров шел вдоль забора и прислушивался. Но в доме и около него было тихо. Может быть, там никого и нет, а может, Мирон любит тишину и покой. Ведь Синицын говорил, что вор давненько уже отошел от дел. Но, судя по тому, что он ввязался в покушение на сотрудника полиции, совсем от дел так и не отошел.

Мирона Гуров не знал, по крайней мере, вспомнить кличку не смог. Звонок Крячко тоже ничего не дал. Старый друг Мирона не помнил. Гуров остановился перед черными коваными воротами и нажал кнопку звонка на кирпичном столбе слева. Через минуту за воротами послышались быстрые шаги. Калитка в створке ворот открылась, и в проеме появился крепкий парень с низким лбом и лопатообразными кистями рук. Понять, что этот привратник является охранником криминального авторитета, было несложно, тем более учитывая лагерную наколку на руке. Рубашка навыпуск обтягивала брюшко. Пистолет под ремнем не выпирал и не просматривался. Уже лучше, подумал Лев.

– Че надо? – лениво осведомился детина, осмотрев визитера сверху донизу. Мужчина в костюме – видимо, это все, что он смог понять из сделанного осмотра.

– Я к Мирону, – заявил сыщик. – Он дома?

– Че хотел? – так же лениво спросил парень. – Мирон никого не ждет. Он бы мне сказал.

– А он не знал, что я приду. Но очень Мирон захочет со мной поговорить. Скажи, что пришел полковник Гуров. – Сыщик кивнул в сторону двора: – И пропустил бы ты меня внутрь, а то держишь, как мальчика, у порога. Я ведь могу и по-плохому прийти. С шумом.

– Не понял, – нахмурился охранник. – Ты из полиции, что ли?

– Из полиции, – сквозь зубы процедил Лев. – Из Москвы. Стоять будем?

– Заходи, – буркнул детина и посторонился, пропуская гостя за калитку. Он высунул голову на улицу и осмотрелся по сторонам.

Гуров прохаживался по большой каминной зале на первом этаже, ожидая, пока охранник доложит хозяину о госте. Нельзя сказать, что обстановка в доме была бедная. Дорогой диван перед камином, ковер на полу, стеклянный столик. Да и сам камин внушал уважение своим дизайном и материалом. Кажется, это настоящий мрамор, а не мраморная крошка. И стены в комнате были отделаны дорогими панелями, но все равно не отпускало впечатление какой-то неухоженности, запустения, тоски.

Сверху послышались быстрые шаги охранника, а следом шаркающие звуки. Кто-то спускался по лестнице, едва поднимая ноги. Гуров думал увидеть человека в банном халате, ночном колпаке и больших тапках. Наверное, из «Скупого рыцаря» видение. Помнится, после этого произведения у Гурова примерно такие же ощущения внутри остались: тоска, запустение, пыль, паутина и дохлый сверчок в углу. Здесь пыли и паутины не было, но ощущения присутствовали именно такие.

С лестницы следом за охранником спустился старик в спортивном костюме, который висел на нем как на вешалке. Мягкие замшевые ботинки на ногах были легкими, но и в этой обуви человек шел, шаркая подошвами по ступеням. Сколько же ему лет, подумал сыщик, всматриваясь в лицо уголовного авторитета. Старик подошел и остановился в паре шагов от гостя. Он посмотрел внимательно в лицо и тихо сказал с каким-то удовлетворением:

– Гуров. И правда. Изменился, начальник, а глаза все те же.

– Ты меня знаешь, Миронов? – удивился сыщик. – Где это мы с тобой встречались? Ну-ка, напомни.

– А зачем поминать то, что было? – невесело усмехнулся старик. – Было и было. Ты был молодой, я был молодой. Ты честное слово дал и сдержал его. В Москве это было. Начальство на тебя, помнится, сильно зуб точило, что ты нашему брату слово даешь и держать пытаешься. А ты вон каким оказался. Удивил меня тогда, только я такой же молодой был, как и ты. Забыл быстро, а слышал про тебя, среди блатных с уважением о тебе отзывались. Не думал, что судьба сведет нас снова, я вроде и от дел-то отошел, тихо свой век доживаю. Что тебя привело, начальник?

Теперь Гуров вспомнил. Вспомнил свои первые дела, свои лейтенантские погоны и первые годы работы в МУРе. Да, он тогда старался быть принципиальным и доставлял начальству немало хлопот. Уже тогда Лев всем доказывал, что быть порядочным можно только во всем, а не выборочно в каких-то ситуациях. И не важно, по отношению к законопослушному гражданину или к уголовнику. И слова лучше не давать, если не сможешь сдержать его. А если дал его уголовнику, преступнику, то держать это слово все равно нужно и не искать оправданий, что давал его негодяю. Собственно, за все время работы в уголовном розыске мнение на этот счет у Гурова не изменилось.

– Поговорить надо, Миронов. Есть много к тебе вопросов. А чем закончится разговор, я не знаю.

– А ничем особенным он не закончится, – как-то странно дернул плечом Мирон. – Если ты решил мне дело пришить, то не успеешь, начальник. Твои дела по году расследуются, да суд потом еще несколько месяцев идет, пока все тома перечитают и всех заслушают. А мне жить осталось меньше чем полгода. Рак у меня, Гуров. Меня уже напугать чем-то трудно. Я тебя уважаю, поэтому поговорю с тобой. Садись.

Лев уселся на диван, Миронов расположился в кресле, закинув ногу на ногу. Колени у него под спортивными штанами проступали острые, как у дистрофика. А ведь они почти ровесники, подумал Гуров, а он его мысленно стариком назвал.

– Леха Тульский твой кадр? – спросил он.

– Не, не мой. Он сам по себе.

– Я Леху вчера взял с поличным во время нападения на сотрудника полиции, – стал рассказывать Лев. – Пришлось ему колоться, хоть и упирался. Но выхода у него другого не было. Он сказал, что через тебя заказ получил на человека, которого он пытался убить.

– Не сумел, значит, – покачал головой вор. – Я всегда говорил, что каждый должен своим делом заниматься. Леха все просил дать ему подзаработать, а заказчик настоящего киллера не потянул бы. Дорого это.

– Кто заказчик, Мирон?

– Ты, начальник, сначала мне вот что скажи, – вместо ответа попросил уголовник. – Какой твой тут интерес, раз ты из Москвы? Ты мне ваш расклад расскажи: кто за кого, кто в законе, кто крышует. У вас же теперь, как и у нас, стало. Когда-то не западло было с ментами потягаться. Кичились мы тем, что «в сознанку» не ходили, что хитрее оказывались, что сроки себе меньше наматывали. Все по-честному было. А сейчас кто свой, кто чужой – поди разберись. Ты за кого, начальник?

– А я, Миронов, как и раньше, стою за закон и порядок. Есть государство, и я у него на службе. Моя работа заключается в том, чтобы ловить и отдавать под суд тех, кто нарушает законы. И мне не важно, кто преступник: то ли он из вашей братии, то ли он погоны полицейского носит. Пока носит. Они с погонами преступники, просто это не сразу видно. А сюда из Москвы я приехал в командировку по делам очень простым, проверку небольшую устроить. Как дела ведутся, как сроки соблюдаются, ну, и все в таком духе. А когда приехал, то столкнулся с такими вещами, что пришлось засучить рукава и разбираться. Страшные тут дела творятся, Мирон.

– Ну да, – кивнул Миронов. – Ну, так вот эти и заказали твоего парня. Которые с погонами. Своими их для тебя называть не буду, но из ваших они. Удивился?

– Нет, не удивился. Я много чего успел тут узнать.

– Ты знаешь, начальник, – устало заговорил вор, – я ведь всю жизнь с вами враждовал, потому что хотел жить по-своему, а это вам не нравилось. Каждый за свое дрался. Только вот когда я с такими, как ты, сталкивался, я уважал даже ментов. Когда человек не за зарплату работает, а за совесть, когда это его вера, религия, то я уважаю. А тех, кто лямку тянет, кто на часы посматривает, кто бесится, что нас много и ему пораньше домой уйти нельзя, те погань. И тех, кто «гнилые», тоже не уважаю. Он же, падла, мундир надел, а сам похлеще нашего ворует. Я не подряжался за государство стоять, но если пришлось бы шпиона встретить, я первый бы ему перо под ребрышко сунул или вам бы мигнул. Потому как родина, своя страна. Это наши с вами дела, и они никого не касаются, а вот когда продают свою родину, свою веру, свою работу, тут я сам готов горло перегрызть.

– Слушай, Мирон, – насторожился Гуров, присматриваясь к вору. – А ты чего так разнервничался? Тебе-то что до наших гнилых полицейских?

Миронов поднял глаза на сыщика, о чем-то напряженно размышляя. На что он пытается решиться, подумал Лев. Сказать правду или нет? Серьезное решение для вора – пойти на откровение с сотрудником уголовного розыска. Миронов потер руками лицо, как будто стирал с него прошлое, свои сомнения. Наконец отнял руки от лица и заговорил твердым голосом:

– Какое дело, говоришь? Да никакого уже. Раньше ненавидел, порвать был готов, а сейчас мне все равно. Вам с ними жить, вы и решайте. А я отжил свое. Хочешь, я тебе всех сдам? Всех в этом городе, а ты мне дай честное слово, что поможешь в одном деле.

– Даже за такую услугу от тебя я не могу дать честного слова, что выполню то, чего не знаю. А вдруг ты мне предложишь долг свой нарушить, закон?

– Не предложу. Ты – Гуров, тебе пустого не предложу. Нет тут криминала, начальник, это личное. И просить хочу за душу безгрешную.

– Говори, а потом решим, – покачал головой Лев.

– Не оставь дочку мою. Я тебе напишу, где она и как. Помоги ей, начальник! Век буду богу молиться. С того света буду молить.

– Дочь? – Гуров ошарашенно взглянул на Миронова. – Ну, удивил! Как же ты так с вашими воровскими понятиями и законами вольно обошелся. Может, и жена есть?

– Нет у меня ни жены, ни семьи, – горько отозвался Миронов. – Вор я! А вот дочь есть. Любил я одну женщину, сильно любил. Может, единственный раз в жизни по-настоящему. Все готов был ради нее бросить!

– А почему не бросил?

– Не смог. Сел я тогда, надолго сел. А она, когда узнала, кто я на самом деле, все бросила и уехала. Беременная уехала, я это узнал. Потом долго искал ее. Нашел недавно, почти через двадцать лет. Я дам адресок, начальник, съезди, узнай, как они там. Если чем помочь надо, ты помоги, а?

– Обещаю, – кивнул Лев. – Только если дочь не знает о том, кем ты был, я думаю, ей и не надо рассказывать. Ты-то хоть понимаешь, что ей нечем гордиться? Или ты мечтал, чтобы она пошла по твоим стопам, воровайкой стала известной, по колониям полжизни прошлялась? Этого хочешь?

– Нет, – помотал головой Миронов. – Ни моей судьбы я ей не хочу, ни судьбы матери, которая скрывает от дочери имя ее настоящего отца.

– Ладно, Миронов, я не буду терзать тебе душу, не полезу в нее со своими понятиями. Твоя жизнь, твои ошибки. Я не священник и не врач. Я опер, и моя работа в другом заключается. Другие язвы общества лечить.

– Презираешь? – усмехнулся Мирон.

– Ты бы удивился, если бы я сказал «нет», – ответил Гуров. – Мне никогда не понять, зачем люди сами, своими руками гробят свою жизнь ради дешевых иллюзий. Жить за счет других, обворовывая ближнего своего, не позволит ни одно государство и ни одно общество. На что все вы надеетесь? Или это для вас просто игра с адреналином? Поймают – не поймают. И когда поймают. А до того времени я король жизни? Знаешь, Мирон, щадя твое самолюбие, я не стану говорить, что медики давно узнали, что склонность к воровству – это болезнь. Поэтому не презираю. Все, я был честен с тобой.

– Я знаю. Раз приехал язвы лечить, то лечи! Я тебе сдам кое-кого в этом городе. Тех, кто устроил тут такой беспредел, что ни в одной колонии не снилось, где администрация вожжи опустила. Здесь, в Усть-Владимирове, Гуров, чистый «Владимирский централ» устроили. Владимировский, так уж точнее. Только «паханы» здесь в погонах. «Блатные» работают на «уголовку», «уголовка» творит беспредел и использует для этого «блатных», держат их на жестком «кукане» и их руками творят все, что хотят. Вы там, в Москве, упустили этот городок из внимания, а он ссучился на корню. Я когда-то пытался сам его в руки заграбастать…

– Знаю, у вас была маленькая война со Слоном, так? А потом Слона-Савичева нашли в лесополосе. Он проиграл, но и ты тоже.

– Не в Слоне дело. Это все пыль. Я почему Лехе Тульскому этот заказ отдал? Думал, перегрызитесь вы там все, поубивайте друг друга, раз что-то не поделили. А еще потому, что прижали они меня сильно. Одно успокоение, что жить в этом дерьме мне уже недолго. Это у нас общак, это мы с каждого с доходов бабки собираем в общий котел, чтобы своим помогать. А эти твои… они ведь все себе на карман норовят.

И Мирон стал рассказывать, как лет восемь назад появились в городе Семанов и Половец, как пошли они вверх по служебной лестнице. Что начальник УВД рохля, который норовит «и нашим, и вашим». Но Семанов ему отчеты красивые делает для Москвы, и никого не трогают. Рассказал, что и невинных сажают, и шантаж процветает, что в городе существует свой внутренний криминальный налог, который платят все предприниматели. Что крупный бизнес отсюда ушел, а областное правительство получает отсюда хорошие откаты и красивые отчеты по экономическим и социальным вопросам и не лезет в это болото.

– Слушай, Мирон, – хмуро спросил Гуров, – восемь лет назад у вас здесь был убит майор милиции Морев. По официальной версии, он погиб во время драки с пьяными хулиганами. Что ты знаешь об этом деле?

– Вопросы ты задаешь, начальник! – Миронов весь подобрался, как будто съежился. – Восемь лет прошло.

– Не юли, Мирон! – с угрозой в голосе проговорил Лев. – Я пустых вопросов не задаю! Майор был убит не ножом, как это указано в деле, а застрелен из пистолета Макарова. А раньше из этого пистолетика убили бойца из бригады Слона, с которой вы воевали. И до этого он всплывал в вашем городе, когда ты уже был здесь. И самое неприятное, Мирон, что из этого же самого пистолета недавно пыталась покончить с собой дочь того самого майора. Восемь лет спустя, Мирон.

– Да ты подожди, не горячись, – явно смутился вор. – Я обещал тебе «все как на духу», значит, так и будет. Зуб у меня большой на местную полицию, и я тебе их всех сдам. И ту историю тоже сдам. Я тебе их под такую статью подведу! Раньше такие расстрельными назывались, а теперь до скончания века можно просидеть в камере. Что слаще, не знаю, пусть они сами испытают. Короче, заказали того майора, про которого ты говоришь. Чего-то он там пронюхал, информация у него была на Семанова, а Половец все организовал и меня заставил в это вляпаться. Мой человечек стрелял.

– Подтвердить сможешь?

– А то как же! У меня много чего теперь на них припасено. На магнитофончик один разговор я записал, когда мне это сделать велели. Весь разговорчик. Все берег, думал, пригодится, чтобы им хвосты-то поприжать. Вот, видать, и пригодилась запись. Половец у меня тогда был с разговором. У вас, слышал, есть аппаратура такая, которая может подтвердить, тот человек на записи или не тот.

– Экспертиза докажет, – пообещал Гуров. – А пистолет после убийства майора к тебе так и не вернулся?

– Нет, – покачал головой Мирон, и глаза его зло сузились. – И ствол исчез, и мой боец, который стрелял, тоже канул куда-то. До сих пор ничего не знаю. Значит, говоришь, «волына» все же нашлась?

Миронов поднялся на ноги и ушел по лестнице на второй этаж. Не было его минут десять. Гуров уж начал подумывать, что вор ушел совсем, но снова услышал шаркающие шаги. Миронов спустился с лестницы, держа в руках большую черную папку. Он остановился посреди комнаты, как будто не решаясь отдавать компромат московскому полковнику. Гуров не спеша поднялся и подошел к старому вору:

– Ну? Ты точно решил мне это отдать?

– Обещаешь наказать их? – процедил Мирон сквозь зубы.

– Я обещаю использовать эти материалы, чтобы дать ход делу и отдать под суд преступников, кем бы они ни были. Не я наказываю, наказывает закон.

– Ты меня понял, зачем играть в слова, – устало ответил Мирон. – Обещаешь помочь дочери? Если она нуждается в помощи.

– Это обещаю, – заверил Гуров.

Леха лежал на деревянной лавке в камере временного содержания, двери которой выходили в коридор рядом с дежурной частью управления внутренних дел. Лавка до отвращения пахла свежей масляной краской, от которой уже немного мутило. Наверное, и одежду он где-то в краске испачкает. Опасное это дело – масляная краска. Иногда кажется, что она вообще никогда не высыхает, а только покрывается предательской корочкой, маскирующей повисшие капли или ямки в древесине. Вроде бы и высохла, а нажмешь на такую каплю, надавишь на такую ямку или дырку от сучка, и выдавится тебе на палец или на брюки густая отвратительная жидкость, которую ничем и не смоешь. Кроме, может быть, подсолнечного масла.

Леха поморщился и положил руку на глаза, закрывшись от света, чтобы лампочка не слепила его. Он понимал, что его сейчас все раздражает, что во всем он видит только отвратительное, мерзкое, вонючее. И причина – в его положении. Кажется, конец тебе, Леха Тульский. А когда-то ты был такой же, как и все, – Лешка Горобец. Недолго, правда, был, класса до восьмого, кажется. А потом дурацкая драка, избитый парнишка из соседней школы, суд, приемник-распределитель, колония для несовершеннолетних.

Нет, не так все было. Не совсем так или совсем не так. Были и приводы в милицию, и комиссии по делам несовершеннолетних, и слезы матери, и штрафы, которые мать платила. Платила, а потом приходила с заседания комиссии и порола его ремнем. А он был уже взросленький парнишка, вырывался и убегал на улицу. И психованный к тому же, делал все назло. Вот так было. И деньги у проходивших мимо незнакомых пацанов «шакалили», могли и сумочку вырвать из руки девушки, когда на вино или пиво не хватало. И пьяных, бывало, обшаривали вечерами. Леха хорошо помнил адреналин, который волнами бил внутри: а если попадемся, а если менты! И чувство лихости, и чувство безнаказанности, и сладкое удовольствие тратить чужие легкие деньги. Да, потом, после каждого преступления, они уже казались легкими. Не у станка же месяц стоял. Одна минута страха, который ты поборол и отличился перед дружками, и все! Ты герой, и ты при деньгах.

А потом суд, колония. И началось новое самоутверждение, но уже в другой среде. Здесь на Леху смотрели не дружки детства, не пацаны, для которых улица – дом родной. Здесь все серьезнее, здесь бок о бок с Горобцом находились люди, для которых зачастую колония была родным домом. И его приняли, понравились бесшабашность и лихость Алексея. И еще он частенько приговаривал, что ничего не боится, потому что Тульский, а в Туле делают вещи крепкие: и самовары, которые столетиями служат, и оружие. Так и нарекли его паханы Лехой Тульским. И как-то незаметно для Горобца его жизнь потекла в ином русле, в ином измерении. А потом, так же неожиданно, Леха вдруг понял, что возврата к прошлому нет.

И понесла его блатная жизнь да так закрутила, что и о смерти матери Леха узнал только через полгода. Но молодость тем и замечательна, что не ценится многое из того, что с возрастом потом вспоминается с грустью, а в старости вводит в тоску, хоть вой. Леха еще не был стариком, всего-то сорок с небольшим, но порой выть ему уже хотелось. Особенно когда начинал задумываться, что «паханом» ему не стать, что каждый новый срок в колонии не добавляет здоровья, что его используют в блатном мире, выжимают как тряпку, которую потом выбросят без сожаления. И в эти минуты Лехе так хотелось жить, так хотелось бросить все и удрать в далекие края, о которых он и не слышал. И начать все заново, всю свою жизнь.

Что-то металлическое задело решетку. Горобец насторожился, но глаз открывать не стал и даже не убрал руки с лица, которой прикрывался от яркого света лампочки. То ли привычка вести себя осторожно в любом новом месте, выработанная годами в местах заключения и следственных изоляторах, то ли интуиция подсказала. Но вот щелкнул замок в решетке. А это уже странно, потому что не последовала команда встать. Странно и опасно!

Леха открыл глаза и увидел, что в камеру входит крепкого вида молодой сержант, явно что-то пряча в опущенной правой руке. Взгляд полицейского не мог обмануть. Таких взглядов Горобец нагляделся за свою жизнь. Он вообще по одному взгляду мог догадаться, что у человека на душе, что он чувствует, как поступит. То, что сейчас было в глазах этого парня, не сулило ничего хорошего. Странно, неуместно, но в них Леха увидел смерть. Так близко он ее еще не видел. Чужую видел, и не раз, и самому приходилось убивать. Но свою, вот так глаза в глаза, он увидел впервые.

Внутри у Горобца все напряглось и как будто жаром внутренности окатило. Только по спине пробежал ледяной холодок. И очень остро почувствовалось, что хочется жить. Хоть голодным и холодным, но жить. Пусть в дыру забиться самую далекую и вонючую, но жить. Любой ценой! И Леха бросился вперед. Он умел, не выдавая своих намерений, из самой расслабленной и неопасной позы бросаться в смертельную схватку. Не зря он в последние годы попал в зависимость от авторитетов и оказался в разряде «гладиаторов» или «бойцов» – подручных, которые должны выполнять все приказы вора. В основном силового назначения: избить, убить, проучить, наказать, припугнуть.

Одновременно нанеся удар коленом в пах, Горобец обхватил шею сержанта сгибом локтя. Он успел левой рукой перехватить и правую руку полицейского, в которой увидел шприц. Вот ты что задумал, с ожесточением подумал Леха, стискивая отчаянно сопротивляющегося сержанта. Его противник был сильнее и крупнее, но Горобец дрался сейчас за свою жизнь, и это удесятеряло его силы. Шприц вылетел из руки и покатился под лавку. Лицо сержанта стало краснеть от натуги, он раскрыл рот, хватая воздух. Схватка проходила почти в полной тишине, нарушаемой лишь шелестом одежды, тихим хрипом и шарканьем ног по бетонному полу. Леха понимал, что еще миг, и его противник заорет, призывая на помощь других. И он что есть силы рванул шею сержанта, ощутив, как хрустнули позвонки. Тело полицейского безвольно повисло на руках Горобца, и он аккуратно уложил его на пол. Все, теперь бежать! Только бежать!

Через дежурную часть не прорваться. Там запросто может оказаться кто-то из управления, и у входа дежурит вооруженный полицейский. Нет, не пробежать, даже если все сделать максимально неожиданно. Леха решил использовать другой способ покинуть здание. Справа коридор заканчивался окном. На нем не было решетки, и выходило окно на оживленную улицу. Но сейчас поздний вечер и на улице не так светло и не так людно. Только бы там все еще стоял тот стул, который Леха видел вчера, когда его заводили в камеру через этот коридор.

Горобец высунул голову в коридор. Никого! Вдруг слева, со стороны дежурной части, послышались шаги. Неважно, кто шел, важно, что сейчас все вскроется, сейчас этот человек увидит открытую решетку камеры и мертвого сержанта. Больше не размышляя, Леха бросился по коридору направо. Хорошо, что ботинки на его ногах были на резинке. Будь там шнурки, их бы вытащили, как сняли с него брючной ремень перед помещением в камеру, и бежать было бы очень трудно. Придерживая одной рукой брюки, Леха подбежал к окну и ухватил за спинку тяжелый стул, который попал в управление, видать, еще в советские времена. Два сильных удара, и стеклопакет разлетелся осколками, которые вылетели наружу и усеяли пол в коридоре. Не поворачивая головы на звуки приближающегося топота ног и крики, Леха вскочил на подоконник и выпрыгнул на улицу. Если бы окно было на девятом этаже, он бы все равно прыгнул. Пути назад у него не было ни при каком раскладе.

Кажется, прыгнуть Леха успел за секунду до того, как чья-то рука попыталась ухватить его за рубашку. Он упал на асфальт, со злостью почувствовав, что ушиб колено. Но расслабляться было нельзя. Вскочив на ноги, Леха побежал по улице. Из ближайшего двора неторопливо выезжала «Газель» с открытыми кузовом. Скрипя зубами от боли в ушибленной ноге, он добежал до машины, подтянулся буквально только на руках и повис животом на заднем краю кузова. Сейчас они заведут пару машин и бросятся в погоню. Из окна несколько человек хорошо видели, как он повис на борту машины. «А вот хрен вам, ребята! – зло подумал Горобец. – Вы теперь эту машину искать будете».

Через три минуты, когда машина вывернула на улицу, у перекрестка он спрыгнул с борта и, стараясь не хромать, поспешил в сторону крытого рынка. Из рынка три выхода на соседнюю улицу. Пока что эти ухари ищут машину, перехват организовывают. Чувство свободы, ощущение, что опасность осталась позади, захлестнули Горобца. Он даже дышать стал тяжело, как после долгой пробежки. Неужели обошлось, неужели смог? Это же просто везение невероятное! Смерть ведь в глаза глядела. А она так и будет теперь смотреть. Своего они ему не простят, понял Горобец. Сколько удастся побегать на воле? День, два? Возьмут они его, как пить дать возьмут. В городе ему деться некуда.

Гуров мог бы помочь, спрятать в обмен на информацию. А он поможет, если узнает, что Леха полицейского пришил? Продажный, но все равно он ему свой. А может, и поможет, он же их тут хочет всех прижучить, и Леха ему нужен! Нужен сейчас, уговаривал сам себя Леха, а потом Гуров сдаст его следакам, и накрутят ему большой срок и убийство мента навесят. Он уже никогда не выйдет с зоны, если вообще попадет, а не на тот свет.

Горобец торопливо прошел между торговыми рядами закрывающегося рынка и вышел на соседнюю улицу. Где-то неподалеку выли полицейские сирены. Это могли и его искать, а может, и на происшествие кто-то спешил.

Он остановился в темноте у ворот и задумался. Денег нет, но эта проблема решается просто. Без документов сложнее, но город покинуть можно и без них, есть варианты. Проблема в другом: как быть дальше? Нужно раствориться на просторах страны, исчезнуть, раздобыть новые документы и начинать жить по-новому. Но, как показывает опыт, по чужому паспорту прожить можно год, два, пять, а потом все равно всплывет твое нутро. Опытные люди говорят, что в полиции какая-то хитрая система учета, они всегда могут поймать на том, что «твой» паспорт выдан не тогда, когда должен был быть выдан по твоему возрасту. И не по твоему месту жительства, которое ты указал. И еще много тонкостей, которых никто, кроме самих полицейских, не знает. «Положение мое – полная задница, – сделал вывод Горобец. – Сам по себе я полный ноль!»

Когда он еще только ехал, повиснув на заднем борту машины, в камеру ввалились человек пять офицеров, включая оперативного дежурного. Двое сразу присели на пол рядом с телом сержанта, пытаясь нащупать пульс, кто-то кричал, что преступник уехал на машине и погоня уже отправилась. Сообщения постам передаются, приметы сейчас будут. Дубов стоял за спинами офицеров и смотрел на убитого. Потом его внимание привлек шприц с иглой, который закатился за ножку лавки.

Шприцам делать в камере изолятора нечего. Он не мог выпасть из кармана задержанного, всех тщательно при понятых обыскивают. Значит? Значит, этот сержант вошел сюда со шприцем. Для чего? Надо, чтобы Гуров разобрался. Если сейчас тут шприц найдут, его уничтожат, и ничего не докажешь. Останется только побег Горобца с убийством полицейского. А он ведь жизнь свою защищал, его ведь убить хотели. Эти мысли вихрем пронеслись в голове курсанта. Он незаметно присел и, не привлекая к себе внимания резкими движениями, носовым платком сгреб в ладонь шприц. Так же медленно и почти незаметно вышел за спинами офицеров из камеры.

День был дождливый и унылый. Гуров уже в третий раз звонил в клиническую больницу, но Хоревой все еще не было на месте. Сердобольный женский голос наконец сжалился над упорным мужчиной, названивающим половину дня.

– Вы по поводу бальзамирования, да? Вызвать на квартиру хотите?

– Ну, как бы вам это сказать, – начал было выкручиваться сыщик.

– Да говорите как есть. Дело-то житейское. У всех у нас когда-то кто-то умирает. Тут уж без Веры Андреевны не обойтись. Умелица она у нас, руки золотые. Так обработает покойничка, что и запаха не будет, хоть и около батареи гроб поставите. Это уж проверено. Да и не первый год она помогает людям. А только вы что же, не через похоронное бюро к нам обращаетесь? Там вас с Верой Андреевной связали бы сами. Она не звонила вам?

– Да-да, – поспешно вставил Гуров. – Вера Андреевна звонила, и мы договорились созвониться сегодня попозже. Вот я и пытаюсь. Ну, ничего…

– Как же она вам свой мобильный не оставила? – сокрушенно заметил женский голос в трубке. – Я бы вам, конечно, дала ее номер, но знаете… Как-то не принято у нас без ведома человека давать его номер. Вы уж не обижайтесь.

– Да в том-то и дело, – нашелся сыщик. – Она давала мне свой номер, я записал его второпях на клочке бумажки и потерял. Надо было сразу в телефон записывать, а я торопился.

– Ну, вы звоните. Она должна бы уже вернуться.

Гуров очень надеялся, что Хорева вот-вот вернется в клинику. Сразу столько времени в бестолковом ожидании он еще не терял. Четыре часа сыщик проторчал возле клиники, меняя позицию в кафе на ожидание в холле художественного колледжа, перемещаясь с лавки на краю сквера к парковке персонала клиники. И когда такси въехало на территорию клиники, он понял, что его ожиданиям пришел конец.

Хорева взялась за ручку входной двери, но Лев остановил ее:

– Вера Андреевна, одну минуту!

По лицу патологоанатома пролетела тень тревоги, аккуратные брови сошлись у переносицы, но тут же разошлись снова. Красивая женщина, подумал Гуров, и умеет себя держать. Хотя профессия, которой она занимается, не располагает к излишним сантиментам. Хоревой не было еще и пятидесяти, но выглядела она даже моложе своих лет. Было в образе этой стройной невысокой женщины с длинными распущенными волосами что-то от холодной скульптуры работы Марка Антокольского. Замершая в камне властность, отпечаток решимости на, казалось бы, живом лице, но в то же время источающем холодность камня.

– Полковник Гуров из Главного управления уголовного розыска МВД, – представился сыщик, не вынимая удостоверения. – Мне нужно с вами поговорить по одному крайне важному делу. Конфиденциально.

Прием сработал. То, что представившийся работником полиции мужчина не стал совать прилюдно женщине в лицо красную книжечку, добавило к нему доверия. Гурову в самом деле сейчас не хотелось привлекать внимание посторонних к своему контакту с Хоревой. Не надо, чтобы хоть кто-то узнал, что к ней пришли из полиции.

– А что случилось? – машинально поинтересовалась патологоанатом.

– Вот это я вам и расскажу, об этом и поговорим. Я думаю, удобнее будет пообщаться у вас в кабинете, а не везти вас в управление внутренних дел. Поверьте, дело действительно важное и срочное.

– Хорошо, пойдемте, – чуть пожала плечами Хорева. – Но только если вы захотите услышать от меня какие-то предварительные данные о результатах вскрытия, то я вам ничем помочь не смогу. Не люблю пустой болтовни, я делаю выводы только по окончании полного комплекса исследований. Любое мое предварительное мнение может оказаться ошибочным и даже вредным для вашего следствия.

– Не переживайте на этот счет, – пообещал Гуров, входя следом за женщиной в здание. – Пустой болтовни не будет.

Они вошли в небольшой кабинет с выходящими в парк окнами. Здесь было прохладно, свежо, но Гурову все равно казалось, что в запах медикаментов, цветов и дезинфекционных растворов все равно проникает трупный запашок. Может быть, это была чисто психологическая реакция организма. Хорева предложила полковнику садиться, сама расположилась за своим рабочим столом и начала деловито перебирать какие-то бумаги, бланки. На Гурова она как-то уж очень старательно не смотрела.

– Вот мое удостоверение. – Лев все же достал книжечку и раскрыл ее перед глазами Хоревой. – Мне не хотелось привлекать внимание на улице, но считаю, что удостовериться вам следует, что я не проходимец и не преступник, называющий себя работником полиции.

– Вообще-то я вам еще на улице поверила, – снова пожала плечами женщина, и Гуров подумал, что она слишком часто это делает. Значит, нервничает.

– Речь пойдет о вскрытии, которое вы делали восемь лет назад. В морг доставили тело майора полиции Морева, погибшего в результате пьяной драки на улице. Преступники были задержаны по горячим следам, дали признательные показания, подтвержденные приобщенными к делу уликами, и благополучно осуждены на различные сроки заключения.

– И что вы хотите от меня? – Хорева снова пожала плечами, и Гурова это стало уже откровенно раздражать. – Прошло восемь лет, вы думаете, я помню подробности? У меня каждый день исследования, я пишу уйму отчетов и актов…

– Вы помните то вскрытие! – жестко прервал Лев поток слов своей собеседницы. – Я не думаю, что вы каждый раз допускаете подобное, что допустили тогда. Вы порядочная женщина, прекрасный специалист, но один раз вы пошли на сделку с совестью. Не перебивайте меня! Все, что я вам скажу, фактически доказано и может быть оформлено надлежащим образом, но я не хочу пока говорить официально. Только от вас будет зависеть, в каком тоне пойдет официальный допрос. А сейчас я просто хочу узнать от вас кое-какие подробности.

– Я не понимаю, – тихо проговорила Хорева.

– Все вы понимаете, и все вы помните, – заверил Гуров. – Хотите подробностей? Пожалуйста! Ножевое ранение, полученное майором Моревым в результате драки, было не смертельным. Причиной его смерти стало огнестрельное ранение. Вы скрыли этот факт. Тем не менее есть свидетели, есть показания, есть и улики, подтверждающие мои слова. Даже показания самих участников той драки, двое из которых все еще отбывают срок в колониях. Понимаете, за чужое преступление отбывают! У нас даже пистолет есть, из которого был произведен тот трагический выстрел.

– Вы не докажете, – прошептала женщина, то ли боясь записи разговора, то ли потому, что ее покинули моральные силы.

– Все доказывается, поверьте моему опыту.

– Даже эксгумация не поможет. За восемь лет ткани распались, не найдете вы следа пулевого ранения.

– А вы сейчас не о том говорите и не о том думаете, – задумчиво произнес Гуров и покачал головой. – Вы же женщина, вы мать, а так спокойно отправили в колонию троих парней, которые не убивали человека. Какой-то мерзавец захотел скрыть свое участие в этом грязном деле и подставил парней. Да, молодые подонки пошли на соглашение и на эту драку, хотя не знали, чем это все закончится. А потом их угрозами заставили молчать. Но вам-то заплатили!

Этого Гуров наверняка не знал, но чувствовал, что ведет разговор в том русле, которое больше всего воздействует на Хореву нужным образом. Что-то в ней шевельнулось, и он решил эту рану разбередить побольше, заставить женщину признаться. Сейчас можно было обвинять ее чуть ли не во всех смертных грехах, лишь бы ей стало стыдно, лишь бы она испугалась огласки, позора, а может, и суда. Она ведь точно пойдет как соучастник, который пытался скрыть улики. Причем умышленно скрыть, зная об ответственности, зная заранее о том, что это было подготовленное преступление, а не несчастный случай. А может, и не знала, но и это следует срочно выяснить. Ведь могла быть и другая мотивировка ее поступка.

– Вы понимаете, как это будет выглядеть, когда на суде будут предъявлены все доказательства убийства и рокового выстрела, подкрепленные косвенными уликами, и неожиданно всплывет ваш акт, где нет и следа о пулевом ранении? Вы понимаете, что для суда будет очевидна корысть вашего поступка, когда организатор даст признательные показания? А он даст! Они всегда дают такие признания, когда дело начинает пахнуть большим сроком. И тогда они сдают всех, идут на сотрудничество со следствием, подставляют всех вокруг, чтобы свалить хоть часть своей вины на другого. Вы этого еще не знаете, а я много лет работаю в уголовном розыске и знаю это очень хорошо!

И тут Хорева не выдержала. Она закрыла лицо руками и заплакала. Гуров опешил. Он ожидал слез, мольбы, прижатого к глазам мокрого платка, но Хорева рыдала так, как будто весь мир вокруг нее рухнул, как будто случилось нечто ужасное и большей беды случиться для нее не могло. «Не буду ей мешать, пусть еще глубже окунется в свое отчаяние, – с сожалением подумал сыщик. – Вот ведь работа у меня! Когда преступники-мужчины молят о снисхождении, то даже какое-то удовлетворение ощущается. Но вот привыкнуть к тому, что от твоих слов плачут женщины, как-то трудно. И пусть женщина совершила неприглядный поступок, пусть она преступница, но все равно чувствовать себя виновником женских слез не очень приятно».

– Рассказывайте! – сухо и властно потребовал Гуров, выждав несколько минут. – Рассказывайте, а я постараюсь вас понять и помочь вам.

– Не деньги… – отчаянно замотала головой Хорева. – Деньги тоже предлагали, только я не взяла. Грязные они…

– Почему вы это сделали? Они вас заставили?

Заплаканная женщина только кивнула головой. Ну вот, кажется, все и проясняется. Но с Хоревой проще, если она признается, что нарушила свой долг под давлением, если удастся собрать доказательства этому, она отделается легко. Только, кажется, слово «отделается» в ее случае не подходит. Она теперь эти переживания с собой до старости будет носить и на тот свет унесет.

– Они меня заставили из-за сына, – с болью в голосе заговорила женщина.

– Наркотики? – догадался Лев.

– Да, – кивнула Хорева и тут же горячо запротестовала: – Но это неправда! Он никогда, понимаете, никогда этим не занимался. Он был далек от всего этого, он историк, ученый, преподает в университете.

– Расскажите, как это случилось, – попросил сыщик.

– Леша каждое лето ездит с экспедицией на раскопки по области, по соседним областям. А иногда и далеко, когда его приглашают или университет договаривается. В тот год он ездил в Среднюю Азию, там нашли какую-то средневековую гробницу. А когда возвращался, его прямо в поезде задержали. У него в вещах нашли пакет с наркотиками. Сказали, что он участвует в переправке большой партии на Запад из Средней Азии. Я не поверила и не могла поверить, ему подсунули! Я так сразу и подумала. Думала, что еще там, чтобы моего сына использовать, а самим не рисковать, а потом… – Хорева закрутила головой, как будто слова застряли в горле и она никак не могла их произнести, ее снова начали душить слезы.

– А потом? Что потом?

– Потом они пришли и сказали: или я помогу им и напишу нужный акт вскрытия, или мой сын проведет в тюрьме двадцать лет. Ненавижу! Вы бы знали, как я их ненавижу, не могу смотреть на этих выродков! Но я боюсь. Я теперь все время боюсь, боюсь, что они могут еще прийти и снова потребовать…

– Не можете смотреть? – переспросил Гуров. – Вы знаете тех людей, которые к вам приходили и угрожали, требуя составить нужный акт?

– Да, Семанов из простых сотрудников теперь вырос в большого начальника у них в управлении. Важный такой! Как же я их ненавижу!..