Во многих частях западного мира Нурие сказали бы, что у нее не все нормально с головой. Другим жителям Котти сказали бы то же самое. Они бы принимали пилюли и оставались в одиночестве в своих маленьких квартирках, пока бы их не выселили и не раскидали по разным местам. Я никогда так остро не чувствовал, что причины нашего заболевания преподносятся нам искаженно, как когда я был в Котти. Его жители показали мне: когда люди вновь обретают друг друга, проблемы, ранее казавшиеся неразрешимыми, перестают выглядеть такими. Нурие была склонна к суициду. Тунджай изолирован в психиатрической лечебнице. Мехмета собирались отчислить из школы. Что решило их проблемы? Мне кажется, это были люди, стоящие рядом и готовые идти с ними по одной тропе и коллективно искать решения их проблем. Их не нужно было сажать на лекарства. Им нужно было быть вместе.

Однако это только впечатления. У меня оставалось два вопроса. Есть ли какое-нибудь научное доказательство, что перемены, подобные этим, уменьшают тревогу и депрессию? Не считая анекдотических историй о людях, которых я там встретил. И есть ли способ воспроизвести эти перемены помимо необычных обстоятельств в Котти?

Прочитав об одном очень важном исследовании в этой области, я отправился в Беркли (Калифорния), чтобы пообщаться с одним из социологов, проводивших его, – замечательной женщиной по имени Бретт Форд. Мы встретились в кофейне в центре Беркли, который воспринимается внешним миром как купель левого радикализма. По дороге к ней я прошел мимо многих молодых бездомных людей. Все они молили о помощи, но на них никто не обращал внимания. Бретт судорожно печатала что-то на ноутбуке, когда я появился. Она объяснила, что ищет работу. Со своими коллегами Майей Тамир и Айрис Маусс (обе профессора) она начала проводить исследование по довольно простому вопросу несколько лет назад.

Они хотели узнать, работает ли сознательная попытка сделать себя счастливее. Если бы человек решил сегодня и сейчас посвятить свою жизнь сознательному поиску счастья, стал бы он на самом деле счастливее через неделю или через год? Команда проводила исследование в четырех странах: США, России (в двух разных регионах), Японии и Тайване. Они наблюдали за тысячами людей, одни из которых решили сознательно бежать за счастьем, другие нет.

Когда они сравнили результаты, то обнаружили нечто такое, чего никак не ожидали. Если человек сознательно пытается стать счастливым, то не станет таким, проживая в США. Но если он живет в России, Японии или Тайване, то будет счастливее. Поэтому они захотели выяснить, как такое может быть.

Социологи знают давно, что есть существенная разница между тем, как люди думают о себе в западном обществе, и тем, как люди воспринимают себя в большинстве стран Азии. Можно поставить массу маленьких экспериментов, чтобы проверить это. Например, возьмите группу западных друзей и покажите им картинку с человеком, обращающимся к толпе. Попросите их описать, что они видят. Потом обратитесь к группе китайских туристов, покажите им ту же картинку. Люди с Запада всегда сначала описывают человека перед толпой, очень подробно, а потом переходят к толпе. Для азиатов все наоборот. Они обычно начинают с толпы, а потом, словно пораздумав, описывают парня перед ней.

Или возьмите фотографию маленькой девочки, которая улыбается во весь рот, стоя в окружении других маленьких девочек с грустным видом. Покажите ее детям и спросите: «Девочка в центре кажется вам счастливой или грустной?» Западные дети думают, что она счастлива. Азиатские дети думают, что она грустная. Почему? Потому что для западных детей не составляет труда изолировать человека от группы. А азиатские дети принимают как должное тот факт, что, если девочку окружают расстроенные дети, она тоже будет расстроена.

Другим словами, на Западе мы в большинстве имеем индивидуалистический взгляд на жизнь. В Азии у людей коллективный взгляд на жизнь.

Когда Бретт и ее коллеги изучили ситуацию глубже, показалось, что выяснилось лучшее объяснение обнаруженных различий. Если человек отправляется вдогонку за счастьем в Америке или Великобритании, он будет преследовать его ради себя. Он думает, что это так работает. Он делает то, что я делал большую часть своей жизни: покупает для себя вещи, зарабатывает очки и создает собственное эго. Однако если человек сознательно преследует счастье в России, Японии или Китае, то делает нечто совсем другое. Он пытается улучшить ситуацию для своей группы, то есть для людей вокруг себя. Вот каким он видит счастье, и это кажется для него совершенно очевидным. Это принципиально противоположные представления о том, что значит стать счастливее. Оказывается, с учетом всех причин, описанных мною ранее, наша западная версия счастья в действительности не работает, а коллективное видение счастья – работает.

– Чем больше вы думаете о счастье как о социальном предмете, тем лучше для вас, – объясняла мне Бретт, суммируя собственные и огромное количество сделанных другими социологами выводов.

Пока Бретт рассказывала мне о своем исследовании, я вспомнил то, что видел в Котти с самого начала. Они переключились с индивидуалистического видения жизни: запереться в собственном доме, накапливать для себя разные вещи – на коллективное видение жизни: мы группа, мы принадлежим друг другу, мы связаны. На Западе люди уменьшили чувство самого себя до простого эго (или в лучшем случае до чувства семьи), и это заставляет нашу боль раздуваться, а счастье сужаться.

Это свидетельство говорит о том, что если мы снова увидим наши страдания и радости как нечто, чем можем поделиться с людьми вокруг, мы почувствуем себя иначе.

Все же это наталкивается на нечто, в чем мне немного неловко признаться. Когда я начал работать над этой книгой, мне хотелось найти быстрые решения для выхода из депрессии и тревоги, за которыми я мог бы сам погнаться. Мне хотелось чего-то, что я смог бы сделать сейчас, для себя, чтобы заставить себя чувствовать лучше. Я хотел таблетку, а если таблетки не будут работать, тогда что-нибудь такое же быстрое, как они. Вы, читатель, раз выбрали книгу о депрессии и тревоге, вероятно, хотите того же.

Когда я обсуждал некоторые идеи, выдвинутые мной в этой книге, один мой знакомый сказал, что я просто принимал не те препараты, и вместо них предложил попробовать ксанакс. Я испытал искушение. Но потом задумался: разве можно сказать, что избавление от всеми понятных боли и страдания, описанных мною, заключается в вечном приеме транквилизатора миллионами людей?

Если честно, именно такого решения я и жаждал. Чего-то индивидуального, что можно сделать самостоятельно, без всяких усилий. Того, что можно заглотить за 20 секунд каждым утром и получить жизнь такой, какой она была раньше. Если это не может быть химическим веществом, я хотел бы какой-то другой трюк, какой-то переключатель, которым я мог бы щелкнуть, чтобы все было хорошо.

Доказательства говорили мне, что поиск быстрого индивидуального решения – ловушка. В действительности поиск индивидуального решения и привел нас в первую очередь к проблеме. Мы стали пленниками собственного эго, отделенными стеной, через которую истинные связи не могут пробиться к нам.

Я начал думать об одном из самых банальных, очевидных клише, имеющихся у нас в запасе: будь самим собой. Мы говорим его друг другу все время. Мы делимся мемами об этом. Мы говорим так, чтобы подбодрить потерянных и подавленных людей. Даже на бутылках с шампунем мы читаем: «Потому что ты достоин».

Но вот чему меня учили: если хочешь освободиться от депрессии, перестань быть собой. Не будьте самим собой. Не зацикливайтесь на том, как вы достойны этого. Эти ваши размышления о себе, о себе и снова о себе заставляют вас чувствовать себя так мерзко. Не будьте только собой. Станьте нами. Будьте с нами. Будьте частью группы. Сделайте свою группу достойной. Настоящий путь к счастью, говорили мне, приходит тогда, когда вы разбираете стены своего эго, позволяете себе влиться в истории других людей, а людям в свою, только объединяясь и осознавая, что ты никогда с самого начала не был собой, будучи одиноким, героическим, несчастным.

Нет, не надо быть собой. Будьте связаны со всеми вокруг вас. Станьте частью целого. Не старайтесь быть парнем, обращающимся к другим людям. Старайтесь стать частью среди людей.

Частично первый наиболее важный шаг в преодолении депрессии и тревоги заключается в объединении, как это сделали в Котти. Говоря по существу, недостаточно иметь то, что у нас было до сих пор. Жизнь, которую нам спускают и пропагандируют, не соответствует нашим психологическим потребностям: взаимосвязям, безопасности и единству. Мы требуем лучшего и будем за него вместе бороться. Ключевое слово в этом предложении «мы». Коллективная борьба – вот в чем решение, или, по крайней мере, существенная база для него. В Котти они получили то, что требовали вначале, но не все. И все же сам процесс объединения для борьбы дал им ощущение коллективизма, а не разрозненного индивидуализма.

Я осознаю, что в некоторых книжных магазинах эта книга будет лежать на полках секции «Помоги себе сам». Но теперь я понял, что весь образ мышления и есть часть проблемы. До сих пор большую часть времени, когда я чувствовал себя подавленным, я пытался помочь себе сам. Я поворачивался к себе. Я думал: что-то не так со мной и решение придет, когда я подремонтирую себя. Я возвеличивал себя. Я раздувал себя. Но оказалось, мое «я» – вовсе не решение. Единственный ответ лежит за этими пределами.

Мое стремление к решению, которое было частным и личным, – психологический эквивалент таблетки, – фактически было симптомом образа мыслей, вызывающего у меня депрессию и тревогу в первую очередь.

Узнав об этом, я осознанно принял решение поступать совсем по-другому. Раньше, когда я чувствовал, что депрессия и тревога накатывают, у меня рождалась паническая потребность держаться на плаву. Поэтому я пытался сделать что-то для себя. Я покупал что-нибудь, смотрел фильмы или читал книги, которые нравились мне, или рассказывал друзьям о своем стрессе. Это была попытка лечения изолированного «я», и часто ничего не получалось с терапией. Фактически, все подобные действия зачастую были началом более глубокого падения.

Но стоило мне узнать об исследовании Бретт, я разглядел ошибку, которую всегда совершал. Теперь, когда чувствую, что начинаю погружаться вниз, я не делаю ничего для себя, а пытаюсь сделать что-нибудь для других. Я иду навестить друзей и думаю о том, как они себя чувствуют. Я стараюсь сделать их немного счастливее. Пытаюсь сделать что-нибудь для своего круга, группы или даже помочь незнакомцам, которые выглядят подавленными. Я узнал то, что не казалось мне возможным с самого начала. Даже если плохо тебе, ты почти всегда можешь сделать кого-то немного счастливее. Иногда я пытался направить свое «я» на более открытые политические действия, чтобы сделать общество лучше.

Когда я стал применять эту технику, осознал, что она часто, хотя и не всегда, останавливает приступ депрессии. Она работает намного эффективнее, чем попытка реанимировать себя в одиночку.

Примерно в то же время я узнал о другой области исследования, которая имела значение для этих вопросов. Поэтому решил пойти и посмотреть на это для себя.

Я впервые увидел повозку амишей на широких плоских равнинах Индианы, проезжая мимо на машине со скоростью 110 километров в час. На обочине скоростного шоссе мужчина с длинной бородой и в черной одежде из грубой ткани возвышался на телеге, которую тащила лошадь. Сзади сидели ребенок и две женщины в чепцах. Они напомнили мне беженцев из исторической драмы ВВС о XVII веке. На фоне необъятной равнины американского Среднего Запада, где за горизонтом нет ничего, кроме горизонта, они почти походили на призраков.

Мы ехали два часа из Форт-Уэйна, ближайшего города. И вот я и доктор Джим Сейтс добрались до города амишей под названием Элкхарт-Лагранж. Джим – психолог, который выносит психологические оценки представителям амишей, нарушившим закон. Хотя он «англичанин» – так амиши называют всех, кто не входит в их общину, – он редкий человек извне, кто был частью общины в течение многих лет. Он согласился представить меня тем людям.

Мы начали с прогулки по городу. Прошли мимо множества лошадей, женщин, одетых точно так же, как одевались их предки четыреста лет назад. В то время, когда амиши прибыли в Соединенные Штаты, они твердо решили жить согласно простому фундаменталистскому видению христианства и отвергать любые нововведения, которые вмешивались бы в него. Эта решимость сохраняется. Так что люди, с которыми я должен был вскоре встретиться, не пользуются электричеством. У них нет телевидения, нет Интернета, нет машин и почти нет потребительских товаров. Они говорят на языке, являющемся вариантом немецкого, их родного языка. Они редко вступают в связи с не-амишами. У них отдельная школьная система и радикально отличающаяся от остальной части США система ценностей.

Ребенком я жил недалеко от общины ультраортодоксальных евреев, которые в какой-то степени были такими же. Когда я проходил по улице мимо них, меня всегда ставил в тупик вопрос, зачем кому-то так жить. Честно говоря, с возрастом у меня появилось презрение к любым обществам, которые отказывались от преимуществ современного мира. Я видел в этом безумный анахронизм. Но потом, размышляя о некоторых недостатках нашей жизни, я стал задаваться вопросом, а нет ли у них чего-нибудь, чему я мог бы научиться. Особенно исходя из одного ключевого исследования.

Фримен Ли Миллер ждал встречи с нами возле закусочной. Ему не было еще тридцати лет, и он носил бороду средней длины: мужчины-амиши начинали отращивать ее только после женитьбы. До начала разговора он указал нам на что-то вдалеке.

– Прямо вон там сарай с красно-зеленой крышей. Там я и вырос, – сказал он.

Он жил там ребенком, в небольшом скоплении домов, расположенных рядом друг с другом. Вместе проживали четыре поколения семьи, включая прадедов. Они пользовались электричеством из аккумуляторов или получали его из пропана. Они путешествовали только на расстояния, которые могли пройти пешком или проехать в телеге.

Это означало, что если рядом не было одного родственника, «была другая компания, чтобы направить ребенка в правильном направлении». Вокруг него всегда были взрослые и другие дети.

– Так что да, мне определенно уделяли много внимания, – сказал он.

У них не было концепции проводить время с семьей, потому что они всегда были с семьей. Часто «проводить время с семьей» означало выходить вместе на работу в поле или идти доить коров. В другом случае это постоянный прием пищи за общим столом или общественные события. Он объяснял, что семьи амишей не похожи на семьи англичан. Здесь не только мать, отец, братья и сестры. Это большая взаимосвязанная община численностью 150 человек – фактически все амиши, проживающие от дома на расстоянии, покрываемом пешком или в повозке. У амишей нет отдельного здания церкви. Они по очереди собираются в домах разных людей на воскресные службы. Там нет постоянной иерархии вообще. Люди по очереди в рандомном порядке выполняют функции пастора.

– В нашем доме будет служба в это воскресение, – сказал он.

Соберутся его ближайшие родственники, а также и другие члены общины. Некоторых он знает хорошо, других – совсем немного, «поэтому служба выстраивает еще одни отношения… Все дело во взаимоотношениях. В нашем обществе любовь. Я думаю, что общество – то, куда мы идем в кризис. Или вдруг люди появляются у нас дома».

В шестнадцать лет все амиши отправляются в путешествие, которое делает их на удивление хорошо подготовленными к оценке нашей культуры. Они должны уехать и пожить в «английском» мире несколько лет. Это называется «уйти на румспрингу». Там они не следуют строгим правилам амишей в среднем в течение двух лет. Там они пьют алкоголь, ходят в стриптиз-клубы (по крайней мере, Фримен Ли так делал), пользуются телефонами и Интернетом. (Ли сказал мне, что всегда думал о том, что кому-то следует запустить бренд рома под названием «Румспринга».) А потом, в конце молодежного рывка, они должны сделать выбор. Хотите все это бросить, приехать домой и присоединиться к церкви амишей? Или хотите остаться в том мире? Если они выбирают второе, то могут приезжать в гости, но уже никогда не будут амишами. Около 80 % выбирают присоединиться к церкви. Этот опыт свободы является одной из причин, почему к амишам никогда не относились как к культу. Это реальный выбор.

Фримен Ли рассказывал мне, что ему многое нравилось в том мире. Он до сих пор скучает по бейсбольным матчам по телевизору или последним популярным песням. Но причина, по которой он вернулся назад, в том, что община амишей лучшее место, чтобы воспитывать детей и быть ребенком. Там он чувствовал, будто «ты всегда куда-то несешься. У тебя нет времени на семью. У тебя нет времени на детей». Он никак не мог понять, что происходит с детьми в том обществе. Как они растут? Что это за жизнь? Я спросил его, как изменилась бы его жизнь, если, скажем, у него появился бы телевизор.

– Мы могли бы смотреть его вместе, – говорит он, пожимая плечами. – Мы бы получали удовольствие перед телевизором вместе. Все равно это не то по сравнению с совместным выходом на задний двор. Даже если вы просто идете помыть вместе повозку. Это не воздает должное.

Позже я пошел повидаться с амишем по имени Лорон Бичи, которому было тридцать с небольшим. Он был аукционистом, часто распродававшим имущество из изъятых домов. Мы сидели в его комнате, окруженные книгами со всех сторон. Он очень любит Уильяма Фолкнера. Лорон объяснял мне, что понять разницу между миром амишей и нашим можно, только поняв, что они сознательно выбрали более медленное течение жизни. И они не видят в этом никакого лишения. Он знал, что я прибыл к ним, пролетев несколько тысяч миль.

– Я бы хотел слетать на Святую землю, – объяснял он, – но по нашей вере мы дали согласие не летать. Это не дает нам торопиться. Это сильнее сплачивает семью. Потому что, если бы нам разрешалось летать, я мог бы летать в Калифорнию на аукционы и возвращаться. Но так как это не практикуется, мы больше времени проводим дома.

Мне хотелось узнать, почему они выбрали медленную жизнь. Ведь вы теряете что-то, когда не торопитесь. Но Лорон сказал, что, по его мнению, люди приобретают больше. Они приобретают «чувство общности с соседями».

– Если б у нас были машины, то наш церковный приход был бы раскидан на двадцать миль. Мы бы не жили рядом друг с другом. Соседи не приходили бы так часто на ужин… Здесь существует физическая близость и – как ее результат – близость духовная и психическая тоже. Самолеты и легковые автомобили всегда так удобны, и мы видим преимущества скорости. Но как группа мы решили противостоять ей. Поэтому вместо скорости мы можем иметь тесно связанную коммуну.

«Если вы можете находиться везде – в транспорте, в Интернете, – считает Лорон, – в конечном счете вы окажетесь в «нигде». Амиши, наоборот, всегда имеют чувство, «что они находятся дома». Он дал мне образ, описывающий его слова. «Человеческая жизнь, – говорит он, – как большой костер, который светит. Но если ты вытащишь из него один уголек и отложишь его, то он быстро сгорит. Мы храним тепло каждого, оставаясь вместе».

– Я бы хотел быть дальнобойщиком, ездить по стране, получать зарплату и ни о чем не беспокоиться, – рассказывает Лорон. – Я бы с удовольствием смотрел решающие матчи НБА каждый вечер. Мне нравится смотреть шоу семидесятых. Они мне кажутся уморительными. Но от всего этого не трудно отказаться.

Мы продолжали беседу, и он начал сравнивать амишей с группами англоязычного мира вокруг них. Например, «Дозорные Веса», где люди собираются вместе, чтобы похудеть и помочь друг другу это сделать. Невозможно сопротивляться всей этой еде в одиночку, но в группе, связываясь друг с другом, проверяя и поддерживая, человек видит, что может. Я смотрел на него, стараясь следовать тому, о чем он говорит.

– Итак, – спросил я, – вы говорите, что коммуна амишей – почти как группа поддержки для сопротивления соблазнам индивидуалистической цивилизации?

Лорон подумал с минуту над моими словами, улыбнулся и сказал:

– Да, в этом одно огромное преимущество.

Узнав все это, я понял, что, находясь здесь, среди амишей, я совсем запутался. Будучи молодым человеком, я отверг бы все это, приняв за отсталость. Но крупное научное исследование, проводимое среди амишей с целью изучения их психического здоровья в 1970-х, показало, что у них очень низкий уровень депрессии по сравнению с другими американцами. Несколько других исследований меньшего масштаба, проводимые после вышеуказанного, подтвердили его вывод.

Именно в Элкхарт-Лагранже я смог разглядеть, что мы потеряли в современном мире и одновременно что приобрели. У амишей сильно развито чувство принадлежности и значимости. Но я также смог понять, что считать их образ жизни панацеей было бы абсурдно. Джим и я провели полдня с женщиной-амиши, которая умоляла коммуну помочь ей, когда муж жестоко обращался с ней и их сыновьями. Но старейшины церкви сказали, что обязанность женщины-амиши подчиняться мужу, несмотря ни на что. Несколько лет муж продолжал жестоко обращаться с ней, пока она наконец не ушла из-за скандалов в коммуне.

Группа объединялась вдохновляющим образом, но она также часто объединялась экстремальной и жестокой теологией. Женщин подавляли, к геям ужасно относились, в избиении детей видели пользу. Элкхарт-Лагранж напомнил мне деревню отца в швейцарских горах. Там было глубокое чувство общности и привязанности к дому, но тот дом зачастую имел порочное правление. Это знак того, как сильная коммуна и ее смысл, будучи добавленными к чаше, кажется, каким-то образом перевешивают реальную и ужасную боль, вызванную этими проблемами.

Интересно, это неизбежный компромисс? Приобретение индивидуальности и прав ведет к подрыву коммуны и ее значения? Нам придется выбирать между прекрасной, но жестокой сплоченностью в Элкхарт-Лагранже и свободной, но вызывающей депрессию культурой Эдгвэера, где я вырос? Я не хочу покидать современный мир и возвращаться в мифическое прошлое, во многом более сплоченное, но также и более жестокое. Я хотел понять, можем ли мы найти синтез, при котором мы приблизимся к единению амишей, не задыхаясь и не прибегая к экстремальным идеям, которые часто вызывают у меня отвращение. Чтобы попасть в такой мир, от чего нам следует отказаться и что приобрести?

Продолжая путешествовать, я начал находить места и способы, которые, думаю, могли бы предложить начало ответа.

Сидя среди амишей, я слушал Фримена Ли. Он говорил, что знает: его мир кажется мне странным.

– Я понимаю, как вы, парни, смотрите на него. Но мы считаем: можно иметь кусочек рая здесь на земле, просто взаимодействуя с людьми. Вы знаете, как мы представляем его себе. Если, умерев, вы попадаете в рай, то там вы общаетесь с людьми. Вот так мы смотрим на это.

«Если ваша идеальная картина жизни после смерти выглядит как пребывание с людьми, которых вы всегда любили, почему бы вам и сегодня не выбрать то же самое? Пока вы все еще живы, по-настоящему быть рядом с людьми, которых вы любите? – спрашивал он меня. – Почему вы предпочитаете потеряться в дымке отвлекающих факторов?»