Упырь пришел к нему, когда Кутшеба заснул в станице, неподалеку от Змеиного Двора, при тракте, ведущем в Горцы. Тропа от Турбача вела через долину, которая, словно седло, прогибалась между двумя возвышенностями. Когда-то давно – еще перед Пределом – кто-то поставил там деревянную хижину, видимо раздобыв дерево в лесах, окружающих Горцы. Когда рубили деревья для постройки сараев для овец и пастухов, лес охраняли только люди. Сегодня уже сложнее было разжиться деревом из горного леса, хоть он и не был населен духами, как Вековечная Пуща или Матушка Тайга.

Кутшеба пренебрег ночлегом на Турбаче, побаиваясь не столько цены, сколько магии самого здания: она не подпустила бы к нему духа, встречи с которым он ждал с момента сеанса в подгорном доме. После той ночи он как можно быстрее покинул защищенный экранами Краков, помогая существу с того света найти его.

Хижина тоже имела собственную защиту, однако в отсутствие хозяев она ослабевала, да и, в любом случае, она была больше ориентирована на воздание почестей горным призракам, нежели на защиту от них. Только люди, наделенные властью, и жители городов объявляли войну демонам, простонародье понимало, что с большинством из них можно договориться, поскольку человек всегда найдет, чем их подкупить. Даже из лап черта можно было выкрутиться, хоть эти злобные существа и были жадными до человеческих душ. Что они с ними делали – неизвестно. Ни один Ад, кроме Вечной Революции, не явил себя людям со времен Предела, равно как и ни один Рай… За человеческими душами не прибыл ни Люцифер, ни Мефистофель, хотя попадались и такие, кто пытался их вызывать. Меньшие, локальные дьяволы, как Борута, с которым Кутшебе пришлось когда-то скрестить сабли, путешествовали по миру, но демоны, связанные с более универсальной идеей Ада, нигде не встречались, равно как и монотеистический Бог.

Черти гонялись за душами, как казалось Кутшебе, главным образом потому, что это было их основное занятие во всех легендах, сохранившихся в человеческом сознании, откуда повылазили эти создания. О собственной душе Мирослав не беспокоился – в ней уже восседала демоница. Его больше тревожили волчьи стаи и медведи-одиночки, от которых его не защищала в хижине ни сила Короля Змея, ни магия мары. Он заснул с карабином под рукой.

Во сне он увидел Стефана Буртовецкого капризным мальчуганом с черной окровавленной дырой в маленьком, хоть и взрослого покроя, пиджачке. Из отверстия виднелись вывернутые наружу поломанные ребра, будто сердце само вырвалось из груди купца. Буртовецкий сначала не обращал внимания на Кутшебу, как будто не видел его. Он сидел на табуретке посреди темноты и отдавал поручения другим, невидимым для спящего духам, невыносимо ругаясь и крича на них, поскольку ему казалось, что все они недостаточно хорошо выполняют его распоряжения. Они же прилагали все усилия, чтобы найти пропавшее сердце Буртовецкого. Одни копались в земле, другие взбирались на деревья и скалы, третьи – насколько Кутшеба был в состоянии разобрать невнятные слова ребенка – хотели сделать воздушного змея, который вознесся бы в облака. Звучали и более зловещие приказы – Буртовецкий велел своим призрачным слугам присматриваться к людям и проверять, не подошло бы сердце кого-нибудь из живых для упыря.

– Вы не бойтесь меня, – купец наконец-то обратился писклявым голосом к Кутшебе. – Вас бережет та черная ведьма. В конце концов, у вас ведь тоже нет сердца. Мы одинаковые. Я вас обыскался, – вздохнул он. – Мне говорили о вас дьявольские мухи и души убитых, мары и неотомщенные упыри. Все о вас тут говорят. Я рад бы увидеть ваше лицо, но его закрывает какая-то пелена.

– И пусть так и будет.

– Вы мне не доверяете, что ли? Может, оно и к лучшему. Я был слишком доверчив, и вот как всё для меня закончилось! Я самый несчастный из всех убитых! Вы вот честный человек, мстите убийцам своей семьи. А меня не то что никто не помнит, но вообще никто не знает о моей смерти! Окровавленную рубашку, в которой меня убили, сожгли. Я не могу переступить порог собственного дома, чтобы напомнить о правосудии сыну, а моя собственная жена трахается с моим убийцей, как сука во время течки! Я в окно видел, как она под ним извивается, стонет, как его ублажает!..

По мере того как упырь говорил, он всё повышал голос, а последние слова он уже просто выкрикивал. Он засопел, пузырьки кровавой слюны показались в уголках его губ, а глаза заблестели красным.

– Мы братья, мой безымянный приятель, – отозвался он через минуту, уже спокойнее. – Нам один и тот же сукин сын жизнь испортил. Я даже не знаю, как его по-настоящему зовут и как он выглядит. Но ты найдешь его в моем доме, под моей фамилией, он присвоил мое лицо и мою жену, которая расставляет перед ним ноги в моей кровати! Запомни меня, брат, я Густав Иероним Буртовецкий, второй руководитель Конгрегации Купцов Келецких земель. Убей негодяя, и ты облегчишь жизнь себе и своим убитым. И меня освободишь. А теперь извини, я должен искать сердце, потому что эта дыра в груди горит живым огнем!

Не совсем обычный деревенский самогон, прозрачный и крепкий, не какой-то там благородный алкоголь, чтобы только пригубить, а напиток силы, который пьется быстро и резко, как вдох полной грудью, обжигающий горло кратким, быстрым огнем, оставляет не боль, а желание новой дозы с тем же впечатлением. Такой алкоголь они пили в тот вечер.

Жидкость проходила по телу холодной и одновременно горячей волной, не отупляя сознание, а, наоборот, проясняя его. Даже мара вздрогнула, когда Кутшеба осушил одним глотком рюмку вместе с Грабинским, Шулером, Крушигором, Сарой и Яшеком. Ванда только наблюдала за ними с по-своему приветливой задумчивостью.

– Я купил его у местных. – Грабинский просто млел. – Они гонят его из всего, что растет на урочищах и населенных призраками лугах, иногда из цветов и трав, к которым прикоснулись русалки. Такое местное чертово молоко, только лучше!

Они выпили по второй. Крушигор аж крякнул, Сара захохотала и толкнула его локтем в бок. Даже Шулер улыбнулся, хотя еще мгновение назад омрачал покой остальных, рассказывая о своих очень плохих предчувствиях.

После третьей рюмки, выпитой «для равновесия», они сделали небольшой перерыв. Самогон они заедали солониной, а Яшек, набравшись отваги, оставил на миг компанию, чтобы пересесть поближе к Ванде. Он вынул из-за пазухи какого-то червяка и, на свой лад понимая романтику и романтические поступки, подсунул девушке под нос животное, жаждая рассказать ей о червячьих балладах, которые он тут услышал.

– Вот это любовь! – настроение Сары, безусловно, улучшилось. Она подвинулась к великану так близко, что их бедра теперь соприкасались. Крушигор покраснел. Не спрашивая ничьего согласия, он налил себе еще рюмку и сам выпил. – Лучше уж твои стишки, Крушигорушка!

– Та ну… – засмущался великан. – Он тоже стихами говорит. Только… червячьими.

И действительно, Яшек как раз пытался продекламировать Ванде строфы животного. Хотя он оказался плохим переводчиком, неспособным соорудить даже ченстоховскую рифму, девушка, казалось, слушала с интересом. Насекомых, как оказалось, тоже коснулась магия Диких Полей. Они вели собственные войны, которые порой были отражением человеческих, а порой порождались конфликтами, которые человеческое сознание было неспособно понять. Они также служили чародеям, ссорившимся друг с другом, и заключали союзы с буйствующими в степи отрядами.

– Не боишься, что он твою дочь обольстит? – Кутшеба кивнул Шулеру.

– Не-а. Не вижу ни единого шанса. Провокатор!

– Все отцы так думают об ухажерах своих дочерей.

– Я не думаю. Я вижу, Мирек.

И правда, бог наблюдал за линиями судеб Ванды и Яшека, пристально следя, не переплетаются ли они, рождая вероятность общей судьбы. Он и сам не знал, как бы отреагировал и как бы использовал свои силы, случись нечто подобное. Он быстро сменил тему, чтобы Кутшеба, который обладал ужасно раздражающей способностью нащупывать болезненные темы, не спросил его об этом.

– Что думаешь о наших новых союзниках?

– Союзников много не бывает, ведь так? – Кутшеба отрезал себе очередной тонкий кусок солонины. – Я просил Яшека расспросить зверей, что слышно про этого Кощея, но твоя дочь так задурила ему голову, что он вернулся с каким-то кузнечиком, которому кажется, что он Вернигор.

– А это невозможно?

– Вернигор исчез в какой-то хижине в степи. Все его ищут, но никто не может найти, если только он сам этого не захочет. Если бы он пришел сюда, то у нас были бы серьезные причины для переживаний.

– А сейчас у нас их нет?

– Если что-то знаешь, скажи сразу. Хватит играть в провидца!

– Не нравится мне этот Кощей. Окружил себя трупами, и страну для трупов хочет сделать.

– Не оценивай его по сказкам. Вавельский дракон в сказках тоже слыл злобным типом, а вырос во вполне порядочного гада. Там, где начинается выгода, даже сказочные мозги работают более рассудительно. Обычно. А Россия уже труп, тут только чудотворец какой-то нужен, чтобы ее воскресить. А этот как раз подходит, со своими запасами живой воды. Эти его генералы – это не упыри, а настоящие воскресшие.

– Ты так говоришь, потому что тебе с ним по пути. А линии вероятностей вокруг Кутузова почти все темные. Ничего хорошего для России из этого не выйдет. У Ростова было свое видение – наивное, конечно, но искреннее и светлое, он мечтал сделать Святую Русь царской милости. А эти двое, Кощей и Кутузов, отняли ее у него.

– Они совсем мрачные, – вмешался Крушигор, всё более сконфуженный поведением Сары и собственной стыдливостью. Девушка сама подливала ему и себе самогона, пока не возмутился Грабинский, обеспокоенный такой несправедливостью. Он забрал у нее кувшин и занялся им сам. – Я много путешествовал, много видел… но это даже хуже, чем в Кракове.

– А что, в Кракове так уж плохо? – заинтересовался Грабинский. – А почему это? Там безопасно.

– Там одни заговоры. Все смотрят друг на друга исподлобья. Никто не думает прямо, никто не говорит честно. Когда идешь на старую дорогу, то всегда знаешь, кто свой, а кого бить надо. Даже если на тебя нападут демоны, всё равно знаешь: или ты их обманешь, или будешь драться. Люди в городе другие – скрытные и хитрые. Как и эти здесь. Только эти еще и хмурые.

– Я защищу тебя от них, Крушигорушка, – промурлыкала Сара, а великан даже закашлялся.

– Дайте-ка угадаю, вы никогда не пили чертова молока? – Грабинский подмигнул вроде бы только ей, а на самом деле это видели все.

– Я вокруг вас такие линии судьбы вижу, что, честное слово… смотреть стыдно! – Шулер не мог подмигнуть им, поэтому только улыбнулся – лукаво, как ему самому казалось, а на самом деле довольно зловеще. Яшек увидел эту ухмылку и побледнел.

– Мужики! Да что вы знаете? – Сара махнула рукой с такой силой, что чуть не упала со своего стула. – Что вы можете знать обо мне и моем Крушигорушке?

– О вас – ничего, – Грабинский пожал плечами, отодвигая кувшин подальше от Сары – то ли потому, что боялся за его содержимое, то ли чтобы спасти цыганку от полной отключки. – Кроме того, что пить вы не умеете. Зато я чертово молоко знаю даже слишком хорошо. Оно, видите ли, сильнее всего бьет в сердце и в голову тех, кто не тренировал их слабым алкоголем. Они оказываются абсолютно не готовыми к его действию и могут даже сойти с ума. С водкой, мои дорогие, как с чарами. Не стоит начинать с самого сильного заклятия, потому что можно самого себя превратить в жабу. Думаю, лучше будет, если я вас от этого самогона спасу. И взвалю эту ношу на свое, так сказать, горло.

– Что ты знаешь о заклятиях? – пробурчала Сара. – Крушигорушка, мне как-то нехорошо, – простонала она. – Можешь отнести меня на улицу, пока я при всех не сделала то, чего дама вообще делать не должна.

– Ну и остались мы втроем, – обрадовался Грабинский, а минуту спустя обрадовался еще больше, когда Шулер убежал искать Ванду, которая исчезла с Яшеком.

Они выпили еще по рюмке.

– Нравятся мне эти Дикие Поля… Я бы здесь остался, – размечтался Грабинский. – Ездил бы себе по степям, стрелял чудовищ и собирал бы за это мзду. Может, я и седой уже, но если чертова молока мне не пожалеют, то местные оборотни будут дрожать от страха. Или даже драконы. Тут есть драконы?

– Змеи есть.

– Змеи, говоришь… Такие – с крыльями?

– Такие тоже есть. Но реже встречаются. На них охоту объявили, когда они не захотели добровольно присоединиться к наемным отрядам. Ни один из них, кажется, не успел вырасти и набраться сил.

– Эх, мало я этой водки купил, – затосковал Грабинский. – Её едва на двоих хватит… О! – его лицо вдруг просияло. – А эта девица, Мирек, за тобой, похоже?

В дверях стояла Ольга.

– Простите, пожалуйста, – она присела в прекрасном, очаровательном реверансе, и у обоих мужчин засверкали глаза. – Маменька хотела с вами поговорить, – обратилась она к Кутшебе.

Он быстро ушел с ней, оставляя Грабинского в одиночку спасать мир от чертова молока.

Глаза женщины были налиты кровью и печалью. Белки́ были сплошь усеяны красными сосудами, голубая радужка потемнела от тревог, сковывающих ее душу. Она заламывала руки, беспокойно озиралась и дрожала даже тогда, когда прижималась к Кутшебе.

– Ты мой хороший, ты мой… – шептала она, когда ее тело ощущало тепло и нежность его тела, и лишь тогда она могла забыть о страхе.

Мара стискивала зубы, зажмуривала глаза, а Кутшеба растворялся в грубых от усталости объятиях, в сухих перепуганных губах и прикосновениях груди, слишком долго страдавшей от одиночества и привыкшей лишь ко всхлипам. Он гладил ее ягодицы, до сих пор знавшие лишь шлепки шершавых от тяжелой работы ладоней, в которых не было и следа нежности. Он купил себе право на всё это одним мимолетным взглядом, смелым комплиментом, а также нежным прикосновением в одно украденное мгновение, когда она пришла от своей госпожи к столяру, которому пришлось заканчивать работу после менее способных строителей, отвечавших за возведение дома для госпожи Гражины Буртовецкой.

Он сопровождал служанку в качестве носильщика. Господин Буртовецкий, который за последние месяцы достиг невероятных успехов, перестраивал свое нынешнее поместье в соответствии со своим новым статусом. Специалисты по каменной кладке, деревообработке и охране складских помещений легко получали у него работу. Кутшеба совершенно не разбирался в строительстве и ремонте домов, однако был сильным, мог дать по морде и умел выслеживать мелких преступников – не важно, прибывали они издалека или до поры таились среди слуг.

Он сразу понравился управляющему Буртовецкого. Когда его проверили, то предложили работу в охране каравана, который вез запасы провизии из Кракова. Это быстро стало его основным занятием, хотя время от времени он выполнял и более мелкие поручения. Особенно с тех пор, как стал крутиться вокруг Басеньки – одной из служанок жены того, кто украл тело и жизнь Буртовецкого, а сейчас богател всё быстрее и становился всё более значимым.

Самого купца он ещё ни разу не встретил. Прежде чем отправиться в Кельце, он перекрасил волосы, а маре приказал затемнить цвет его глаз. Он отпустил бороду и усы. Свое старое оружие и одежду он оставил Корыцкому. Сейчас он одевался как мужик-модник: в дешевые костюмы и недорогие элегантные котелки. На пальцы он нацепил перстни как из настоящего золота, так и из томпака, и даже сунул в кармашек жилета серебряные часы. При случае надевал еще белые кожаные перчатки. Когда он смотрел на себя в зеркало, его начинало тошнить.

Басеньке он нравился. Хотя нравился только потому, что он старался понравиться, вместо того чтобы просто взять ее, да и потом не бросил, а действительно заботился о ней. Он привозил ей подарки из Кракова и по душам поговорил с несколькими ямщиками, которые думали, что она ничья.

Она благодарила его тем, что ожидала его возвращения порой у ворот города, бросалась ему на шею, обцеловывала и всегда одинаково повторяла: «Ты мой хороший, ты мой!..» Она крала для него что-то вкусненькое из кухни господина или пыталась готовить сама, хотя таланта к кулинарии у нее явно не было.

И, быть может, тошнило его еще и от этого вранья в те моменты, когда смотрел на свое отражение.

«Так нужно, – шептала мара. – Я тоже страдаю. Думаешь, нет? Но с тобой уже нет Шулера, а этот злодей хорошенько к тебе присматривается. Ты не вломишься к нему штурмом, и тебе не поможет преступный мир».

– Мне жаль эту глупую Басеньку, – отвечал он, но тогда мара убеждала его, что он подарил этой несчастной женщине лучшие минуты ее жизни. Она напоминала, что только рядом с Кутшебой женщина переставала бояться.

Страх сопровождал Басеньку везде, и не только ее. Все жители дома Буртовецких, который теперь превращался во дворец, постоянно беспокойно оглядывались, как будто за ними кто-то следил, хоть они никого не видели ни в комнатах, ни в коридорах. По многочисленным просьбам прислуги нанимались священники, экзорцисты, шаманы и даже маги, но никто из них не смог увидеть ни одного неупокоенного духа, хотя несколько душ было поймано.

Настоящий Буртовецкий приходил только к Кутшебе, и то только тогда, когда он находился вдали от дома. Он всё еще искал свое сердце и жаловался на отсутствие каких-либо успехов в этом деле.

– Почему ты просто не придешь туда с оружием и не перестреляешь всех, кто станет у тебя на пути? – ворчал он детским голосом, ковыряя в трупе полевой мыши пальцем, на котором красовался длинный черный ноготь, заканчивающийся острием.

– Потому что мне еще есть для чего жить.

Упырь съел сердце мыши, чтобы через минуту пренебрежительно фыркнуть и испустить трупные газы, показывая, что он думает о том, как Кутшеба судорожно держится за жизнь.

– И потому, что я хочу убить одного конкретного парня, а не дать себя застрелить, пытаясь добраться до него, – продолжил Кутшеба. – Ты не облегчаешь мне задачу, пугая всех в доме.

– Это не я! – запротестовал Буртовецкий. – Я не могу туда войти. Этот вор тел и жен всё продумал. К этому дому не подойдет ни один дух, даже упырь, даже если он является его полноправным владельцем. Войти могут лишь души, которые служат ему. Я порой вижу их издалека. Мелькают в доме, высматривают опасность. Охраняют его от таких, как я. А то, что пугают слуг, это никого не волнует. Они прячутся только тогда, когда должен прийти какой-нибудь священник. Мне это тоже не помогает, потому что дом охраняют в это время заклятия и руны. Эй, а может, ты бы сделал для меня там проход?

– Это не худшая из твоих идей. Я подумаю об этом.

Однако Кутшебе трудно было сосредоточиться на планах, когда он лежал рядом с дрожащей Басенькой, а она признавалась ему, что откладывает деньги с выплат для них двоих, для их будущей совместной жизни.

Возможно, в одно из таких мгновений ему в голову пришло, что ради блага этой девушки он должен умереть, когда сделает свое дело.

Когда наутро они рассматривали тело убитого этой ночью первого офицера «Батория», Кутшеба всё еще вспоминал разговор с графиней.

– Смерть изменилась в последнее время, – она обратилась к нему с небольшого портрета, временно покинутого своим хозяином, умершим десятилетие тому назад мажордомом Ростовых. Они поприветствовали друг друга как раньше – вежливо, но без лишних церемоний. – Я помню улицы, полные света, и дворцы, будто из сказки. Немногие из них сохранились.

Она не жаловалась ему, но и не скрывала, что не была в восторге от изменений, которые вызвал к жизни Кощей. Одержимый художник ежедневно приходил во дворец и вносил коррективы, диктуемые ему адъютантами Кутузова. Он рисовал также новые картины, расширяя территорию нарисованной России новыми деревнями и городами. Сам Кутузов делал для него эскизы Петербурга и ежедневно в течение часа позировал для портрета. Поговаривали, что художник, быть может, будет вывезен из Пристани Царьград, чтобы написать портрет самого Кощея, хотя ни Кутшебе, ни графине не казалось возможным, что чародей согласится, чтобы его нарисовали.

– Его душа темнеет, – призналась она Кутшебе, говоря о художнике. – На нее ложатся тени всех ужасов, которые его заставляют изображать.

– И вы боитесь, что это происходит не только с его душой?

– Я лишь портрет, – вздохнула она, после чего замолчала, давая Кутшебе понять, что ждет его решительного протеста. – Вы очень вежливы, но я хорошо осознаю свое положение. С портретами ситуация такова, что их настроение зависит от фона. Я уже меняюсь под влиянием того, что сделали с моим городом. Я боюсь, что с живыми может произойти то же самое. Я – фон для моего мужа и дочери. Я фон для Пристани Царьград, и я превращаюсь в тень, которая ложится на него, а ведь раньше я была его светом. Уверена, вы понимаете меня. Потому что вы понимаете больше, чем остальные. Пожалуйста, не отрицайте. Я уже знаю вас. Поэтому и старалась уберечь дочь от этой безумной влюбленности.

– Чего именно вы от меня ожидаете, графиня? – он воспользовался шансом. – Что я вызову Кутузова на дуэль и убью его? Что я разрушу планы Кощея?

– Как поляк вы не хотели бы возрождения России в былых границах?

– Как здравомыслящий человек, я знаю, что это невозможно. Графиня, мне нет необходимости сдерживать Кощея. Это сделают Галицийские железные дороги. Те самые, которые почти что своими силами ведут войну с Вечной Революцией. Россия ваших кошмаров не воскреснет.

– Но будет существовать здесь, в картинах. К Москве присоединится Петербург, потом Киев, а может, и Варшава. Все стены нашего поместья укроют поросли этой нарисованной империи, где генералы Кощея будут воплощать все свои фантазии.

– И я должен это сдержать?

– Эти слова продиктованы отчаянием. Никто другой не приходит мне в голову.

– С ума сошла. – Кутшеба смотрел в нарисованные глаза графини и думал об Ольге, которая по дороге призналась ему, что понимает, что он ее не любит, но она всё равно питает к нему нежные чувства, даже против воли маменьки и папеньки. И ни за что на свете не хочет выходить замуж за труп, хоть бы он и был великим героем России и настоящим князем. Что она покончила бы с собой, если бы не знала, что это ничего не даст – либо Кощей воскресит ее, либо она предстанет пред алтарем как обитательница картины.

– Вы рассчитываете на мою честь, – отозвался он наконец. – А может, и на романтичность, которая свойственна некоторым мужчинам.

– Вы же поляк… – начала графиня, но он грубо перебил ее.

– Не верьте вы в сказки! Мы же не нация странствующих рыцарей!

– Сегодня сказки живее, чем когда-либо…

– Но я не их порождение! Это не вымысел, а магия – это не чудеса. Я не странствующий рыцарь, и даже – мне очень жаль, что я вас разочарую, – не человек чести! Я не могу вам помочь. Не говоря уже о том, что я понятия не имею, как всё это сделать.

– Вы отдадите мою дочь чудовищу?

– А убив его, я не предам случайно вашего мужа?

– Вы бы сохранили верность тому человеку, которым он когда-то был! Вы же знаете, что такое тень, правда?

Он знал. Потому и не чувствовал отвращения, когда через каких-то полчаса склонился над телом убитого, к которому его привели слуги графа. Он осмотрел раны несчастного первого офицера «Батория» и выслушал мысли мары, способной замечать вещи, о которых он не имел понятия. Капитан царьградской стражи, бледный и нервный, только повторял, что у него не укладывается в голове, каким образом какие-то злые силы способны были пробраться в город, который так хорошо охраняется людьми и духами.

– Некоторых чудовищ мы сами приглашаем, – бросил Кутшеба, не оборачиваясь. Следы, оставленные на теле жертвы, беспокоили его больше, чем факт того, что кто-то нарушил защиту Пристани Царьград.

– Но… – капитан глубоко втянул воздух, встревоженный невысказанным до конца предположением. – Что вы имеете в виду?

– То, что убило этого несчастного, скорее всего, просто пролезло за нами. И воспользовалось гостеприимством, которое вы оказали. Поэтому его никто не задержал.

– Ах!

– Вот именно «ах»!

Он попрощался с капитаном и пошел к Новаковскому, чтобы поделиться с ним своими подозрениями. Как он и предполагал, марсианин был недоволен услышанным. Он не хотел верить в вину Мочки, которому Кутшеба приписывал эти убийства. Марсианин защищал своего капитана и неохотно выслушал аргументы Кутшебы, который пояснил, что одержимый, все еще являясь членом экипажа дирижабля, мог пройти сквозь защиту Пристани Царьград. В конце концов марсианин скрепя сердце признал, что связанный с кораблем Мочка мог посчитать, что, покинув «Баторий», экипаж предал его. И мог мстить. Если, конечно, выжил.

– Вы так сильно с ним связаны? – спросил в конце разговора Кутшеба.

– Не совсем так. Разумеется, я лично наблюдал за процессом имплементации душ в тело Мочки, но он мне не очень близок. Просто… – Новаковский грустно улыбнулся, – если вы правы, то я провалил операцию.