Александр Житинский Эффект Брумма - Незримый мост - Андрей Дмитриевич Балабуха - RutLib.com

Дальше: Александр Хлебников Невероятный выдумщик

Александр Житинский
Эффект Брумма

Глава 1. Пишу письмо

Вообще-то я в чудеса не верю. От них меня еще в школе отучили. Я верю в науку и прекрасное будущее. Это немного понятнее. Но иногда все-таки чудеса происходят, и с ними необходимо считаться.

Короче говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например, так: «Петя! Подумайте, нельзя ли объяснить аномалии в инфракрасной области межзонным рассеянием». Или что-нибудь в этом роде.

Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает, вдруг это бред? Шеф часто сам так говорит. Вернее, кричит, вбегая в лабораторию: «Все вчерашнее бред и чушь собачья!» Почему собачья, я не знаю. Обыкновенная человеческая чушь, каких много. И не самая худшая.

Но на этот раз было нечто новое. На столе лежал почтовый конверт, заполненный фиолетовыми чернилами довольно размашисто. Был написан адрес нашего института, а после слова «кому» указано просто: «Главному начальнику». Ни больше, ни меньше.

К письму скрепкой была прикреплена бумажка с резолюциями.

«Пименову. Разобраться». Подпись ректора.

«Турчину. Проверить». Подпись Пименова.

«Жолдадзе. Ответить в недельный срок». Подпись Турчина.

«Барсову. Ничего не понимаю! Морочат голову». Подпись Жолдадзе.

«П. Верлухину. Петя, ради бога, разберитесь в этой чаче и напишите ответ». Подпись шефа.

Верлухин — это я. Ниже меня в системе нашего института находится только корзина для бумаг. Поэтому я не стал накладывать резолюции, а обратился к письму. Оно меня заинтересовало.

Тем же самым фиолетовым почерком на шести страницах сообщалось, что автор письма обнаружил электрический ток в кованом железе. В скобках было указано — (подкова). Он ее как-то там нагревал на свечке, отчего и текли токи. И в ту и в другую сторону. Причем большие. Он ими аккумулятор мотоцикла заряжал, а потом полгода ездил. Было написано, что это подтверждает теорию Брумма. Автор просил повторить эксперимент и дать отзыв на предмет получения авторского свидетельства.

Снизу был адрес. Село Верхние Петушки Ярославской области. Василию Фомичу Смирному.

Я только одного не понял. Откуда в Верхних Петушках известна теория Брумма? Я сам о ней понятия не имел.

Взял учебник. Нет теории Брумма. Полез в физическую энциклопедию. На букву «Б» после Макса Борна шел этот самый Ганс Фридрих Брумм, умерший, как выяснилось, двести двадцать лет назад. Он чего-то там насочинял в своей келье, поскольку был монахом. Кажется, даже алхимиком. Потом все это, естественно, опровергли и поставили на его теории крест. А Василий Фомич хочет этот крест поколебать. Так я понял.

Ну, так это проще простого! Я тут же сел и написал: «Уважаемый товарищ Смирный! Ввиду того, что трудами Максвелла, Герца и советских ученых теория Брумма опровергнута, как антинаучная, Ваше предложение не может быть принято. Видимо, в Ваши опыты вкралась ошибка».

В общем, «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Лихо я с ним разделался, а заодно еще раз заклеймил Брумма. Нечего ему произрастать на нашей почве!

Потом я заделал реестр подписей с указанием должности и звания. Получилось внушительно. Ректор института, член-корреспондент. Зам по науке, профессор. И так далее. А внизу скромненько: младший научный сотрудник П. Н. Верлухин.

Отнес машинистке и сел, довольный проделанной работой. Когда пришел шеф, я коротко доложил о Брумме, и шеф улыбнулся. Кстати, о Брумме он тоже слышал впервые, это я понял по его глазам. Знал бы он, каким боком обернется этот Брумм, не улыбался бы.

Тут пришел Лисоцкий. Лисоцкий у нас считается солидным человеком. Он все время пишет диссертацию. Он ее пишет уже лет десять. Когда я студентом был, уже говорили, что он ее пишет. Когда он ее наконец напишет, это будет что-нибудь потрясающее. Типа «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого. На заседаниях кафедры он всегда ссылается на трудности. Его за это уважают. Всем нравится, что он уже десять лет преодолевает трудности и это ему не надоело.

У Лисоцкого феноменальный нюх. Если где-нибудь в лаборатории отмечают день рождения, он всегда заходит спросить таблицы интегралов. На что ему интегралы, неизвестно. Конечно, его угощают, иначе неудобно. Он ест пирожные с кофе, а потом берет интегралы и уходит, извиняясь. На этот раз, я уверен, он тоже зашел неспроста. Что-то подсказало ему зайти.

— Что нового в инфракрасной области? — спросил Лисоцкий. Ему все равно, что инфракрасная, что ультрафиолетовая, я знаю. Это он для затравки.

И шеф ему брякнул про Брумма. Со смехом, конечно. Лисоцкий тоже посмеялся, поговорил про телепатию, а уходя, взял зачем-то физическую энциклопедию. Сказал, что хочет освежить в памяти второе начало термодинамики. Наверное, соврал. Я ему почему-то не верю.

Лаборантка Неля принесла письмо, отпечатанное на бланке, мы с шефом расписались и отправили его вверх. И оно тихо двинулось в Верхние Петушки в качестве официального документа.

Письмо ушло, и мы о нем забыли. Все пошло своим чередом. С лекции пришел Саша Рыбаков и впился в свой осциллограф. Гена, другой ассистент, устроил зачет по твердому телу, причем я, чтобы интереснее было жить, подкидывал студентам шпаргалки. Гена сидел довольный, что группа так хорошо усвоила. Он все время кивал, у него даже шея устала. К концу рабочего дня Брумм опять всплыл по какому-то поводу. Выяснилось, что Саша знает его эффект. Ну, Саша вообще все знает, это не удивительно. Он оторвался от осциллографа, протер очки и сказал:

— Ты еще с ним нахлебаешься. У него хитрая теория.

— Вот еще! — сказал я. — Ее давно похоронили.

Саша хмыкнул и посмотрел без очков куда-то вдаль. По-видимому, в семнадцатый век, в город Кельн, где обитал Ганс Фридрих Брумм. От этого его лицо сделалось немного святым, А впрочем, так всегда бывает у близоруких, когда они снимают очки.

Глава 2. Провожу эксперимент

Через три недели история с Бруммом вступила в новую фазу. Шеф пришел на работу хмурый и долго перекладывал на столе бумажки. Я уже подумал, что его опять в кооператив не приняли. Оказалось, нет.

— Вот такие дела, Петр Николаевич, — сказал шеф. Это мне еще больше не понравилось. Обычно он ко мне обращается менее официально.

Шеф достал из портфеля папку, а из нее вынул бумаги. Я сразу же заметил сверху письмо со знакомым фиолетовым почерком. И конверт был такой же: «Поздравляем с днем Восьмого марта!». А дело, между прочим, было в сентябре. На этот раз к письму была подколота бумага из газеты. Не считая институтских резолюций. Только они были уже в повышенном тоне.

Шеф молча положил это все передо мной и стал курить. Я чувствовал, что он медленно нагревается. Как паровой котел. Потом он подскочил и ударил кулаком по столу, отчего фиолетовые буквы письме прыгнули куда-то вбок.

— Поразительно! — закричал шеф. — Мракобесие! Алхимией заниматься я не желаю!

— Ничего, Виктор Игнатьевич, — сказал я, — Это тоже полезно. Вы только не волнуйтесь, я все сделаю.

— Вы уж пожалуйста, Петя, — попросил шеф. — И ответьте как-нибудь мягче. Пообещайте ему что-нибудь.

— Посмертную славу, — предложил я.

— Ни в коем случае! — испугался шеф. — Пообещайте ему какой-нибудь прибор. Амперметр, к примеру… О господи! — И шеф нервно забегал по лаборатории. Он всегда принимает все близко к сердцу. Так он долго не протянет.

В письме из газеты указывалось на недопустимость пренебрежительного отношения к письмам трудящихся. Оказывается, нужно было проверить самим эффект Брумма, а не ссылаться на какого-то Максвелла.

— Брумм-брумм-брумм… — запел шеф на мотив марша.

— Он тут Энгельса цитирует, — заметил я, ознакомившись с письмом Василия Фомича в газету.

— Брумм-брумм-брумм! — еще громче запел шеф.

Я отложил свой эксперимент и занялся опытом Василия Фомича. Прежде всего предстояло достать свечечку. На кафедре свечечки не оказалось, они уже вышли из употребления. Гена посоветовал купить в магазине, а Саша Рыбаков — в церкви. Церковь к нашему институту ближе, чем магазин, поэтому я направился туда.

У церквей странное расписание работы. Иногда они закрыты весь день, а иной раз работают даже ночью. Мне повезло. Церковь функционировала. У входа какая-то старушка торговала свечками. Свечки были тонкие, как макароны, и дорогие. Я купил пять штук, и старушка меня перекрестила.

С подковой дело обстояло хуже. Я просто не знал, где в городе можно достать качественную подкову. Позвонил в справочное бюро. Меня там обругали, сказали, чтобы я не хулиганил. Тогда я заказал подкову в механической мастерской. Дядя Федя, наш стеклодув, нарисовал мне по памяти эскиз. Он у нас родом из деревни. Я перечертил эскиз по всем правилам в трех проекциях, и в аксонометрии тоже. Все честь честью. Выписал наряд и стал ждать.

Три дня я бегал в мастерскую, интересовался заказом. Наконец подкова была изготовлена.

— У тебя конь-то что, одноногий? — спросил слесарь.

— Остальные у него протезы, — сказал я.

— Кобыла или жеребец?

— Скорее жеребец.

— Жалко животное, — сказал слесарь.

Я принес подкову на кафедру и принялся готовить опыт. Народу набежало очень много. Шеф, чтобы не волноваться, ушел в библиотеку. Я чувствовал, что он не совсем уверен в результате. Лисоцкий ходил и иронизировал насчет подковки. Однако к схеме приглядывался очень внимательно. Это я отнес за счет его природной любознательности.

Я укрепил подковку на штативе, припаял к ней провода, подсоединил амперметр и зажег свечу. Со свечой в руке я походил на жениха. На месте невесты стоял Лисоцкий.

— Надо спеть аллилуйю, — предложил Рыбаков.

Я поднес свечечку к подкове и начал нагревать. Стрелка прибора дрогнула и подвинулась на одно деление.

— Термоэлектрический ток, — констатировал Лисоцкий.

Ну, это я и сам знаю. Никаким Бруммом и не пахло. Я извел три свечи, нагревая подковку в разных местах. Она потеряла прежний блеск, закоптилась и выглядела жалко. Получилась какая-то бывшая в употреблении подкова.

— Ни хрена, — сказал Саша Рыбаков и вернулся к своим приборам.

— И должно быть ни хрена, — раздался сзади голос шефа. Он незаметно подошел и наблюдал за опытом.

— Дайте паяльную лампу, — сказал Лисоцкий.

— Не мешай эксперименту, — сказал шеф.

— Дайте лампу! — закричал Лисоцкий.

Ему дали лампу, и он в течение десяти секунд нагрел подковку добела. Провода от нее отпаялись, а результат был тот же.

— Не та подкова, — заявил Лисоцкий. — Суррогат, а не подкова. Нужно настоящую, с коня. С копыта, так сказать!

— Хватит! — сказал шеф. — Петя, пишите вежливое письмо. Приложите схему опыта. Пообещайте амперметр. Не забудьте написать: «с уважением…». Это преступление! Убить неделю на какого-то Брумма! А если этот Фомич заявит завтра, что Земля имеет форму бублика? Мы это тоже будем проверять? Да?

— Подождите, — загадочно сказал Рыбаков. — Это еще семечки.

Лисоцкий выпросил подкову и унес к себе в лабораторию. Сказал, что на счастье. В результате так оно и вышло, но гораздо позже.

Я снова написал письмо в Верхние Петушки. Назвал Фомича коллегой, употребил кучу терминов и дал теоретическое обоснование с формулами. Написал даже уравнение Шредингера, хотя оно было и ни к чему. Это чтоб он подольше разбирался. Я уже чувствовал, что предстоит затяжная борьба. Это же чувствовал и шеф.

— Петя, изучите этого Брумма как следует, — сказал он. Чтобы быть во всеоружии.

На следующий день я отправился в отдел рукописей и старинных изданий Публичной библиотеки и засел за оригинал. Брумм писал по-латыни. С этим я еще с грехом пополам справлялся. Но у него обоснования теории были немного мистические. Он, например, всерьез заявлял, что электрический ток есть одна из форм существования дьявола. И святой огонь, мол, заставляет дьявола бегать по проводам и производить искры. Каким образом дьявол может заряжать аккумуляторы, Брумм не писал.

В общем, в таком роде.

Я изучил только один трактат из четырнадцати, а Василий Фомич уже успел сделать ответный ход.

Глава 3. Собираюсь

На этот раз Смирный поднял на ноги общественность. Общественность обычно охотно поднимается на ноги. Можно сказать, она только этого и ждет.

Общественность можно поднимать на ноги различными способами. Василий Фомич пошел по пути коллективного письма. Не знаю, где он набрал в Верхних Петушках столько народу. Может быть, в райцентр ездил? Во всяком случае, человек пятьдесят клятвенно подтверждали, что товарищ Смирный пользовался мотоциклом с коляской шесть месяцев, и довольно интенсивно.

Причем аккумулятор заряжал один раз от подковы. Все видели. Где он брал подкову, тоже указали. Он брал ее в кузнице.

— Вот видишь. Не в церкви, а в кузнице, — сказал Рыбаков.

— Да я свечу брал в церкви, а не подкову! — возмущенно сказал я.

— Все равно, — меланхолично заметил Саша.

По-моему, Рыбаков задался целью методично меня довести до состояния шефа. Это у него не выйдет!

Шеф смотрел на меня скорбно, когда я читал письмо.

У него зрела мысль. Начал он издалека.

— Петя, вы еще молоды, — сказал он мягко. — Нервы у вас крепкие. Поезжайте в Петушки. А не то Фомич сам прикатит на своем мотоцикле. Тогда я за себя не ручаюсь. А у меня семья.

И я пошел оформлять командировку. Начальство подписало ее не глядя, а в бухгалтерии заволновались.

— Это где это такие Петушки-гребешки? — спросил главный бухгалтер. — И зачем это тебе туда ехать? Небось по грибы собрался?

Я терпеливо объяснил, что в Верхних Гребешках состоится международный симпозиум. То есть… тьфу! Не в Гребешках, а в Петушках. Повестка дня: доильные аппараты на транзисторах, сбор яиц с помощью электромагнита и применение подковы в качестве генератора. Про подкову я не соврал.

— А самогон там еще не гонят на транзисторах? — пошутил главбух.

— Запланировано в следующей пятилетке, — пошутил я.

— Езжай! — сказал главбух. — Иностранцы будут?

— Три автобуса, — сказал я.

Главбух остался мною доволен. Я тоже. Получив аванс, я отправился узнавать, как мне добраться до Петушков. Выяснилось, что лучше всего ехать туда на лошади, потому что лошади все равно, где передвигаться. Самолеты в Петушки не летали, поезда не ходили, пароходы не плавали. Я серьезно забеспокоился насчет иностранцев. Как они туда попадут?

Наконец какой-то старичок на вокзале мне все подробно рассказал. Нужно ехать поездом до райцентра, а потом автобусом. Если только влезешь, сказал старичок. А уж после катером по какой-то реке. Если катер ходит, сказал старичок.

— А если не ходит? — спросил я.

— Тады пешим, — сказал старичок. — Там недалече. Верст двадцать пять.

Я поблагодарил старичка за информацию и пошел покупать резиновые сапоги. И ватник.

На кафедре мой отъезд наделал много шуму. Посыпались заказы на сушеные грибы. А Саша Рыбаков предложил мне удочку для подледного лова.

— Так ведь льда еще нет, — сказал я.

— Как знать? — опять-таки загадочно сказал Рыбаков. — Эксперименты могут затянуться.

Лаборантка Неля даже всплакнула, когда я прощался. По-моему, она меня любит. Это надо будет проверить, когда приеду, решил я. Прибежал дядя Федя с какой-то посылкой. Просил по пути завезти к нему в деревню, племянникам. В посылке были сухофрукты и пластинка Муслима Магомаева. Я уточнил у дяди Феди, откуда он родом.

— Из Тульской губернии, — сказал дядя Федя.

— Дядя Федя, ты географию знаешь? — спросил я.

— Нет, — гордо сказал дядя Федя. — Я только Европу знаю. В войну всю прошел. А здесь уже подзабыл маленько… А что, разве не по пути?

Я сбегал специально за картой и показал дяде Феде местонахождение Верхних Петушков.

— Поди ж ты! — огорчился дядя Федя. — Ну, все равно. Отдай там кому-нибудь. Магомаева там тоже знают, наверное.

Мой научный багаж заключался в конспекте трактата Брумма и пирометре, который я захватил для солидности. Пирометр это такая штука, которой можно измерять высокие температуры. Он не очень большой.

Потом я отправил Фомичу телеграмму. «Командируется представитель комиссии по проверке эффекта Брумма. Подготовьте аппаратуру».

Провожать меня на вокзал никто не пошел. Даже жена. Поезд отходил в третьем часу ночи. Очень удобный поезд для убегающих тайно и навсегда. Я понял, почему отправление назначили так поздно. Или так рано, не знаю. Дело в том, что поезд был отнюдь не «Красная стрела». Далеко не.

Я шагал вдоль платформы и вспоминал последние слова жены. Она сказала:

— Петечка, ты должен держаться.

— Это ты насчет научной позиции? — спросил я.

— Нет, насчет выпивки. Там же все пьют!

— Это слухи, — сказал я. — Все не могут пить. Дети не пьют. Старушки тоже. И вообще там передовой колхоз.

— Закусывай салом, — сказала жена. — Говорят, это помогает.

Глава 4. Еду

В вагоне было темно, как в бомбоубежище во время ночного налета. Мне мама рассказывала про бомбоубежища. Такое у меня о них представление.

Я прошел по вагону, спотыкаясь о чьи-то чемоданы. Вагон был общий. Кто-то уже спал на второй полке, высунув ногу в носке наружу. Я ударился о нее носом. Не больно, но неприятно.

На моем месте сидели двое. Они дружелюбно посмотрели на меня, но места не уступили. Предложили присоединиться. Я не присоединился, потому что помнил слова жены.

Забросив пирометр на третью полку, я пошел за бельем. Проводница молча метнула в мою сторону что-то белое. Я поймал. Рубль она поднесла к окошку и долго разглядывала.

На второй полке в своем отсеке я нашел матрац, свернутый, как рулет. В матраце перекатывались пять комков ваты. Я постарался распределить их равномерно по всей площади и застелил простыней. Подушка тоже была не ахти.

Теперь предстояло раздеться. Делать это в проходе я посчитал неприличным. Поэтому я залез на полку и попытался раздеться там. Никогда не думал, что лежа так трудно снимать брюки. Носки по общему примеру я снимать не стал.

Странное какое-то ощущение, когда спишь в носках. Однако я все-таки заснул.

Проснулся я довольно скоро от упавшего вниз пирометра. Пирометр свалился с третьей полки на столик, где стояли бутылка и два стакана. К счастью, они были пустые. Но звону все равно было много. Я свесил голову вниз и стал раздумывать, что предпринять. Как ни странно, никто в нашем отсеке не прореагировал. Зато откуда-то пришел мужик а кальсонах и в майке.

— Это что, бинокль? — хрипло спросил он, поднимая пирометр.

— Пирометр, — нехотя сказал я. Ужасно мне не хотелось вдаваться в принцип действия. Я чувствовал, что начинать придется с азов.

— А… Пирометр, — сказал мужик, почесывая сквозь майку грудь. — Давление, значит, мерять?

— Угу, — буркнул я, краснея. Очень стыдно было говорить неправду.

Я взял пирометр и снова забросил его на третью полку.

Причем не глядя. А поглядеть стоило бы. Пирометр ударился во что-то мягкое и снова упал. На этот раз он свалился на добровольца в кальсонах. Тот выругался, но снова подал мне прибор.

Я подтянулся на руках и заглянул вверх. На третьей полке кто-то спал. Прямо так, без никаких удобств, на ровной доске. И без подушки. Вероятно, он первоначально спал на пирометре, а потом нечаянно спихнул его вниз. Спал он мертвецки.

— Ну, ладно. Я пойду, — сказал мужик. Я его отпустил. Хорошие все-таки люди встречаются! Пришел ночью, босиком, чтобы два раза подать мне пирометр. И сам пострадал еще. Нет, у меня в голове не укладывается!

Утром меня разбудила проводница.

Как выяснилось, я ей особенно не был нужен. Она пыталась вытянуть из-под меня простыню и нечаянно разбудила. Я поинтересовался, почему такая спешка.

Проводница молча сорвала с меня одеяло. Я понял, как мы все ей надоели, и больше не приставал.

— Билет будете брать? — вдруг спросила она. По ее тону можно было догадаться, что этого делать не следует. Я извинился. Сказал, что лично мне билет не нужен, но бухгалтерия требует. Проводница пожала плечами и пошла за билетом. Вообще, мимика у нее была богатая. С такой мимикой можно поступать в театральный институт.

Я надел сапоги и ватник и стал ждать. Ждать пришлось до обеда. То есть обеда, конечно, не было, это я так. Кто-то из пассажиров первым развернул сверток и начал есть вареные яйца. И все, как по команде, тоже развернули свои тряпочки и бумажки и принялись бить яйца и чистить картошку в мундире.

Я принципиально против стадного чувства. Поэтому я переждал, глотая слюну. Когда все закончили, я съел свой бутерброд.

Только я его съел, женщина на боковой полке достала вареную курицу и опять начала есть. А ведь только что съела пирог с капустой!

Курицу крыть мне было нечем, и я отвернулся.

В соседнем отсеке играли в карты. В подкидного. Оказывается, в этой игре масса юмора. Там все время хохотали. Внезапно перед моим носом закачались две пятки. А потом спрыгнул тип, который спал на третьей полке. Он зачем-то подмигнул мне и куда-то отправился.

Наверное, искать пиво.

Глава 5. Еду дальше

Мы приехали. Я ступил на привокзальную площадь, как Колумб на берега Америки. Слава богу, в своей одежде я не очень отличался от масс. Городок был малоэтажный. По улицам бродили куры с цыплятами. Когда ни с того ни с сего проезжал автомобиль, они долго бежали перед радиатором, не зная, куда податься. А потом сигали в канаву. Я установил, что автобус будет через три часа, и пошел на экскурсию.

Дошел до какой-то реки. Река была довольно большая. На деревянной пристани стоял дед с бородой и в шапке. Наверное, лодочник. Или бакенщик.

— Что за река, папаша? — спросил я. Немного не подумал.

— Волга, мамаша, — сказал дед укоризненно.

— Не узнал, — пробормотал я, краснея.

— Долго сидел-то? — спросил дед, посмотрев на мой чемодан и ватник.

— Где сидел? — не понял я.

— Известно где, — сказал дед, прищуриваясь.

— Три года, — сказал я, чтобы не обмануть его ожиданий.

— За какие дела?

— Трактор утопил колхозный.

— Бывает, — сказал дед. — Вытащили трактор-то?

— Нет, — сказал я. — Там глубина большая. Это на Черном море было.

— А теперь куда подался? — спросил дотошный дед.

— В Верхние Петушки.

— Поклонись там Ваське Смирному. Скажи, Тимофей, мол, кланялся. Агрегат работает исправно.

Оказывается, Фомич был известной личностью. В этом я убедился, когда дошел до исполкома. Там была Доска почета. В правом верхнем углу находилось фото товарища Смирного. Было написано, что он передовой механизатор и рационализатор. Ну, это меня не удивило.

Напротив исполкома, на здании Дворца культуры тоже висела доска. Только другого содержания: «Они позорят наш район». В том же правом верхнем углу я снова увидел портрет Фомича. Абсолютно такой же. Наверное, с одного негатива печатали. Здесь было указано, что товарищ Смирный занимается изготовлением самогонных аппаратов. Остальные его соседи по доске были просто алкоголики. Фактически его жертвы.

Как видно, доски вывешивали разные организации. И не слишком согласованно. Фомич на фотографии выглядел очень благообразно. На вид ему было лет пятьдесят. Прическа его напоминала маленькую плантацию по выращиванию волос.

Мне прямо жутко захотелось увидеть такого многогранного человека, и я поспешил к автобусу. Старичок, который меня предупреждал о посадке, хорошо знал местные условия. Никто не ехал просто так, без ничего. Все чего-то везли. Колеса для мотоцикла, стиральную машину, клетку с канарейкой, два телевизора и резиновый шланг для поливки. Это не считая моего пирометра.

Автобус подрулил к остановке. Шофер высунулся из окошка и закричал:

— Машину мне не переверните!

Но его уже никто не слушал. Два мужика со стиральной машиной наперевес, набрав скорость, понеслись к автобусу. По дороге они зацепили шланг и в результате промахнулись мимо двери, и на боку автобуса образовалась вмятина.

— Я сейчас выйду! — пообещал шофер.

Все молча отталкивались друг от друга руками. Это напоминало плавание в вязкой среде. Я прижал пирометр к груди и давил им на мешок, который волокла на спине какая-то бабка.

— Тихо ты! У меня там сервиз! — заорала бабка. И все сразу начали орать, у кого что в мешках. Абсолютно все предметы почему-то были бьющимися.

— Осторожно! — завопил и я. — Пирометр взведен! Он от сотрясения взрывается! — И я потряс в воздухе пирометром.

Вокруг моментально образовался вакуум. Я прошел в автобус и сел. А остальные продолжили свои попытки. Наконец шоферу это надоело, и он тронул с места. Стиральную машину успели к этому моменту впихнуть только наполовину. А шланга лишь небольшой кусочек. Шланг размотался и потянулся за автобусом, как кнут. Один из владельцев стиральной машины бежал рядом с дверями и все пытался продвинуть ее внутрь. Но это ему плохо удавалось.

Канарейка от ужаса запела песню. Ей чуть голову не открутили на нервной почве.

Километров сорок еще ругались, но потом успокоились. На мой пирометр смотрели с уважением и прислушивались, не тикает ли внутри.

Наконец я сошел у какого-то моста.

Рядом с мостом была пристань. На ней ждали катера. Как мне объяснили, ждали со вчерашнего вечера. Уверенность, что катер все-таки придет, меня воодушевила.

Катер действительно пришел. Но только на следующее утро.

Ночь мы провели у костра. Хорошо, что среди ожидающих были туристы. Они растянули палатки, и мы прекрасно переночевали. Утром меня покормили тушенкой.

Я спросил, нет ли здесь жителей Петушков.

— Это каких Петушков? — уточнила девушка с велосипедом, которая вечером у костра пела народную песню. — У нас Петушков много. Нижние Петушки, Верхние Петушки, Кривые Петушки и Ясные Петушки.

Я сказал, что Верхние. И добавил, что к товарищу Смирному.

— К дяде Васе? — обрадовалась девушка. Потом она подозрительно на меня посмотрела и спросила, не из милиции ли я. Я сказал — нет. Девушка посмотрела еще подозрительнее и осведомилась, уж не за аппаратом ли?

— Он их уже не делает. Через эти аппараты его от науки отрывают. Несознательные у нас люди!

Как видно, научные подвиги Фомича тоже были достаточно хорошо известны. Девушка сообщила, что Смирный соорудил из телевизионной трубки какой-то прибор. И облучает вымя колхозным коровам. Удои от этого очень выросли. В общем, интеллектуальные интересы Фомича были разнообразны.

Часа два мы плыли на катере мимо разнообразных Петушков и других населенных мест. Природа была первозданная. Воздух стерильно чист. Люди были суровые, привыкшие к трудностям. Полеводы, животноводы, сельская интеллигенция.

Раньше было такое понятие — «смычка города и деревни». Так вот, я эту смычку осуществлял. Меня попросили подробнее рассказать о пирометре. Я увлекся и незаметно перешел на элементарные частицы. А потом рассказал про лазер. Когерентное излучение и так далее.

— А что, сынок, энтим лазером сено можно косить? — спросила одна бабка.

— В принципе можно, — сказал я. — Но не рационально. Это все равно, что фотоаппаратом забивать гвозди.

В общем, когда мы добрались до Верхних Петушков, пассажиры уже имели представление о физике. Не знаю, как это там у них преломилось. Наверное, своеобразно. Ну, а я, в свою очередь, получил понятие о пахоте, севе, дойке и прочих вещах.

Наконец катер ткнулся носом, на котором висела автомобильная покрышка, в гостеприимную пристань Верхних Петушков.

Глава 6. Знакомлюсь с Фомичом

— А где село? — спросил я у девушки с велосипедом.

Она вызвалась меня проводить.

— Да вот же, — показала она. На пригорке располагались пять домиков. Причем совершенно хаотично. Вниз к реке вела тропинка. Лаяли собаки. Кричали петухи. Короче говоря, не было похоже, что это центр мировой науки.

— Вон дяди Васи дом, — махнула рукой девушка. На трубе этого дома было укреплено какое-то сооружение из толстой проволоки.

— Магнитная ловушка, — пояснила девушка.

— Понятно, — пробормотал я. Если этот Фомич получает в своей печке плазму, я брошу физику. Так я подумал.

Я подошел к жилищу и постучал в окошко. На стук из-за занавески высунулась голова. Я сразу ее узнал. Похуже, чем на Доске почета, но зато абсолютно живая. Василий Фомич сделал испуганные глаза и отрицательно замотал головой.

— Я по делу! — крикнул я.

— Пвопади ты пвопадом, — глухо донесся из-за рамы его голос. — Нету аппаратов!

— Я по поводу Брумма! — крикнул я.

— Бвумма? — Рыжие брови Фомича изобразили взлетающую птичку. Он исчез из окошка и через минуту открыл мне дверь. Я вошел в сени.

— А не врешь? — спросил Фомич. — Тогда заходи.

Фомич был в спортивном костюме из трикотажа. В руке он держал ухват. Между дужками ухвата была укреплена двояковыпуклая линза. Значит, это был уже не ухват, а физический прибор.

Фомич очень приятно картавил. Иногда совсем невозможно было понять, что он говорит. Но это главным образом из-за его собственной терминологии. Она у него отличалась от общепринятой.

— Житья нету от аппаратчиков, — сказал Фомич. — Я денег не беру. Только бы отвязались! Говорят, хоть польза от твоей науки… А ты откуда будешь?

Я объяснил. Фомич был удивлен не на шутку. Особенно тем, что наша подкова отказалась давать ток. Он ввел меня в избу. Там было похоже на нашу лабораторию. Очень много проводов и железа. На столе стояла керосиновая лампа. На ее стеклянном колпаке висела одной дужкой внутрь подкова. От подковы шли провода к приемнику. Фомич зажег лампу и включил приемник. Приемник заговорил.

— Прямое преобразование. Переносный электропитатель, пояснил Смирный.

Тут в окошко постучалась женщина-почтальон. Она принесла Фомичу телеграмму от меня. Знал бы я, захватил ее с собой, чтоб телеграф не мучался. Фомич внимательно изучил телеграмму.

— Командируется представитель, — значительно сказал он. — Тоже по Брумму.

— Да это я и есть, — сказал я. — Откуда вы про Брумма знаете?

— История, уходящая в прошлое, — литературно начал Фомич. — Я раньше дома ломал. Разбирал по бревнышку, по кирпичику. Под новую застройку. И однажды нашел трактат на чердаке. Ничего не понял, но интевесно! Интевесно ведь!

— Интересно, — согласился я. — Редкий довольно-таки бред.

— Ну, бред не бред, а зерно истины там присутствует, обиделся за Брумма Фомич. Он хотел сказать, что доковырялся до этого зерна.

— А дьявол? — спросил я.

— Не дьявол, а черт, — поправил Фомич. — Электрон, черт разницы нету. Главное, чтоб работало!

— Ну, это мы проверим, — сказал я.

— Утро вечера мудренее, — сказал Фомич.

Мы стали готовиться ко сну. Пришла откуда-то жена Фомича, очень жизнерадостная женщина. Фомича она называла Васютой, а к физике относилась с любовью, как к домашней кошке. Меня покормили от души. Перед сном Фомич понаблюдал немного в телескоп, делая какие-то записи. По-моему, он опоздал родиться. Ему очень подошел бы Ренессанс. Прошу не путать с Россинантом. Хотя Россинант этому рыцарю науки тоже сгодился бы.

Мне очень хотелось спросить: не пишет ли Фомич стихи? Или не ваяет ли? Но не спросил.

Ночью мне приснился Ганс Фридрих Брумм. Он пришел к нам на кафедру в ватнике, надетом поверх черной мантии. В руках он держал телеграмму-молнию. Я показывал ему подкову, и Брумм страшно хохотал.

— Интевесно! Интевесно ведь! — кричал он.

Потом Брумм перешел на латынь и долго что-то говорил. Из этого я понял только крылатую фразу: «Квод лицет йови, нон лицет бови». Это означает: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Я когда-то увлекался крылатыми фразами. Вот только неизвестно, кого Брумм подразумевал под быком.

Глава 7. Экспериментируем вместе

Когда я проснулся, Фомича не было. Он пришел через полчаса с ведром, в котором был вмонтирован кинескоп. 43 сантиметра по диагонали. Видимо, Фомич только что проводил утреннее облучение коров.

Судя по всему, проснулся он очень давно. Это я определил по пирометру. Пирометр был разобран на части до последнего винтика. Его детали аккуратно лежали на чистой тряпочке. У Фомича был детский метод познания окружающего мира. Я тоже в детстве разбирал игрушки, чтобы посмотреть, что внутри.

— Пирометр нам понадобится? — спросил Фомич, указывая на детали. «Ишь ты, знает название!» — подумал я.

— Да, — сказал я. — Понадобится.

— Сейчас соберу, — сказал Фомич.

И он действительно за какие-нибудь четверть часа собрал пирометр. Не осталось ни одной детали. На ходу он что-то там модернизировал — в результате, по его словам, пирометр можно было теперь использовать как микроскоп.

— Есть еще чего? — спросил он с надеждой.

— Нет, — сказал я. — В следующий раз привезу больше.

— Эх, мне бы камеру Вильсона! — мечтательно смазал Фомич. — Я бы тогда…

Как выяснилось из разговоров, Фомич был лишен честолюбия. Его письма в научные центры объяснялись просто. Земляки не очень-то уважали Фомича за его научную деятельность. Не считая, разумеется, аппаратов. Можно сказать, они не верили в его звезду. Тогда он решил получить авторское свидетельство, чтобы таким образом укрепить свой престиж. И заодно — чтобы не мешали ему работать.

— Ремонтируй, говорят, твактова! — жаловался Фомич. Я с трудом сообразил, что речь идет о ремонте тракторов. — Да мне эти твактова неинтересно чинить. У меня плазма на очереди.

Мы позавтракали и приступили к опытам. Интересно, что не пили ничего, кроме чая. Ни вчера, ни сегодня. Потом оказалось, что Фомич вообще непьющий. У меня даже мелькнула мысль — ввести обязательные занятия физикой в качестве меры против пьянства.

Нагревали подкову. Свечечкой. Керосиновой лампой. Пальцем. Токи текли неправдоподобно большие. Приемник работал. Моя электробритва брила. Бриться от подковы! Да если это на кафедре рассказать, — убьют!

Гипноз был исключен. Колдовство тоже. Оставалось снять шапку перед фактами.

— А ты говоришь — бвед! — радостно восклицал Фомич.

— Природа едина, — твердил я. — Не может быть в Петушках один физический закон, а в Ленинграде другой.

— Как сказать! Как сказать! — приплясывал вокруг подковы Фомич. — Вот в этом ты, видать, и ошибаешься.

Я еще раз проверил схему, снял показания, замерил температуры и ушел думать в поля. Полей, слава богу, хватало. Можно было обдумать всю физику от первого закона Ньютона до последних открытий Фомича.

Это что же получается? Я закончил школу, институт, готовлюсь в аспирантуру. Отвоевал себе маленький клочок физики, где я знаю, кажется, больше всех. Совсем маленький. Меньше не бывает. А тут человек исследует глобально на одном энтузиазме. Причем о диссертации не помышляет. Интересно ему, вот и все. Так кто же из нас, спрашивается, занимается физикой?

Получалось, что физикой занимается Василий Фомич. А я исследую какие-то крупицы истины, от которых никому ни жарко, ни холодно. Оптические свойства анизотропных соединений висмута. Ну, защищу, положим, диссертацию. А у Фомича мотоцикл от подковы ездит. Приемник говорит. Бритва бреет. Вот-вот плазму в печке получит.

А если он шарлатан? Я вспомнил глаза Фомича, когда он колдовал над свечечкой. Нет, он не шарлатан. Такой веры в глазах у шарлатанов не бывает.

Ничего я не придумал, и мне стало холодно в полях. Наступил вечер. Упали заморозки. Кажется, так это говорится на сельскохозяйственном языке. Трава пожухла. Я как вспомнил это слово, так и захотелось мне переехать жить в деревню. А что? Буду у Фомича ассистентом. Достанем камеру Вильсона, ударим по элементарным частицам. Корову куплю. Мотоцикл. И хорошо на душе стало — и все равно тоскливо, потому что никуда я не уеду. Буду всю жизнь что-то намерять и писать статьи в журнал «Физика твердого тела». А эти статьи будут понятны кроме меня и шефа еще семнадцати человекам. Это на всем земном шаре.

Расстроился я и вернулся к Фомичу. Он меня напоил парным молоком, и на ночь мы поговорили про космические лучи и относительность пространства-времени. Давно я на такие темы не говорил со свежим человеком. А Фомич был абсолютно свеж. Пару раз он меня ставил в тупик. Оказывается, в пространстве-времени много нерешенных вопросов.

— Васюта, спи! — попросила с печки жена Фомича.

— Погоди! Душу мне разбередил этот Эйнштейн. Это как же я поперед него не подумал?

— Он просто раньше жил, — успокоил я Фомича.

— Разве что, — согласился Фомич. — Все равно обидно.

Он долго еще ворочался, а потом заснул. Я смотрел в окошко и видел распаханное поле, залитое зеленоватым светом луны. От каждого бугорка падала тень. По полю, опустив морду, пробежала собака. Или волк. Мне захотелось к маме. Или к жене.

Просторы очень действовали на нервную систему.

Глава 8. Едем обратно

— Собирайтесь, Василий Фомич! — сказал я утром. — Упаковывайте приборы. Поедем в Ленинград.

— Чего я там не видал? — насторожился Фомич.

— Вас там не видали, — сказал я.

— И не увидят. Вот еще!

— Мы вам осциллограф подарим, — пообещал я.

— Осциллограф? — Фомич мечтательно зажмурился. У него даже волосики на голове зашевелились. — Нет, не поеду. Кто коров будет облучать? Председатель не отпустит.

Я пошел к председателю в соседнюю деревню. Правление было там. Председатель ничуть не удивился моему визиту. Как видно, по поводу Фомича его посещали часто. Странно, что он еще сохранил к нему теплые чувства.

— Золотая голова! — сказал председатель. — Это раз. Не пьет. Это два… Но безответный он, понимаешь? Аппаратов этих знаешь сколько роздал? Двадцать семь штук! Ни копеечки не взял. Отказать не может. Да и как откажешь — пристают с ножом к горлу!

Я понял, что это сказано не фигурально.

— Ерундит иногда, это верно. Измышляет без пользы. Вот облучатель сделал — молодец! А плазма эта — ну кому она нужна?

По словам председателя, золотую голову Фомича они даже в аренду сдавали. Соседним колхозам. Фомич тем рацпредложение, а они колхозу денежки. В общем, как у нас на кафедре договорные работы с предприятиями.

— Ладно, уговорил! — сказал председатель, когда я намекнул на Нобелевскую премию. — Будет премия, построим коровник.

— На эту премию и слоновник можно построить, — сказал я.

— На что нам слоны? — не понял председатель.

— Вместо петухов, — сказал я. — Научите их кукарекать.

Председатель посмотрел на меня с интересом. Я понял, что свалял дурака со своим юмором. Так у меня часто бывает. Поэтому я решил поправиться:

— Вообще, слонов используют в Индии как рабочую силу.

— Да у нас весь урожай на корма пойдет! — сказал председатель. — А сколько стоит слон?

Я уже и не рад был, что завел разговор о слонах. Просто не знал, как вывернуться.

— Их трудно достать. Они все импортные, — успокоил я председателя. Он сразу потерял интерес к слонам и выписал Фомичу какие-то документы на отъезд. Напоследок попросил, чтобы Фомич научил подпаска Кольку облучать коров. Я обещал.

День у нас ушел на сборы. Набрали в кузнице мешочек подков. Довольно тяжелый. Взяли приборы Фомича, чтобы соблюсти чистоту эксперимента. И пустились в путь.

Жена Фомича дала сушеных грибов и сказала:

— Держись там, Васюта!

И далее у них произошел такой же разговор, как у меня с женой. Только они говорили о научной позиции.

Когда приехали в райцентр, Фомич весь съежился. Он шел не поднимая головы. Мы прошли мимо Дворца культуры. На стенде «Они позорят наш район» фотографии Фомича уже не было. Как, впрочем, и на Доске почета. Фотографии взаимно уничтожились, как частица с античастицей. У нас это называется — аннигилировали. Фомич первый раз улыбнулся. Неизвестно, исчезновению с какой доски он больше обрадовался.

Короче говоря, мы поехали в Ленинград на том же поезде. С той же проводницей и с теми же удобствами. Поэтому я поездку пропущу.

Мы приехали утром, и я сразу же поволок Фомича в институт. Он все время озирался и прижимал к животу мешочек с подковами. Два раза я вынимал его из-под колес движущегося транспорта. Один раз он меня. Но это случайно.

Мы шли по коридору кафедры, обрастая сзади хвостом из любопытных. У входа в лабораторию все уже напоминали комету. Ядром были мы с Фомичом.

Я впихнул Фомича в лабораторию, вошел сам и объявил, как на приеме:

— Знакомьтесь. Василий Фомич Смирный.

Шеф в это время давал консультацию студентке. Он сидел к нам спиной. И по лицу студентки я понял, что происходит с шефом. У нее расширились зрачки, и она пролепетала:

— Виктор Игнатьевич, я потом зайду…

Шеф медленно повернулся. Все-таки у него сильная воля. Саша Рыбаков снял очки и протер их. Произошла немая сцена, как в «Ревизоре». А Фомич сказал;

— Вы меня помните? Я вам писал про Брумма.

— Помним, — сказал шеф. — Очень хорошо помним.

Глава 9. Носимся с Фомичом

Публика расположилась, как на стадионе, и у шефа с Фомичом началось состязание. Сначала работал шеф. Рыбаков ему ассистировал. Я был третейский судья. Не знаю, что это такое. Так принято говорить.

Шеф взял подкову через носовой платок и укрепил ее. Припаяли провода и так далее. Нагрели. Результата, конечно, никакого.

— Ну-с, — сказал шеф.

— Это по-вашему, — сказал Фомич. — Дайте свечу.

Фомич заступил за пульт управления и мгновенно добился тока. Получилась боевая ничья. Со счетом 1:1.

Откуда ни возьмись, появился Лисоцкий. Он подошел к Фомичу и нежно обнял его за плечи. Фомич испуганно отшатнулся.

— Ай-яй-яй, — сказал Лисоцкий. — Вам не стыдно, товарищи? Так встречать гостя не годится. Где наше ленинградское гостеприимство?

— Я пить не буду, — тихо сказал Фомич.

— Петр Николаевич, товарищ устроен в гостиницу? — спросил меня Лисоцкий.

— Он же не из Парижа, а из Петушков, — сказал я. — Попробуй его устрой.

— Я это беру на себя, — сказал Лисоцкий.

— Да я уж на вокзале, — предложил Фомич.

А подкова все продолжала давать ток. Кто-то из лаборантов незаметно подсоединил к ней лампочку. Та, конечно, загорелась. Шеф сел на стул и вытер лоб тем же платком, которым брал подкову. Саша Рыбаков замерил напряжение и объявил:

— Двести двадцать вольт… А есть подковы на сто двадцать семь?

— Почему нет? Есть, — сказал Фомич.

— Не надо, — еле слышно сказал шеф.

— Василий Фомич, — сказал Лисоцкий. — Сейчас мы вас устроим, вы отдохнете, а завтра продолжим исследования.

— Да чего тут исследовать? — удивился Фомич.

— Могут быть побочные эффекты, — уклончиво ответил Лисоцкий. — Кроме того, надо дать теоретическое обоснование.

— Его уже дал Брумм, — сказал я. — Все дело в черте. Или в дьяволе.

Тут Лисоцкий увел Фомича. Тот успел кинуть на меня беспокойный взгляд, но бесполезно. Мне нужно было писать отчет о командировке. Весь народ из лаборатории рассосался. Лампочка продолжала гореть.

— Петя, уберите этот иллюзион, — сказал шеф устало.

— Ничего не поделаешь. Работает, — развел я руками.

— Ха! — крикнул из своего угла Рыбаков.

Шеф вскочил и зашвырнул лампочку в железный ящик. Там она благополучно взорвалась. Причем шефа стукнуло током от подковы. Это был неплохой аргумент. Но шеф ему не внял. Как говорится, он закусил удила.

— Петя, — угрожающе начал шеф. — Чтобы я этого Фомича больше не видел. И подков тоже. Сделайте для меня такое одолжение. Я вас освобождаю от работы на неделю. Поведите его в Эрмитаж, покажите кулибинское яйцо. В цирк, на карусели, в бассейн. Куда угодно!

— А эффект Брумма? — спросил я.

— Забудьте это слово! — закричал шеф. Взгляд его упал на подкову, он зарычал и бросился на нее. Никогда не думал, что шеф такой богатырь. Он мигом разогнул подкову и зашвырнул ее в тот же ящик. Следом полетела свеча. Шеф достал таблетку и засунул ее под язык. Я подумал, что, если он сейчас умрет от разрыва сердца, виноват буду я, а не Брумм. Поэтому я, пятясь, вышел из лаборатории.

Глава 10. Носимся с Фомичом (2)

На следующий день был бенефис Фомича в лаборатории Лисоцкого. Лисоцкий прибежал на кафедру с самого утра, чего давно уже не бывало. В руках у него болтался мешочек с подковами. Видно, выпросил все-таки. Снова на счастье. Судя по всему, счастья Лисоцкому должно было теперь хва тить до двухтысячного года.

— Петр Николаевич, — обратился ко мне Лисоцкий. — Я устроил Смирного в гостиницу «Ленинград». Поезжайте за ним, скоро прибудет корреспондент.

— Какой корреспондент? — спросил я.

— Из газеты, — сказал Лисоцкий.

Я пожал плечами, но поехал за Фомичом. Фомич по мне соскучился. Он чуть меня не расцеловал. В отдельном номере гостиницы с полированной финской мебелью он выглядел, как леший в целлофане. Фомич сидел перед зеркалом во всю стену и приглаживал брови. Но безуспешно. При этом он разговаривал со своим изображением.

— Что, Васька, генералом стал? — говорил Фомич. — И чего тебя, дурака, в город понесло? На кой шиш тебе эти исследования? Ага, молчишь!

Фомич сделал паузу, чтобы изображение и вправду помолчало. Потом он поднял сапог, стоявший под мягким креслом, и потряс им в воздухе.

— Лапоть ты, Васька! Сапог!

— Не расстраивайтесь, Василий Фомич, — сказал я.

— А я и не расстраиваюсь. С чего ты взял? — сказал Фомич.

Как мне показалось, Фомич так и не решился ночевать на кровати, а спал в кресле. Постель была не тронута. Мы спустились по коврам вниз, причем дежурная по этажу посмотрела на Фомича с изумлением. Наверное, она давно не видела обыкновенных людей.

Мы приехали на кафедру, где уже томился корреспондент. Удивительно ученый человек. Он так и сыпал научными терминами. Лисоцкий ходил с ним по коридору и чего-то пел ему про подковы.

— А вот и наш самородок! — сказал Лисоцкий.

Корреспондент достал блокнот и посмотрел Фомичу в зубы. Фомич сморщился, будто съел килограмм клюквы.

— Мы начнем интригующе, — сказал корреспондент и рассмеялся от счастья. Он был счастлив находкой. — Сначала история подковы. От египетских фараонов, через крестовые походы до наших дней. Подкова уже отживает свой век. Она, можно сказать, при последнем издыхании. И вот тут-то!.. Второе рождение! Да, именно так это будет называться.

Корреспондента срочно нужно было остановить, потому что Фомич весь побелел. Наверное, его хватил приступ ностальгии. Я побежал к себе, а оттуда позвонил в лабораторию Лисоцкого. Вызвал корреспондента.

— Слушаю, — сказал корреспондент в трубку.

— Говорят из радио, — сказал я. — Нам срочно нужен материал в выпуск. Вести из лабораторий ученых. Две страницы на машинке. Подчеркните народнохозяйственное значение открытия товарища Смирного.

— Когда? — спросил корреспондент.

— Через час.

— Схвачено! — сказал корреспондент. — Продиктую по телефону. Ваш номер?

Я назвал ему номер моей тети. Она у меня одинокая пенсионерка. Ей интересно будет послушать. Потом я позвонил тете и попросил принять для меня телефонограмму.

Когда я вернулся в лабораторию Лисоцкого, там вовсю кипел эксперимент. Фомич выглядел вяловато. Может быть, поэтому ток в подкове был поменьше, чем вчера. Лампочка светила совсем слабо. Но корреспондент уже строчил про народнохозяйственное значение.

Он закончил быстрее, чем Фомич, и тут же все изложил моей тете. Начиная с египетских фараонов. Лицо его светилось вдохновением. После этого он помчался в газету.

— Надо звонить на телевидение, — сказал Лисоцкий.

— Звоните, — сказал я. — А мы пока пойдем в Эрмитаж. Человек ни разу не был в Эрмитаже.

Следуя указаниям шефа, я показал Фомичу в Эрмитаже кулибинское яйцо. К сожалению, его нельзя было тут же разобрать на части. Поэтому Фомич повертелся у музейной витрины, и мы пошли смотреть картины. Фомича потряс Пикассо. Он долго стоял, обозревая какую-то композицию, а потом сказал:

— Где билеты продают на поезд?

Уходя, он оглядывался на картину с опаской, будто она могла кинуться за ним, как собака. Окончательно добил его Матисс. Фомич вышел из музея, как в воду опущенный. В цирк идти отказался.

— Пойдем выпьем, Петя, — предложил он.

Мне стало страшно за Фомича. Я повел его обратно в гостиницу. Там был бар. Фомич сел за стойку рядом с юношей, похожим на девушку. Или наоборот. Бармен придвинул ему коктейль с соломкой. Фомич опрокинул бокал вместе со льдом и стал меланхолично жевать соломку.

— Пресновата, — сказал он. — А так ничего, закусывать можно.

Вокруг галдели на иностранном языке. Фомич разомлел и уставился на носок своего сапога. Что-то он все обдумывал. Группа туристов захотела с ним сфотографироваться. А ля рюс. Фомич слез с круглого сиденья, горестно махнул рукой и куда-то пошел. Две иностранки в блестящих брюках, похожие на голодающих марсианок, устремились за ним. Они подхватили Фомича под руки, и тут он им что-то сказал.

Как ни странно, они поняли. У них чуть глаза не выпали из-под очков. Они вернулись к своим и долго о чем-то шептались.

А Фомич покрутился в холле, как слепой на танцплощадке. Его все обходили по полукругу. Швейцар уже начал обращать на него внимание, но здесь вмешался я. Я обнял Фомича за плечи и мягко повлек его в номер. Там он не выдержал и разрыдался. Я дал ему таблетку триоксазина, который ношу с собою с некоторых пор. А точнее, со дня начала истории с Бруммом, вы что, думаете, она мне легко дается? Ошибаетесь.

Я уложил Фомича в постель, и он заснул, вздрагивая всем телом. Я вышел от него на цыпочках и предупредил дежурную, чтобы она за ним следила.

Глава 11. Выступаем

Утром я заглянул к Лисоцкому. Он бурлил. Творчество так из него и било. На стене его лаборатории уже висела схема с подковой, вычерченная тушью. Лаборанты шлифовали дужки.

— Я договорился, — не разжимая зубов, сказал Лисоцкий. Сегодня нас записывают на телевидении. Поезжай за Смирным и не отпускай никуда. Запись в четырнадцать.

Я затосковал. Интересно, когда мне дадут заниматься наукой? Но с другой стороны, Фомич без меня пропадет. Он уже ко мне привык. Он мне верит.

Опять я к нему поехал и прогуливал до обеда. Я постарался выбрать спокойные места. Летний сад, Таврический сад. Музей Суворова. Фомич был меланхоличен до неузнаваемости.

Наконец я отвлек его внимание и привез на студию. Там, в вестибюле, уже бегал Лисоцний, одетый во все праздничное. Режиссер посмотрел на сапоги Фомича и хмыкнул.

— Одеть! — крикнул он через плечо.

Фомича схватили и куда-то поволокли. Он упирался, бедный, и смотрел на меня так, что я почувствовал себя предателем. Поэтому я пошел следом.

Две девушки очень властного вида привели Фомича в костюмерную. С ним они не разговаривали. Это не входило в их обязанности. Они толковали между собой.

— Фрак ему не подойдет, — сказала одна. — Лицо простовато.

— Может быть, китель? — спросила другая задумчиво. — Как будто он отставной офицер.

— Тогда уж гимнастерку, — вставил слово Фомич.

— И противогаз, — сказал я сзади.

Девушки обернулись и посмотрели на меня, как на идиота.

— Джемперок и брючки! — придумала первая. — Будет смотреться.

Они заставили Фомича напялить белый джемпер и брюки в полосочку. Как у Дина Рида. Сапоги заменили лакоаыми штиблетами. Фомич был просто молодцом? Он зачесал волосы на пробор и стал похож на чечвточника.

— Ух, — курносые! — воскликнул Фомич, пытаясь ущипнуть обеих девушек сразу. При этом он подмигнул мне. Девушки с трудом сохранили ледяную надменность. Я понял замысел Фомича.

— Меня тоже нужно одеть, — сказал я. — Режиссер сказал, во что-нибудь средневековое.

Девушки поверили. Они там ко всему привычные. Мы с Фомичом еле сдерживались, чтобы не расхохотаться на всю студию. Но хохотать было нельзя. Рядом шли передачи.

Я выбрал такую черную кофточку с жабо. И стал как Ромео. Девушки были поразительно серьезны. Они старались вовсю.

Когда нас привели к режиссеру, он чуть не прослезился. На мой взгляд, обе девушки схлопотали взыскания по службе. Нас опять переодели во что-то нейтральное.

Мы вошли в студию и стали репетировать. Лисоцкий вея передачу. Он так расписал про подковы, что оператор не мог нас снимать. Он уткнулся носом в камеру и там беззвучно смеялся.

Удивительно, что Фомич приободрился. У него был вид: «пропадать, так с музыкой».

Сразу же после репетиции, которая прошла поверхностно, начали запись. Оператор уже отсмеялся и был грустен. Надоело ему, наверное, каждый день снимать чепуху. Я его понимаю.

Когда дело дошло до Фомича, он встал, подошел к приготовленной аппаратуре и зажег свечу. С важным видом. Потом он стал греть подкову. К подкове был присоединен вентилятор.

— Обратите внимание, сейчас ток поступит в электромотор и вентилятор начнет вращаться, — сказал Лисоцкий в камеру.

Вентилятор на эти слова не прореагировал.

— Сейчас, — сказал Лисоцкий, все еще улыбаясь.

Фомич аккуратно потушил свечу двумя пальцами, сел на место и сказал загадочные слова:

— Наука умеет много гитик.

— Стоп! — крикнул режиссер по радио. Через минуту он прибежал в студию.

— Почему нет эффекта? — спросил режиссер.

— Кураж не тот, — сказал Фомич.

— Какой кураж? — спросил Лисоцкий, бледнея.

И тут Фомича прорвало. Он показал характер. Он дал понять, что он обо всем этом думает. Я был счастлив.

— Все свободны, — сказал режиссер. — Наука умеет много гитик. Это гениально!

Не смеялся один Лисоцкий. Он собрал свои листки и незаметно выскользнул из студии. А мы с Фомичом снова переоделись и поехали покупать билет на поезд.

Глава 12. Провожаю Фомича

Мы с Фомичом сидели у меня дома и пили чай. Фомич излагал свои взгляды на жизнь. И на физику. А я свои. Нам было интересно друг с другом.

— Понимаешь, — говорил Фомич, — что нам с тобою главное? Не то, чтобы людей удивить. И денег нам с тобой не надо. Главное — это когда всей душой устремишься и вдруг сделаешь что-нибудь. И оно только душою и держится. Вынь душу — пропадет все.

— А объективная реальность, данная нам в ощущении? — спросил я. Это я на материю намекал. Я, как уже говорилось, материалист.

— Данная? — спросил Фомич. — А кем это она данная? А?

— Ну, данная, и все, — сказал я.

— Э-э! — помахал пальцем Фомич. — Кем-то, видать, данная.

— Вы что, Василий Фомич, верующий? — спросил я.

— Верующий, — сказал Фомич. — В науку верующий. В душу верующий.

— Это не одно и то же, — сказал я.

— У вас не одно и то же, а вообще так одно. Вот ты мне давеча про Эйнштейна толковал. Я так думаю — поверил он в свою придумку так, что она и воплотилась. А если бы для денег или еще для чего, никакой твоей относительности и не было бы.

— Другой бы открыл.

— Это кто — другой? — сказал я.

— Ну, я, может, и открыл бы. Или ты, — раздобрился Фомич. — А этот Лисоцкий — нипочем. Даже если бы у него голова с силосную башню была.

Я живо себе представил Лисоцкого с силосной башней на плечах. Получилось внушительно.

— Или возьми Брумма, — продолжал Фомич. — Тоже хороший мужик. Не лез в телевизор.

Мы попили чаю и стали собирать Фомича. Собственно, собирать было нечего. Вся аппаратура осталась у Лисоцкого. Был только осциллограф, который мы подарили Фомичу. Как я и обещал.

Мы поехали по ночному городу. Фомич задумался. Я решил его растормошить.

— А Лисоцкий не ожидал такого фиаско, — сказал я.

— Фигаско, — сказал Фомич. Я не понял, шутит он или нет.

— С него, как с гуся вода, — сказал я.

— То-то и оно, — вздохнул Фомич. — Ну, бог его простит.

На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел.

— Поехали, Петя, со мной, — предложил он. — А то пропадешь здесь. Ей-богу, пропадешь!

— А семья? — спросил я.

— А наука? — сказал Фомич. — Если любит, приедет.

Последние слова относились к моей жене. Но я все-таки не поехал. Сдержался.

Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и увез Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.

Глава 13. Получаю письмо

— Поздравляю, — сказал шеф на следующее утро. — Наверное, как гора с плеч свалилась?

У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича.

— Ладно, Петя, — сказал шеф. — Побаловались подковами, и хватит. Нужно думать о диссертации.

А мне совсем не хотелось о ней думать. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть к ним в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что, если не залезу к ним в душу, ученого из меня не выйдет.

С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и спешно вставлял в диссертацию. Он все подковы извел, но никакого тока не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета.

— Был, — сказал я. — Бескорыстная преданность науке.

Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и даже заключил с кем-то договор.

А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало, К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все подсоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки.

Со мною все как-то по-другому стали обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли?

Даже Рыбаков однажды сказал:

— Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться.

С чего он взял!

Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел.

Потому что я очень этого хотел.

Я и не заметил, как собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.

— Удивительно, — сказал шеф.

— Мистика! — сказал Лисоцкий. — Фомич номер два.

— Кстати, о Фомиче, — сказал шеф. — Он снова нам написал.

— Ха-ха-ха! — сказал Лисоцкий и ушел. Наверное, разволновался.

— Это не нам, а только мне, — сказал я, открыв письмо. Там было написано:

«Здравствуй, Петр Николаевич! Спешу поделиться радостью. Плазма у меня пошла. Бился всю зиму. Пошла, родимая! Вчера растопил печь березовыми полешками, угольку добавил и вышел на крыльцо. Смотрю, а над трубой в магнитном ловушке — голубой шарик! Висит, стервец, как звездочка или планета, и потрескивает чуток. Я чуть не заплакал от радости. Долго висел. Я снежок слепил и запустил в него. Тут он и взорвался. Полное небо искр. Нам салют в честь Дня Победы. Напиши, как идут исследования. И приезжай летом отдохнуть. Разберемся с твоей анизотропией. До скорого свидания. Остаюсь твой Василий Смирный».

И я тоже чуть не заплакал, представив себе, как чуть не заплакал Фомич.

Эпилог. Пишу диссертацию

В конце концов мне все-таки пришлось писать диссертацию. А в диссертации следовало объяснить, как это у меня получился такой удивительный для науки результат. Я долго мучался, а потом написал все с самого начала. Как получил от Фомича письмо, как поехал в Петушки и что из этого вышло. Я писал честно. То есть по сути честно, а в деталях немножко приукрашивал. Чтобы диссертацию интересно было читать.

У меня получилась первая часть, которую я назвал «Введение в историю проблемы». Я показал ее шефу.

Шеф прочитал «Введение», как детектив, не отрываясь. Иногда он хохотал и вытирал слезы платком. Тем самым, о котором я уже упоминал. Я что-то не помню, чтобы он когда-нибудь с таким интересом читал научные работы.

Наконец он кончил и отложил диссертацию в сторону. Лицо его стало грустным.

— Петя, вы что, с ума сошли? — спросил шеф.

— По-моему, нет, — сказал я.

— Что это такое? — спросил шеф, указывая на диссертацию.

— Диссертация, — сказал я, — А что, не похоже?

— Вы когда-нибудь видели диссертации? — спросил шеф.

— Видел, — сказал я. — Они все довольно скучные. А у меня нет.

— Еще бы! — закричал шеф.

— Я никогда не писал диссертаций, — сказал я. — Если что-то не так, вы скажите. Я не обижусь.

— Откуда вы это все взяли? Я не подозревал, что у вас фантазия пятилетнего ребенка, только с высшим физико-математическим образованием. Где вы видели эти подковы? А плазма? Что это такое? Этого же ничего не было!

— Как это не было? — спросил я. — А Фомич был?

— Ну, был, — сказал шеф. — Но ведь подковы-то он не грел. И никаких поразительных результатов не добился.

— По-моему, это не главное, — сказал я. — Главное для меня — его отношение к делу. Из-за этого отношения у меня получился опыт. Разве не так?

— Не знаю, не знаю… — задумчиво сказал шеф.

И тут я перешел в наступление. Я сказал, что в науке должно быть место для фантазии. Я сказал, что научные труды тоже должны читаться с интересом. А для этого интереса можно и загнуть, если это не вредит сути. А у меня не вредит. Суть-то понятна!

В самом деле, вот написал бы я, что живет в Верхних Петушках Василий Фомич Смирный, необразованный человек, который любит физику. И ничего особенного у него в опытах не получается. Хотя он думает, что каждый день совершает переворот в науке. Его можно только пожалеть. Это что, правда?

Смотря как поглядеть.

А я поглядел так, что Фомичу и позавидовать можно. Он занимается своим любимым делом. В науку верит. Только этим и живет. Кстати, кое-что у него полезного выходит. Надо отдать ему справедливость. Честное слово, не каждый кандидат физико-математических наук так рыцарски относится к науке. Не каждый. Я знаю. А что там Фомич грел или получал в своей печке — какая разница?

— Все это замечательно, — сказал шеф. — Но это не диссертация. Ученые будут смеяться.

— И на здоровье! — сказал я. — Пускай смеются. Разве это плохо?

— Для диссертации плохо. Назовите это по-другому.

И я назвал это по-другому. А диссертации писать так и не стал, потому что у меня, как выяснилось, нет способностей к диссертациям.

Назад: Александр Щербаков Змий

Дальше: Александр Хлебников Невероятный выдумщик