В это утро трамвай опаздывал. Обычно он был на углу за домом ровно без пяти семь. Тогда Ани успевала не спеша раздеться, поправить прическу. Позже приходили другие учителя, в учительской становилось шумно…

В общем-то, это, наверное, была болезнь: ей было не по себе, когда на нее смотрели. А в этой зоркой женской толчее она — новенькая провинциалочка — тем более чувствовала себя небезопасно… Вот уже месяц Ани работала младшим преподавателем в пригородной школе недалеко от Этериу.

Трамвай тащился по узким каменным коридорам, потом по пустырям, где небоскребы торчали вперемешку с сараями. Тут переполненный вагон пустел, и Ани уже почти одна вырывалась в поля… Впрочем, по понедельникам пассажиров и вообще было мало: соседствующий со школой завод начинал в этот день на час позже.

Трамвай опаздывал на десять минут. Ани села одна в самом конце. Поля тянулись желтые, мокрые. Капли дождя свисали с проводов. Вдруг стекла задребезжали, передняя скамья ударила ее в грудь.

— Выходи, приехали, — зло буркнул на весь вагон усиленный магнитофоном голос.

Конечно, можно было дойти. Может быть, успеть даже к началу урока. То есть к началу надо было успеть непременно. Во всем Этериу (каждый знал это), боролись за точность, а она не взяла даже справки от водителя. Наверное, справку следовало взять: "Авария на трамвайной линии, не переводятся стрелки…" Но уж тогда опоздала бы обязательно. То есть, конечно, убить ее не убьют. Просто кто-то из учителей громко скажет: "Анину Дапапос к директору".

И все обернутся… При одной мысли об этом Анн вздрогнула. Ей всегда было мучительно неприятно, когда громко произносили ее фамилию. Почему-то в этом чудилась обида, обида и насмешка; она понимала, что это глупо. Директор был, кажется, приличный человек, но все равно: оправдания, объяснения… И все смотрят тебе вслед.

Она бежала, перепрыгивая через лужи. Потом остановила себя: надо было не бежать, а идти, но зато идти ритмично. Важно войти в ритм ходьбы, тогда не устанешь даже на каблуках. Оставалось еще километра два или чуть больше.

Каблуки мягко ударялись в мокрые листья. Они лежали по краям асфальта яркими полосками. Дома, в Ирпаше, Ани собирала их с первоклашкамн, составляла букеты. А второклассники делали человечков из желудей — целые бытовые сценки… Здесь школа была общеобразовательная, не художественная, даже не с художественным уклоном, ей удалось найти работу только в обычной школе — просто преподавать рисование.

Ани вздохнула: в конце концов это тоже не так уж плохо — дети любят рисовать. Важнее казалось скрыть это от Жиля. Была у него такая склонность — к трагедии. А тогда уж человеку не объяснишь ничего… В общем, это был тот случай, когда Ани предпочитала врать. Она придумала роскошный вариант: художественный колледж, чуть ли не академия. Но это оказалось не нужно — Жиль ни о чем не спросил… В Ирпаше лицо Жиля всегда было повернуто к ней, она так его и помнила: обращенное к ней лицо. Здесь, в Этериу, он все время был как бы в профиль…

Хорошо, что она торопилась: при быстрой ходьбэ мысли сталкивались, перемешивались… В глубине души Ани всегда сомневалась, умеет ли она вообще думать. Иногда со смехом она в этом даже признавалась: "Думать художников не учат — только смотреть". Смотреть она могла и на ходу. Дождь перестал. Но хотя уже рассвело, фонари вдоль асфальта продолжали гореть тусклым, белесым светом. Длинная уходящая вдаль петля блеклых огней… Ее всегда привлекала именно эта тема: огни не в темной ночи, а в белых, уже светлых сумерках… Вот, вот оно: молочное небо просвечивает, белый туман сияет. В Этериу она не писала еще ни разу, но теперь багаж наконец прибыл, мольберт можно будет установить за плитой у окна…

Ани снова почти бежала. Бежала вприпрыжку. Светящаяся молочно-белая дымка — Ани представляла ее на полотне: картина, состоящая из неба на три верхние четверти. А с самого бока вырывается вверх фонарь, длинный фонарь, похожий на шею жирафа.

Ани сама не заметила, как запела. Ритм этой детской песенки — это был ее секрет, ее талисман — для удачи. И она почти всегда напевала про себя.

Плывет по лужам, по гнилью, по слякотной дороге И знать не знает про свои невымытые ноги.

— Садитесь. Пожалуйста.

Ани вздрогнула, обернулась. Возле нее бесшумно притормаживала черная машина. Водитель уже открыл дверцу. Дорога была совершенно пустынна, но машина удивительно точно вписывалась в пейзаж, она только подчеркивала бесконечность асфальта, одинокость ярких листьев.

— Спасибо.

Теплое мягкое сиденье. Она только сейчас поняла, что замерзла, несмотря на свой бег. Вернее, не замерзла, а вся как-то пропиталась сыростью. Ноги промокли. Хотелось поджать их под себя, закрыть глаза, откинуться. Но у машины был хозяин. Сейчас он представится, придется отвечать на вопросы.

— Снимите туфли. Я включу отопление.

Теплые волны побежали по коже… Но хозяин был тут. Придется называть себя, рассказывать. Он, конечно, пустится в расспросы: "Так вы сами приехали в столицу? И у вас никого тут нет? Взяли просто и приехали? Но, наверное, какие-то особые цели… Кинозвездой хотите стать, а? А пока где живете? И есть телефончик?.."

— Возьмите плед. Он там, за спинкой. Пожалуйста.

Низкий негромкий голос. Странная манера говорить "пожалуйста" в конце фразы. Слышишь — и хочется подчиниться. "Вот сейчас он возьмет и скажет:

"Откройте левую дверцу и выпрыгните на ходу. Пожалуйста", — подумала вдруг Ани.

Он нагнулся, повернул регулятор. Музыка. Кто-то тихо играл на рояле. И сразу внутри отпустило, расслабилось, перестало давить. Будто сняли со спины огромный мешок. Мешок тянул, прижимал к земле, а человек нес его и уже не представлял себя без этой ноши. И вдруг его сняли…

Какая блаженная легкость. Совсем неизведанная, разве что где-то в детстве… И эта легкость, это страннее ощущение связано было с хозяином машины. Стоило ему исчезнуть или просто отвернуться — и все пропадет, Ани знала это точно. Зато пока он рядом…

— Вам сюда?

Они стояли перед воротами школы, то есть не возле самых ворот, а подальше, чтоб не видно было с дороги.

— У вас есть еще время. Посидите минутку.

Он сказал это, не снимая рук с руля, лишь немного повернув голову.

Она кивнула.

То, что он знал, куда ей надо, то, что он не подкатил ее с шиком напоказ всем, ее уже не удивило. Кольнуло только отсутствие "пожалуйста" в конце просьбы. Впрочем, тогда это было бы почти принуждение…

— Вы курите? Прошу вас.

У него было полноватое лицо стареющего домоседа. Но нет… Из этой мягкости выступал вдруг резкий раздвоенный подбородок. Глаза чуть навыкате, с тайной усмешкой… Но эта усмешка не задевала. Это был взгляд путешественника. Может быть, немного бродяги. Взгляд человека, смотрящего на дорогу.

— Я подслушал. Злостно. И скрывать теперь все равно бесполезно. Так что пропойте мне еще раз заклинание про жирафа.

Он выключил приемник.

— Пожалуйста?

— Пожалуйста.

Он так и сидел, не снимая рук с руля, откинувшись, и осторожно всасывал дым. Ани чувствовала, когда он затягивался. Он сидел и слушал, как она пела, не глядя на нее, вздернув жесткий подбородок.

Было слышно, как прозвенел первый звонок (всего их бывало три).

— Ну, мне пора!

Неожиданно большой и, пожалуй, чуть грузноватый, незнакомец вылез из-за руля, распахнул перед ней дверцу.

Они стояли оба под хлынувшим вновь дождем, он — в пиджаке, она — в плаще с капюшоном. Она смотрела, как капли падают ему на плечи. И это уже было все. Ничего не оставалось, как прощаться.

— До свиданья…

И тут у нее началась дрожь. Она дрожала вся с головы до ног, и ноги не могли сделать ни шагу.

Это был ее крест, ее позор — неотвратимая внезапная дрожь… Жиль в таких случаях суетился, предлагал услуги.

— Немного кофе на дорожку, — неторопливо сказал хозяин машины. Сказал будто просто так, будто никакой дрожи он и не видел. В руках его оказался термос. Она отхлебнула. Зубы постукивали о пластмассовый стаканчик… Дождевые капли падали ему на плечи, на голову.

— Ну, теперь действительно ушла… — Губы прыгали.

— Жираф! — вдруг вскрикнул он, указывая ей за спину.

Она вскинулась, повернулась… Конечно, жирафа там не было. Но дрожь прошла. Прошла бесследно, будто приснилась.

— Послушайте, жираф — талисман.

— Я догадался.

— Служит тому, кто его споет.

— Я запомнил с первого раза.

— Но он только мой… Петь его могу только я…

— Вы ошиблись. Я не такой уж мошенник.

Этот нелепый разговор, совершенно немыслимый между людьми, из которых младшему уже стукнуло тридцать, происходил почти шепотом, с полной и увлеченной серьезностью, под дождем, грозившим перейти в ливень. Но тут через забор донесся второй звонок. Этот школьный звонок разбудил бы и мертвого. Ани вздрогнула:

— Я его вам дарю.

И она побежала к воротам.

Он стоял и смеялся. А дождь падал ему на плечи.