61

– Что такое? – повторил Диоген.

– Я подумала, не мог бы ты подготовить катер? – сказала Констанс.

В его голове внезапно возникла пустота, словно он не мог понять, о чем она говорит. Последние минуты были такими странными, ее поведение становилось столь непредсказуемым, что он с трудом сумел выговорить только:

– Катер? Зачем?

– И потом, будь так добр, отнеси на него мои вещи. – Неуверенность и сомнение, которые он заметил прежде на ее лице, исчезли. – Сегодня утром я собрала почти все, когда сказала тебе, что пошла отдыхать.

Диоген провел рукой по лбу:

– Констанс…

– Я уезжаю. Моя работа закончена.

– Не понимаю. Твоя работа?

И теперь ее голос зазвучал холодно и ровно:

– Моя месть.

Диоген открыл рот, но не произнес ни слова.

– Настал момент, которого я ждала, – сказала Констанс. – Не в моем характере злорадствовать или издеваться. Но в моем характере есть жестокость. Поэтому мои объяснения будут максимально краткими. Все это было спектаклем.

– Спектаклем? – с трудом проговорил Диоген. – Каким спектаклем?

– Спектаклем, изображающим нашу любовь.

И теперь он заметил, что в руке она держит старинный итальянский стилет, которого он не видел со времени отъезда из особняка на Риверсайд-драйв.

– Но это не спектакль, я тебя люблю!

– Я знаю, что любишь. Как трогательно. И твое ухаживание было, честно говоря, великолепно спланировано и исключительно исполнено. Ничего другого женщина и желать не может. – Констанс помолчала. – Жаль, что оно не произвело нужного тебе эффекта.

Нет, это какой-то кошмар. Это происходит не взаправду. Не может быть, чтобы она и в самом деле думала то, что говорит. Наверное, эликсир оказался с дефектом и она снова не в себе. И все же Диоген чувствовал, как в его сердце вползает жуткая неуверенность.

– Бога ради, что ты говоришь?

– Неужели нужно еще яснее? Ну хорошо. Тогда слушай: я тебя не люблю и никогда не любила. Напротив, я тебя презираю! Я жила ненавистью к тебе утром, днем и ночью. Я холю мою ненависть, она теперь часть меня, невидимая и драгоценная.

– Нет, прошу тебя!..

– Когда я только узнала, там, в нижнем подвале, что ты жив, я не чувствовала ничего, кроме ярости. А потом ты заговорил. Говорил своим медовым языком. Ты помнишь, когда ты закончил говорить, я ответила, что мне нужно время, чтобы обдумать твое предложение? Я чувствовала замешательство, неуверенность. А еще – злость, я злилась на Алоизия из-за того, что он исчез, утонул. К концу той ночи я примирилась с собой. Я была счастлива. Потому что поняла: мне предоставляется уникальная возможность убить тебя еще раз. Твоя предполагаемая смерть в вулкане была слишком быстрой. На сей раз я решила убить тебя правильно.

– Ты… – Диоген сделал шаг вперед, но остановился. Никогда в жизни, даже на дне своего отчаяния после События или после неудачной попытки похитить бриллиант, известный как «Сердце Люцифера», даже во время восстановления после Стромболи, он не чувствовал себя таким бесконечно подавленным. – Ты приняла эликсир…

– Эликсир дал мне неожиданное преимущество. По счастью, он не только помог мне, но и позволил убедить тебя, что я искренна, – так же как мой удар по голове лейтенанта д’Агосты помог убедить тебя, хотя в том случае я спасала его жизнь, потому что, если бы я не вмешалась, ты почти наверняка убил бы его.

Диоген пошатнулся:

– А наша ночь вместе? Ведь это не было спектаклем!

– Это был кульминационный пункт спектакля. Ты не ошибся: твоя новая формула эликсира восстановила мое здоровье и энергию. Это восстановление было… самым головокружительным опытом в моей жизни. И теперь ты можешь добавить свои воспоминания о той ночи во дворец памяти, где ты хранишь свою боль. Помнишь, как ты когда-то описал нашу первую ночь вместе? «Животный спазм». Это мой тебе подарок: один спазм за другой. Но даже ночью я знала, что то наслаждение, которое я тебе дала, вернется болью тысячекратно более сильной, будет возвращаться к тебе каждый день, каждую ночь на протяжении всей оставшейся жизни.

– Это невозможно! Твои слова, выражение твоего лица, твои неутолимые желания, твои улыбки… Это не было притворством, Констанс. Я бы почувствовал.

Прежде чем снова заговорить, Констанс помедлила.

– Должна признаться, когда я увидела Идиллию, когда увидела твою обсидиановую комнату, моя решимость поколебалась. А знакомство с этой комнатой было самым большим испытанием для меня. По иронии судьбы именно там я и поняла, что должна завершить мою работу. И я напоминаю себе о том, насколько больше удовольствия доставят мне твои страдания, чем все другие искушения Идиллии.

Каждое слово Констанс, произнесенное в обыденной манере ее изысканным старомодным голосом, вливалось ему в уши, как кислота. Он едва ли отдавал себе отчет в том, что говорит:

– Я тебе не верю. Это какая-то извращенная шутка. Никто не в состоянии обвести меня вокруг пальца, как…

– Ты обманул сам себя. Но я устала от этого. Теперь ты знаешь правду. А я желаю покинуть этот твой остров, оставить тебя с твоими прекрасными воспоминаниями, надеждами, мечтами… разрушенными до основания.

– Тебе понадобится эликсир…

– Меня устраивает то, что вместе со всем остальным человечеством я пойду к смерти. Нет, Диоген, эликсир нужен тебе. Продлевай свою жизнь, чтобы вечно прозябать в несчастье!

И наконец ее голос перешел в смех, тихий, торжествующий, безжалостный.

Услышав этот смех, Диоген почувствовал, что у него подгибаются колени. Он опустился на пол. Казалось, что на него льется холодный, зловещий свет. И с этим светом возникло мрачное осознание, самое мрачное за всю его жизнь: то, что он слышит, не шутка. То, как она уничтожила его и его мечты, было шедевром мести, безжалостным и грандиозным в своей окончательности. Идиллия будет тем более одинокой теперь, когда он почувствовал, как хорошо им было вместе. Констанс знала это. Она знала, что оставляет его, разбитого, в том месте, которое она сделала невыносимым для него из-за воспоминаний о ней.

У него перед глазами стоял туман.

– Неужели я ничего не могу сказать, ничего сделать, чтобы убедить тебя, что…

– Нет, – отрезала Констанс. – И пожалуйста, не унижай себя мольбами, это недостойно.

Диоген ничего не сказал. Туман сгустился еще сильнее.

– Впрочем, поскольку ты сам упомянул об этом, мне любопытна одна вещь. Дверь по ту сторону острова, единственная запертая дверь. Что за ней? Я точно знаю: ты там что-то прячешь. Почему бы мне не осмотреть все перед отъездом? То, что меня вдруг одолело любопытство, кажется мне абсолютно невероятным, но, может быть, в этом и кроется причина. Прошлой ночью я видела ключ, висящий у тебя на шее, он наверняка подойдет к тому замку. Дай мне его, пожалуйста.

«Прошлой ночью». Пока она говорила, до него из ниоткуда эхом донеслось: «Пусть она попытается отрицать это, но мы были единым целым».

Туман рассеялся. Диоген поднял голову и увидел, что Констанс стоит над ним с протянутой рукой.

И тут в нем произошла перемена.

«Что за ней? Я точно знаю: ты там что-то прячешь».

Может быть, не все надежды еще потеряны. Диоген понял, что ему предоставлен шанс, его последний шанс…

Он с трудом поднялся на ноги и постарался взять себя в руки.

– Нет, – сказал он, слыша хрипоту в собственном голосе. – Нет, я сам тебе покажу. Я проведу тебя туда. Открою тебе… ту часть моей души, которую еще никто никогда не видел.

Констанс убрала руку. Что-то неуловимое мелькнуло в ее глазах.

– Хорошо, – сказала она.

Прошла минута молчания, потом Диоген на ватных ногах вышел из алькова, пересек библиотеку и направился к передней двери. Констанс последовала за ним, отставая на несколько шагов.

Мгновение спустя темная фигура отделилась от непроницаемой черноты того места в библиотеке, где она пряталась, и, предпринимая все меры, чтобы остаться незамеченной, последовала за этой парой по песку к тропинке, ведущей в мангровую рощу.