24

Тихий отзвук этого заявления Диогена постепенно замер, и комната погрузилась в тишину.

Констанс на мгновение впала в ступор. Его слова казались искренним, настоящим признанием в любви. Но она быстро избавилась от этого впечатления. Диоген уже подвергал ее унижению благодаря своей необыкновенной способности ко лжи, и это было всего лишь повторение прошлого.

Едва эта мысль промелькнула у нее в голове, как она задумалась: с чего это он решил, что ему снова удастся подобный фарс? К тому же Диоген не был способен на любовь.

«Я не только восхищаюсь тобой, но и боюсь тебя».

«Мы похожи во многом, очень во многом. А во многом ты превосходишь меня. И разве удивительно, что мое почтение к тебе только выросло?»

– Если то, что ты сказал, правда, – холодно произнесла Констанс, – тогда имей мужество доказать это. Появись передо мной.

Ответом ей были несколько секунд тишины. Потом Констанс услышала, как чиркнула спичка у нее за спиной. Она резко развернулась. И он уже был там, стоял у занавешенного гобеленами входа в комнату музыкальной коллекции, сложив на груди руки и прислонившись к стене рядом с только что зажженной свечой в настенном подсвечнике. Он почти не изменился – те же тонкие черты, что и у его брата, и в то же время совершенно другие; точеный подбородок, красиво очерченные бледные губы, коротко подстриженная рыжеватая бородка и странные разноцветные глаза, один орехового цвета, другой мутновато-голубой. Единственным отличием от прежнего Диогена был уродливый шрам от линии волос до челюсти, портивший скульптурное совершенство его левой щеки. В петличку его пиджака был небрежно воткнут цветок орхидеи: Констанс узнала Cattleya constanciana, бело-розовый цветок, названный в ее честь.

Констанс уставилась на него, пораженная неожиданным появлением этой призрачной фигуры из ее прошлого. Внезапно она прыгнула на него, стремительная, как летучая мышь, со стилетом в поднятой руке, целясь ему в глаза.

Но Диоген ожидал этого. Он молниеносно нырнул в сторону и ушел от удара, а когда ее рука с клинком мелькнула в воздухе, не попав в цель, он ухватил ее и сжал стальными пальцами, потом развернул Констанс лицом к себе и прижал ее вторую руку к боку, удерживая ее в тесном объятии. Стилет со звоном упал на пол.

Констанс забыла, какой он быстрый и сильный.

Она отвернула лицо в сторону, яростно и бесплодно сопротивляясь.

– Я тебя отпущу, – сказал он спокойным, ровным голосом, – если ты выслушаешь меня. Это все, о чем я прошу. А если после этого у тебя еще останется желание убить меня – что ж, убивай.

На несколько мгновений оба замерли. Наконец, смирив гнев, она кивнула.

Отпустив одну ее руку, Диоген нагнулся, чтобы поднять стилет. Констанс подумала, не пнуть ли его в лицо ногой, но поняла, что это безнадежно: физически он гораздо сильнее.

Что ж, пусть говорит.

Диоген выпрямился. Он отпустил ее вторую руку и отступил назад.

Она ждала, раскрасневшаяся, тяжело дыша. Диоген неподвижно стоял в свете свечи, словно ожидая ее реакции.

– Ты говоришь, что любишь меня, – сказала наконец Констанс. – Как же глупо с твоей стороны думать, что я тебе поверю.

– Но это правда, – возразил он. – По-моему, ты это уже поняла, даже если не хочешь признаться самой себе.

– И ты в самом деле думаешь, что после всего, что ты сделал, я отвечу тебе взаимностью?

Диоген развел руками:

– Тот, кто влюблен, полон безрассудных надежд.

– Ты упоминал о чувствах, которые я питаю к твоему брату. Тогда с чего бы мне проявлять интерес к его второсортному родственнику, особенно если вспомнить, как подло ты воспользовался моей невинностью?

Это было сказано презрительно, саркастически, с намерением побольнее ранить. Но Диоген ответил ей в той же мягкой, примирительной манере, которая была свойственна ему теперь:

– Мне нет оправдания. Как я и сказал, мое поведение было непростительным.

– Тогда зачем же искать прощения?

– Я не ищу твоего прощения. Я ищу твоей любви. Я был тогда другим человеком. И заплатил за мои грехи – с твоей помощью. – Он на мгновение поднес руку к шраму на щеке. – Что касается моей второсортности по отношению к Алоизию, то могу только сказать, что вы с ним никогда не были бы счастливы вместе. Неужели ты не понимаешь этого? Он никогда никого не любил после Хелен.

– Ну а ты, конечно, стал бы идеальным спутником жизни.

– Для тебя – да.

– Спасибо, но у меня нет ни малейшего желания соединять жизнь с психопатом, мизантропом, асоциальным типом и убийцей.

При этих словах на его лице мелькнула едва заметная улыбка.

– Мы оба убийцы, Констанс. Что же касается мизантропии, то разве и в этом между нами нет сходства? И разве неполная социализация не характерна для нас обоих? Может, будет лучше, если я просто опишу будущее, которое предвижу для нас. И тогда ты вынесешь свое суждение.

Констанс хотела было вставить два-три слова, но заставила себя молчать, чувствуя, что ее ответы становятся визгливыми.

– Ты – существо из другой эпохи, – начал Диоген.

– Когда-то ты назвал меня уродом.

Диоген задумчиво улыбнулся и махнул рукой, словно признавая это.

– Простой факт состоит вот в чем: ты не принадлежишь ни этому месту, ни этому времени. Нет-нет, ты предпринимала нечеловеческие усилия, чтобы интегрироваться в двадцать первый век, в сегодняшнее серое, бессодержательное общество. Я знаю, потому что наблюдал издалека за некоторыми из твоих попыток. Но это оказалось непросто, правда? И на каком-то уровне ты, вероятно, стала задавать себе вопрос: а стоит ли оно таких усилий? – Он помолчал. – Я тоже не принадлежу этому времени, но совсем по другой причине. Ты не могла ничего изменить в своей судьбе – в твою жизнь вмешался Енох Ленг, он убил твою сестру, взял тебя… под свое крыло. Как ты сказала, я тоже асоциальный тип. Мы как две горошины из одного стручка.

Услышав это банальное сравнение, Констанс нахмурилась.

Рассуждая, Диоген играл со стилетом. Теперь он положил его на клавесин и сделал шаг вперед:

– У меня есть остров, Констанс, собственный остров в архипелаге Флорида-Кис. Он находится к западу от Но-Нейм-Ки и к северо-востоку от Ки-Уэст. Остров невелик, но это настоящий бриллиант. Называется он Идиллия. У меня там дом, обдуваемый ветерком особняк, в котором есть книги, инструменты и картины. Из него можно наблюдать восходы и рассветы, и в нем немалый запас редких вин, шампанского и деликатесов, каких только пожелает душа. Я много лет готовил эту идеальную Идиллию, вкладывал в нее всю душу. Я готовил ее как бастион – мой последний и окончательный уход от мира. Но, выздоравливая в хижине в Джиностре, я понял, что такое место, каким бы идеальным оно ни было, будет невыносимо одиноким без другого человека – без того идеального человека, с которым я должен его разделить. – Он сделал паузу. – Мне нужно называть имя этого человека?

Констанс попыталась сформулировать ответ, но не смогла подобрать слова. Она ощущала слабый запах одеколона. Этот неповторимый и таинственный запах вызвал в ее памяти воспоминание о той единственной ночи…

Диоген сделал еще шаг к ней:

– Идиллия будет нашим бегством от мира, который не нуждается в нас и не интересуется нами. Мы можем прожить вместе сорок или пятьдесят отведенных нам лет, вместе, открывая себя друг для друга, прожить в удовольствии… и интеллектуальных занятиях. В теоретической математике есть проблемы, которые я хотел бы закрыть, проблемы, которые противились решению на протяжении столетий. Например, гипотеза Римана и распределение простых чисел. Мне всегда хотелось прочесть Фестский диск или сделать полный перевод этрусских надписей. Все это, конечно, крайне трудные задачи, на решение их потребуются десятилетия… если их вообще можно решить. Для меня, Констанс, важно путешествие, а не конечный пункт. И мы совершим это путешествие вместе. Мы родились, чтобы совершить его вместе.

Он замолчал. Констанс ничего не ответила. Это все происходило слишком, слишком быстро: заверение в любви, видение интеллектуальной утопии, приманка убежищем, спасением от мира… Некоторые его слова невольно трогали ее.

– У тебя, Констанс, будет все время, какое есть в мире, чтобы предпринять свою собственную одиссею разума. Подумай о тех проектах, которые ты сможешь осуществить. Ты можешь заняться писательством или живописью. Или изучением новых инструментов. У меня есть великолепная скрипка Гварнери – она будет твоей. Подумай об этом, Констанс: мы будем жить абсолютно свободными от этого серого, коррумпированного мира, отдаваясь самым сокровенным занятиям и желаниям.

Он замолчал. Мысли Констанс метались в наступившей тишине.

Немалая часть из того, что он сказал о ней, была правдой. После того как он так жестоко обошелся с ней, Констанс перестала думать о Диогене как о человеке. Он стал просто объектом ненависти, одноцветным существом, и ее интересовало в нем только одно – его смерть. Что она знала о его истории, его детстве? Очень мало. Алоизий намекал, что его брат был любознательным, очень умным, замкнутым мальчиком, – будущий капитан Немо, судя по его библиотеке и интересу ко всему странному и загадочному. Кроме того, Алоизий делал завуалированные ссылки на некое событие из детства, он не желал о нем рассказывать, но считал себя трагически ответственным за его последствия.

Все это слишком давило…

Диоген тихонько откашлялся, нарушив ход ее мыслей:

– Есть кое-что еще, о чем я должен сказать. Это будет мучительно, это заденет личные чувства, но это крайне важно для твоего будущего. – Он снова сделал паузу. – Я знаю твою историю. Знаю, что мой предок Енох Ленг создал эликсир, зелье, которое продлило его жизнь. Он испытал это зелье на тебе, и оно оказалось весьма действенным. Он стал твоим первым опекуном. Как тебе известно, для эликсира Ленга требовалось убивать людей и использовать их cauda equina, то есть конский хвост – пучок нервных окончаний в основании спинного мозга. Много лет спустя науки, в частности химия, развились до такой степени, что Ленг смог создать второй эликсир, полностью синтетический. Для его получения более не требовалось забирать человеческую жизнь.

Он замолчал и сделал еще шаг вперед. Констанс слушала, оставаясь неподвижной.

– Теперь то, что я должен тебе сказать: второй эликсир, который ты получала на протяжении десятилетий, имел далеко не безупречную формулу.

Констанс подняла руку ко рту. Ее губы зашевелились, но слова не шли.

– Какое-то время он действовал. И ты – живое тому свидетельство. Но мои исследования показывают, что спустя некоторое количество лет, в особенности если его прекращают принимать, он оказывает обратное действие. Человек начинает стареть… и стареть быстро.

– Это смешно, – сказала Констанс, вновь обретя голос. – Я не принимала эликсир уже пять лет, с того дня, как умер Енох Ленг. Естественно, я состарилась, но только на те же пять лет.

– Констанс, пожалуйста, не обманывай себя. Ты наверняка успела заметить, что стареешь ускоренно. Главным образом в умственном смысле.

– Это ложь, – возразила Констанс.

Однако, еще не успев договорить, она мысленно вернулась к изменениям, которые заметила в себе, к незначительным проблемам, начавшимся во время ее пребывания в Эксмуте, если не раньше. Ее бессонница, периодические приступы апатии, притупление ее прежде сверхострых ощущений. И более того, порой она чувствовала растущую неспособность сосредоточиваться и беспокойство, от которого не могла избавиться. Большую часть этого она приписывала скорби, вызванной потерей Пендергаста. И все же Диоген был прав: как это будет ужасно – сидеть в пустом особняке и чувствовать, как разум покидает тебя…

Но нет, это очередная вычурная ложь Диогена.

Его спокойный голос снова нарушил ход ее мыслей:

– Дело вот в чем. Я потратил немало времени и усилий, чтобы добиться двух целей. Во-первых, я нашел формулу, которой пользовался Енох для первого эликсира. Это та самая формула, последнюю оставшуюся копию которой сжег мой брат. По крайней мере, он считал, что это последняя копия. Он ошибался. Была и другая. Я ее нашел. На это ушло больше времени, чем мне хотелось бы признать, а кроме того, потребовалось досконально изучить этот дом, но я сделал это. Сделал ради тебя. А потом мне удалось синтезировать – безупречно синтезировать – эту формулу, так что воссоздание эликсира не потребует человеческих жертв. Я дарю ее тебе, моя дорогая.

Наступила короткая пауза. У Констанс голова шла кругом: все это было уже слишком для нее. Она была ошеломлена и с трудом стояла на ногах. Она рассеянно огляделась в поисках места, куда бы присесть, потом вспомнила, кто стоит перед ней, и с огромным усилием снова сосредоточила на нем внимание.

– Для этого мне, конечно, понадобились лаборатории, ученые и… деньги. Но эта работа сделана. У меня есть новая, синтетическая формула. Тебе нет нужды стареть прежде времени. Тебе нет нужды чувствовать, как твой мозг медленно соскальзывает в забытье. После короткого курса приема моего эликсира твоя физиология стабилизируется, и ты сможешь прожить оставшуюся жизнь без преждевременного ухудшения. Мы состаримся одновременно, обычным путем. От тебя мне нужно только одно слово: «да».

Но Констанс ничего не ответила.

Диоген смотрел на нее, и на его лице появилось новое, встревоженное выражение, как будто, сказав все это, он испугался, что она откажется. Он заговорил громче:

– Какая у тебя будет жизнь в этом огромном доме без моего брата? Даже если ты вернешься из своей добровольной изоляции, то представь только, как ты будешь год за годом проводить время в обществе Проктора и миссис Траск. Помогут ли они тебе во время твоего одинокого заката, который тебе придется выстрадать… хотя и не по своей вине?

Он замолчал. Если то, что он наговорил, было правдой, то Констанс могла представить картину во всей ее очевидности: бездонность скуки и тоски, сидение в темной библиотеке, перемещение от книг к клавесину, пока исполненный благих намерений Проктор охраняет дверь, а миссис Траск подает ей переваренные макароны. Это вполне можно уподобить дежурству у собственного смертного одра.

– Все те годы, – начал Диоген, как будто прочитал ее мысли, – что ты провела под опекой моего двоюродного прадеда Ленга, – все это было напрасно? Как горько осознавать, что такой могучий интеллект, такие глубокие знания тихо уйдут в небытие.

Он подождал, внимательно глядя на нее, словно побуждая ее заговорить. Но Констанс хранила молчание.

Наконец Диоген вздохнул:

– Мне очень жаль. Я хочу, чтобы ты знала: я уже многим рискнул ради тебя. Я бы никогда не стал принуждать тебя делать выбор. Когда курс лечения завершится и ты сочтешь, что несчастна со мной на Идиллии, я не стану удерживать тебя. Я верю, я знаю: нас ждет там прекрасная и счастливая жизнь. Но если ты не можешь простить мне мои прошлые грехи, если ненависть не отпускает тебя, если ты не веришь, что такая любовь, как моя, способна изменить человека… мне остается только смириться с этим.

И он отвернулся от нее.

Когда он произнес последние слова, на Констанс снизошло удивительное прозрение – то прозрение, которое потихоньку пробивалось наверх во время его монолога. Диоген обошелся с ней омерзительно. Она ненавидела его с нечеловеческой яростью. Но правдой было и то, что (ее пробрала дрожь от запретной природы этой мысли) здесь перед ней находится Пендергаст, которого она может заполучить; Пендергаст, который, вероятно, ближе к ней по духу, чем когда-либо мог бы стать его брат. Если Диоген и в самом деле изменился.

Он натягивал перчатки. Констанс кинула взгляд на стилет, оставленный Диогеном на клавесине. Оружие продолжало лежать там. Чтобы схватить его и вонзить Диогену между лопаток, нужны какие-то секунды. Он, несомненно, знал об этом.

– Мне… – начала она и запнулась. Как у нее язык поворачивается говорить это? Но она все же произнесла: – Мне нужно время.

Диоген быстро повернулся, и его лицо осветилось такой искренней надеждой, какую просто невозможно подделать.

– Конечно, – сказал он. – Теперь я тебя покину. Ты, наверное, очень устала. – И он потянулся к ее руке.

Констанс медленно, словно нехотя протянула ему руку.

Он схватил ее, повернул медленным, ласкающим движением и запечатлел на ладони поцелуй. Уже поднимая голову, он на мимолетное мгновение задержал губами кончик ее пальца. Это было словно электрический удар по всему телу.

Потом он исчез с улыбкой и коротким поклоном.