Часть 14. Работа над ошибками

В этот вечер товарищ Сталин, как всегда, допоздна работал над документами. На первый взгляд все было хорошо. Прибалтийская наступательная операция, как и обещало командование Экспедиционного корпуса, развивалась как по нотам. В течение первых суток были осуществлены прорыв линии фронта под Невелем и Новосокольниками, а также последующий рывок мотострелковых и танковых дивизий из будущего в направлении Риги и других ключевых стратегических пунктов. Уже на следующее утро командование группы армий «Север» прекратило свое существование, захваченное внезапным ударом ОСНАЗа потомков, после чего началась вакханалия, обычно характеризуемая как «избиение младенцев».

Шестнадцатая армия вермахта разгромлена. Ее правофланговый десятый армейский корпус полностью уничтожен в ходе прорыва фронта. В лесах еще добивают отдельные уцелевшие подразделения, но это так, приборка после завершения основной работы. Второй армейский корпус, оказавшийся под Новоржевом в безнадежной ситуации, вышел из войны и находится в стадии репатриации в двадцать первый век. В ЦК многие были против такого решения, но товарищ Сталин продавил его своим авторитетом. Возможность без потерь высвободить противостоящую этому немецкому соединению двадцать седьмую армию для действий на других участках фронта стоила дорогого. И, кроме того, долг красен платежом, а значит, стоит отдать этих немцев союзникам из будущего (раз они им зачем-то нужны) и не сожалеть об этом.

Пленных у Красной Армии еще будет хоть отбавляй, потому что оставшийся от шестнадцатой армии первый армейский корпус в составе одиннадцатой и двадцать первой пехотной дивизий (общая численность около двадцати тысяч человек), окружен в районе северо-восточнее Пскова без всякой надежды на прорыв или сколь-нибудь длительное сопротивление. За неделю боев в окружении площадь котла уже сократилась вдвое и, насколько известно советской разведке, все наличные запасы этой группировки розданы в войска. Кроме того, три дня назад в районе Изборска силами Экспедиционного корпуса была пресечена ночная попытка прорыва на соединение с восемнадцатой армией, после чего положение окруженных немецких частей ухудшилось еще больше. Холод, голод, дефицит боеприпасов, постоянные удары с воздуха и давящие со всех сторон многократно численно превосходящие части Красной Армии гарантируют, что в самое ближайшее время, еще до католического рождества, Псковской котел прекратит свое существование, а все его нынешние обитатели окажутся в плену или будут убиты.

Значительно сложнее с восемнадцатой армией вермахта, окруженной в районе Пярну. В состав этой окруженной группировки входят три армейских корпуса (девять пехотных дивизий) общей численностью в сто двадцать пять тысяч человек, и ни одна из этих дивизий не была разгромлена прямым ударом соединений экспедиционного корпуса. Завершив работу по окружению и расчленению группы армий «Север», потомки не рвались делать за Красную Армию работу, которую она могла проделать сама. Несколько сильных заслонов на основных операционных направлениях (в первую очередь на Рижском) сковывали активность окруженных немецких соединений и вынуждали генерала фон Кюхлера вести себя спокойно и не совершать резких движений. Вместо наземных сил действовала их авиация, которая в силу большой дальности полета бомбардировщиков будущего могла действовать прямо с их базового аэродрома в Красновичах. Вождь знал, что потомки постоянно ротируют состав своей авиагруппы, чтобы провести через этот конфликт как можно большее количество пилотов и штурманов. Пусть лучше при отработке учебных задач бомбят немецких фашистов и их прибалтийских прихвостней, чем разрушают на полигонах ни в чем не повинные мишени, на строительство которых требуется тратить деньги. А тут такая роскошь – мишени для тренировок в боевых условиях предоставляет германская сторона, совмещая приятное с полезным.

А если серьезно, то теперь перед Экспедиционным корпусом и РККА стоят три задачи:

Первая – зафиксировать окруженных немцев в их нынешнем положении, что уже сделано. Прорыв на Ригу для восемнадцатой армии нереален, ибо там дислоцирован почти весь Экспедиционный корпус, представляющий из себя непреодолимую преграду, а на всех остальных направлениях прорываться просто бессмысленно. Что касается германского командования, то оно прекрасно понимает, что вырваться из столь глубокого мешка невозможно, и шлет окруженным приказы любой ценой держаться на существующих рубежах. Верховный главнокомандующий уже осведомлен, что в прошлой истории в конце войны в течение девяти месяцев существовал так называемый Курляндский котел, который, несмотря на настойчивые попытки Красной Армии, не удавалось ликвидировать в течение девяти месяцев, до самого краха Третьего Рейха. Причиной столь успешного сопротивления окруженной группировки являлось отсутствие морской блокады Курляндского полуострова, благодаря чему двести пятьдесят тысяч вражеских солдат до самого конца войны через порты Лиепаи и Вентспилса могли регулярно получать людские пополнения и материальное снабжение, а в документах германского командования Курляндский котел фигурировал как плацдарм.

Вторая задача – пресечь снабжение окруженной группировки по воздуху. Тут ответственность разделена. На экспедиционном корпусе уничтожение аэродромов и наведение на немецкие транспортные самолеты советских истребителей при помощи барражирующих над Балтикой на недосягаемых высотах самолетов-радаров. Сбивать «тетушек Ю» и «Хейнкели» буксирующие десантные планеры ВВС РККА должны сами, ибо орлы мух не ловят. Пока получается сбивать до половины всех транспортных самолетов, которые в ночное время летят от Вентспилса напрямую через Рижский залив с грузами для окруженной группировки. Истребителей, приспособленных для ночного перехвата путем установки соответствующего оборудования из будущего, в ВВС РККА еще очень мало, а транспортных самолетов у немцев пока вполне достаточно. Но и тут есть положительный момент. Транспортников над Рижским заливом сбивается значительно больше, чем их выпускают немецкие авиазаводы, а потери в экипажах вообще невосполнимы, ибо в зимнее время сбитый немецкий летчик живет в балтийской воде не более пятнадцати минут. Если в первые дни, пока в Ригу и на Моонзундские аэродромы не перебросили модернизированные МиГ-3, которые раньше обеспечивали ПВО Москвы, перевозки по воздушному мосту были достаточно интенсивны, то теперь они быстро идут на спад.

Третья задача – пресечь возможность снабжения или эвакуации окруженной немецкой группировки по морю. С учетом того, что Моонзундкий архипелаг (как и полуостров Ханко) до сих пор удерживается Красной Армией, это не шибко сложное дело. С мыса Церель вход в Рижский залив днем и в хорошую погоду просматривается визуально, а в туман и ночью – при помощи доставленного из будущего радара. Ради уничтожения крупных боевых или транспортных кораблей кригсмарине, а также минирования портового фарватера донными минами, можно будет задействовать авиагруппу экспедиционного корпуса, а с остальным справятся эсминцы и торпедные катера Красного Балтфлота. Вождю даже показали заснятое с самолета-разведчика видео, как разламывается пополам и тонет в водах Рижского залива легкий германский крейсер «Лейпциг», в который (наверное, из хулиганских побуждений или с целью испытания по реальной цели) влепили новейшую даже на том конце портала противокорабельную ракету «Кинжал».

Впрочем, очевидно, что если не пытаться заваливать вражескую группировку трупами, даже в условиях полной блокады возиться с ней придется еще как минимум месяца два-три, то есть как раз до весны. Заваливать трупами очень не хотелось. С одной стороны, стыдно перед потомками, которые не одобряют такой способ ведения боевых действий, с другой стороны, это совсем не эффективный способ ведения боевых действий. Достаточно вспомнить итоги Духовщинской и Ельнинской наступательных операций, предшествующих образованию Врат и вмешательству в войну Экспедиционного корпуса потомков. Тридцать тысяч убитых на Духовщине и десять тысяч под Ельней при весьма скромных тактических успехах и полном отсутствии стратегического результата. При этом потери противника были в четверо-пятеро меньше советских. Не зря же историки потомков назвали решение Ставки легкомысленным. Достаточно сказать, что в сорок тысяч погибших обошлась операция по ликвидации окруженных под Смоленском соединений группы армий «Центр», а в двадцать тысяч – недавний прорыв линии фронта в районе Невеля и Новозыбкова. Но у этих наступательных операций был стратегический результат, приведший к разгрому и уничтожению крупных группировок противника, а не к его оттеснению на несколько километров. Поэтому и группировку восемнадцатой армии под Пярну требуется брать осадой и измором, а не лобовыми атаками пехоты на пулеметы.

Занимаясь вопросами текущего положения на фронтах, вождь сначала не обратил особого внимания на пакет со сводкой Разведупра НКВД, тихо положенный ему на рабочий стол бессменным секретарем Поскребышевым. Пакет как пакет; но когда очередь до него дошла и его содержимое было прочитано, вождь непроизвольно выругался – сначала по-грузински, а потом и по-русски. Собственно, это было еще одно свидетельство того, что локомотив Истории соскочил с накатанной колеи и попер куда-то вдаль по целине, не разбирая пути.

Из прочитанного донесения следовало, что вместо ожидавшегося десятого-одиннадцатого декабря объявления Третьим Рейхом войны Соединенным Штатам двенадцатого Гитлер выступил по радио с речью, в которой выразил Америке свои искренние сожаления и соболезнования по поводу вероломного нападения Японской империи на Перл-Харбор. При этом он умудрился ни словом не обмолвиться о том, что совершившая агрессию Японская империя является союзником нацисткой Германии по Антикоминтерновскому пакту, а также об американской плутократии и засилье во властных кругах на Капитолийском холме еврейского элемента, о котором он каждый раз талдычил в прежние времена. В тоже время бесноватый фюрер в своем выступлении особо напирал на то, что в условиях нарастания красной и желтой опасности чистые арийские народы, англосаксы и германцы должны плечом к плечу сплотиться ради будущего выживания… Одним словом, полный вывих сознания наизнанку.

К тексту речи прилагалась аналитическая записка, составленная совместной российско-советской группой специалистов, в которой нейтральным тоном указывалось, что столь значительные изменения в настроениях Гитлера вызваны тяжелым положением Третьего Рейха на советско-германском фронте. Вермахт на грани поражения, и его окончательный крах – лишь вопрос времени и нескольких решающих наступательных операций, по масштабу сопоставимых с рывком Экспедиционного корпуса потомков на Ригу и финальной фазой переломного Смоленского сражения, закончившейся окружением группы армий «Центр». В таких условиях Гитлер не только не стал объявлять Америке войну, но даже выразил ей сочувствие, фактически разорвав ставший бесполезным союз с Императорской Японией. Первым и самым очевидным следствием из этого решения станет то, что американцы в ближайшее время не будут напрямую вмешиваться в развитие событий на Европейском театре военных действий. Мягко говоря, на этот раз японцы отлупили янки сильнее, чем в другой истории, и теперь американцам не до Европы. Даже если Рузвельт пожелает вступить в войну на стороне Великобритании, Конгресс не даст ему на это разрешения.

Другим следствием новой американской политики Гитлера может стать попытка использования прогерманских кругов в правящем классе Америки для посредничества в заключении сепаратного мира с Британией и (чем черт не шутит) создания «атлантического альянса» США, Британии и Германии для ведения войны против СССР и Японии. Рузвельт и Черчилль, конечно, не так глупы, чтобы поддаться на эту простую замануху, да и сама личность Гитлера настолько одиозна, что с ним вряд ли кто-нибудь будет иметь дело, но в так называемых «демократических» странах политики – вещь достаточно легкозаменимая. Они внезапно умирают от хронических болезней, их убивают разные безумцы, они проигрывают выборы или же (если хотят жить) добровольно уходят в отставку в тот самый момент, когда перестают соответствовать текущим задачам настоящих хозяев жизни.

Кстати, Германии это тоже касается. Спасая режим, Гитлера могут принести в жертву, его преемник отречется от самых людоедских идей, после чего все препятствия для заключения мира и даже союза между США, Британией и Германией будут сняты. Ведь СССР, получивший помощь от потомков, так и не присоединился к Атлантической хартии, заключенной между США и Британией, а это значит, что третьим участником этого соглашения может стать Гитлеровская Германия. США при таком развитии событий опять же сами в войну не вступят, но будут снабжать Германию и, возможно, Британию всем необходимым для ведения боевых действий. Это будет нечто вроде существующего в будущем НАТО, но двумя этажами ниже. Впрочем, для такого исхода событий необходимо, чтобы в Германии умер Гитлер, а в США Рузвельт, при этом Черчилля в Британии можно и не отстранять, потому что с мировой коммунистической угрозой он будет сражаться не менее яростно, чем с гитлеровским фашизмом. Не исключено, что такое резкое изменение германской внешнеполитической риторики связано с тем, что Гитлером банально манипулируют и в нужный для манипулятора момент его ликвидируют с равнодушием мясника.

Причитав этот документ, Сталин задумался. С одной стороны, картина, конечно, фантастическая, а с другой стороны, на протяжении его жизни столько разной фантастики воплотилось в жизнь (начиная с построения первого в мире государства рабочих и крестьян, а также социализма в одной отдельно взятой стране), что ничего абсолютно невозможного в подобном развитии событий он не увидел. Да и в том прошлом потомков, которое он успел изучить, подобные поползновения тоже были. Это и чрезвычайно своевременное для союзников покушение на Гитлера (которое не удалось из-за ничтожной случайности), и такая же своевременная смерть Рузвельта перед самой победой над фашизмом с выдвижением на первые роли бывшего сенатора Трумена, желавшего, чтобы Америка поочередно помогала и СССР и Германии, и обе этих страны окончательно истощили друг друга в ожесточенной войне… При этом ключевой фигурой в США становится президент Рузвельт – с его устранением изменение вектора политики становится неизбежным, а, с позволения сказать, ключом ключа является вице-президент Уоллес – настолько левый демократ, что почти социалист. Прежде уничтожения Рузвельта следует ждать информационной или террористической атаки на этого человека, ибо вряд ли банкирское сообщество, что правит Америкой из-за кулис, решится отдать ему власть хоть на малое время.

Верховный взял блокнот и стал записывать. Завтра вечером он соберет совещание. От ЦК – Молотов, Маленков и Лаврентий, от военных – возможно, Василевский или Шапошников, еще надо бы позвать посла России из будущего, товарища Карасина, а также командующего Экспедиционным корпусом товарища Матвеева. Но перед этим совещанием завтра днем он обязательно должен встретиться с американскими представителями Гарри Гопкинсом и Элеонорой Рузвельт, которые как раз сегодня прибыли в Москву, и составить мнение об их реакции на неожиданный маневр Гитлера. Мнений может быть много и самых разных, но решение придется принимать только ему, товарищу Сталину.

Обычно, совещаясь с министрами, император должен хранить молчание, чтобы все из них могли высказаться, а солнцеликий и божественный беспристрастно взвесил бы их мнения на весах своей мудрости. Но сегодня все пошло не так. Открывая совещание, император внимательно оглядел стоящих навытяжку перед его троном сановников и, против идущего издревле обыкновения, заговорил первым. Это было так же неожиданно, как если бы голосом заговорила статуя Будды.

– Господин Тодзио, – внешне спокойным тоном произнес Хирохито, – скажите, что вы посоветуете делать нам теперь, когда война с Америкой уже идет, а наш единственный союзник отказался от нас и теперь совершает жесты дружбы в сторону наших врагов? Ведь это вы, господин Тодзио, два года назад настаивали на том, чтобы страна Ниппон присоединилась к антикоминтерновскому пакту? И что теперь? А теперь мы слышим исходящие из Берлина вопли нашего так называемого союзника о желтой угрозе и узкоглазых азиатских дикарях, напавших на белых арийцев. Как это понимать, спрашиваю я вас?

– Наверное, Божественный Тенно, – неуверенно сказал министр иностранных дел Сигэноре Того, – германский вождь Адольф Гитлер обиделся на Японию за то, что она двинулась в южном, а не северном направлении, в то время как Германия изнемогает в ожесточенной борьбе с большевиками.

– Господин Того, – с отвращением, будто ругательство, произнес император, – не далее как месяц назад вы и другие присутствующие здесь министры сами подтвердили, что северное направление экспансии не только полностью бесперспективно, но и опасно для нашей Империи. Надеюсь, господа, вы и сейчас не откажетесь от своих слов?

– Да, Божественный Тенно, – вместо министра иностранных дел ответил министр армии генерал Сугияма, – несмотря на то, что в составе нашей Квантунской армии более миллиона солдат и офицеров, противостоящий ей русский Дальневосточный фронт имеет в своем составе ничуть не меньшие силы, располагающиеся в долговременных приграничных укреплениях. Продвижение в северном направлении имело бы смысл только в том случае, если бы германская армия еще до наступления осени сумела полностью разбить противостоящие ей силы Красной Армии и принудить правительство большевиков к капитуляции. В настоящий момент, когда Красная Армия не только не разгромлена, но и одерживает победу за победой, следовать этому плану было бы авантюрой. Даже сражаясь на два фронта, русские смогли бы нанести нашей армии тяжелые потери и заставить ее надолго застрять на своих приграничных укрепрайонах. Кроме того, даже в случае успеха продвижение в Сибирь не даст нам того, что мы ищем на южном направлении: нефти, каучука и других необходимых для нашей Империи видов промышленного сырья. Без нефти война сама остановится через пару месяцев. Конечно, крах нашего германского союзника при этом оказался бы несколько отложен в неопределенное будущее, но как мне кажется, достигнуто это было бы для нас слишком высокой ценой…

– Вот, господин Сугияма, – не меняясь в лице, произнес император, – наконец-то вы хоть немного поумнели. Когда случился китайский инцидент, вы говорили мне, что после наступления тремя дивизиями мы немедленно перейдём к мирным переговорам. Тогда же вы лично обещали, что эта война будет быстрой и не потребует большого количества ресурсов. С тех пор прошло четыре года, а победы над Китаем не видно. Меня очень радует, что вы сделали вывод из той истории и не втравили нас в еще одну безнадежную авантюру.

Немного помолчав, император Хирохито обвел взглядом внимающих ему министров.

– А теперь, – произнес он после небольшой паузы, – давайте вернемся к главной теме нашего разговора. Господин Ямамото, скажите, у нас был шанс избежать войны с Америкой?

– Увы, нет, о Божественный Тенно, – ответил адмирал Ямамото, – Америка, как и Германия, толкала нас по северному пути, подальше от своих владений на Филиппинах и Гуаме, поближе к большевистской Сибири и Дальнему Востоку. Еще мы были нужны янки для того, чтобы вести борьбу с коммунистическим влиянием в Китае. Только это, и ничего больше. Едва мы стали проявлять непокорство, как нас принялись бить экономическими санкциями. В том, что наши войска заняли Французский Индокитай, президент Рузвельт увидел конфликт с американскими интересами и тут же запретил продавать нам станки, самолеты, моторы и авиационный бензин. Последним его шагом, напрямую вынуждающим нас начать войну, был запрет на продажу сырой нефти, запасы которой в Японии крайне ограничены. Если бы мы стали двигаться к южному ресурсному региону, где имеются все необходимые нам ресурсы, без объявления войны Соединенным штатам, то наша Империя постоянно находилась бы под страхом внезапного уничтожающего удара янки, которые сами бы выбирали время и место атаки. Вы только представьте себе, что мы атаковали голландские и британские колонии, не тронув американских баз и не объявив войны Соединенным Штатам… Наш Флот ожесточенно сражается в южных морях за необходимые ресурсы, Госпожа Армия ведет бои с англичанами в Бирме, Новой Гвинее и, может, даже в Австралии. И в этот момент у входа в Токийский залив объявляются корабли американского Тихоокеанского флота, а их командующий от имени своего президента предъявляет вам ультиматум о капитуляции… Если кто-то забыл о черных кораблях коммодора Перри, то янки ему быстро о них напомнят…

– Да, господин Ямамото, – согласился император, – это была весьма неприятная ситуация. Но скажите, что же нам делать сейчас, когда война началась, а наш единственный союзник грозит переметнуться в наших врагов?

– Я всегда был против нашего членства в Антикоминтерновском пакте, – с хмурым видом ответил адмирал Ямомото, – глупо было вступать в союз с германскими националистами, которые только себя считают настоящими людьми, а остальных, в том числе и представителей японской нации, называют недочеловеками. При этом янки точно такие же, просто они явно не показывают того, о чем думают, как и остальные представители европейских народов: англичане, французы, итальянцы и прочие. Единственные, от кого вы не услышите обидных слов по поводу своей внешности и происхождения, это русские. Им неважно, какая у вас форма носа, цвет кожи и разрез глаз; их волнует только то, разделяете вы их идеи или нет…

– Так вы, господин Ямамото, предлагаете вступить в союз с большевиками? – сквозь зубы процедил генерал Тодзио.

– Отнюдь нет, господин Тодзио, – с легким поклоном ответил адмирал Ямамото, – я всего лишь показываю, что наша страна очутилась в такой тяжелой жизненной ситуации, когда у нее нет и не может быть настоящих союзников. Собственно, и сорок лет назад, когда рассматривался вопрос об англо-японском союзе, мы были для англичан не более чем инструментом, призванным ограничить русскую экспансию. И если бы мы проиграли ту войну, то никто на берегах Темзы не проронил бы ни единой слезы и ни единого горестного вздоха. Когда инструмент ломается, его просто выбрасывают. Таким же инструментом мы были и для господина Гитлера с его антикоминтерновским пактом. Поэтому, как только Японская империя перестала играть роль пугала, удерживающего на Дальнем Востоке русские дивизии, он тут же отправил этот союз в мусорную корзину и начал подлизываться к американцам…

– Мы вас поняли, господин Ямамото, – произнес император, – теперь скажите – знаете ли вы рецепт, каким образом нашей империи избежать грозящих ей опасностей?

Адмирал Ямамото склонил перед императором голову.

– Союз с Германией, о Божественный Тенно, – сказал он, – оказался фикцией. Да и без того пользы с того союза было не больше, чем от сотрясения воздуха. Англосаксы, французы, голландцы – это наши враги, которые владеют тем, что необходимо нашей Империи. Союз с русскими большевиками невозможен по идейным соображениям, а если бы был возможен, то между нами уже лежит кровопролитная русско-японская война, отобранная у русских китайская восточная железная дорога и несколько инцидентов последнего времени, каждый из которых по ожесточению тоже равен небольшой войне. Мне даже сложно представить себе плату, какую русские могли бы потребовать за заключение подобного союза. Как минимум они могут потребовать восстановления статус-кво, существовавшего на девятое февраля тысяча девятьсот четвертого года.

– Так все же, господин Ямамото, – произнес император с нажимом, выдающим истинное волнение, овладевшее этим человеком, – вы у нас великий стратег и тактик, поэтому я спрашиваю вас: есть ли у вас план того, как наша Японская империя может преодолеть грозящую ей опасность поражения?

– У меня есть план, о Божественный Тенно, – ответил адмирал Ямамото, – да только большинству присутствующих здесь он покажется безумием…

– Говорите, господин Ямамото, – приказал император, – вы лучший ум из всех собравшихся, не исключая и меня, и мы обязательно должны вас выслушать.

– О Божественный Тенно, – ответил тот, – мой план заключается в том, что мы должны сражаться с англосаксами изо всех сил, отодвигая рубежи обороны как можно дальше от наших берегов и в то же время выбирая задачи по силам, чтобы не потерпеть поражения. Одновременно мы должны внимательно наблюдать за сражениями в Европе и быть готовыми к тому, что однажды, полностью разгромив Германию, русские армии развернутся в нашу сторону. Пытаться сдержать их с помощью Квантунской армии – это все равно что останавливать удар цунами при помощи наскоро построенной дамбы из хвороста, глины и конского навоза. Волна сметет эту преграду и даже не заметит. Когда мы имеем дело с настоящей волной цунами, то при первых признаках наступления подобного бедствия мы не возводим никаких преград, а хватаем в охапку все, что у нас есть ценного, и уходим на ближайшую возвышенность, где нас не достанет ярость богов. Русские большевики, вкупе со своими русскими союзниками из будущего, могут считаться такой же неодолимой и непостижимой силой, как тайфун, цунами, землетрясение и извержение вулкана, тем более что первопричина появления в нашем мире Врат непостижима нашим разумом – а значит, они могут считаться сверхъестественным явлением. Противостоять обстоятельствам непреодолимой силы, имеющим сверхъестественные причины, глупо и бессмысленно…

– Господин Ямамото, – нахмурился император, – ваша безумный план заключается в том, что вы предлагаете нам попытаться разменять Манчжурию и Корею на союз и покровительство русских большевиков и их потусторонних покровителей? Я понимаю, что в таком случае мы получим поддержку, которая так необходима нам в борьбе с англосаксами. Но что если цена такого размена окажется слишком высока и господин Сталин затребует от нас больше, чем мы можем отдать, не теряя лица?

– В таком случае, о Божественный Тенно, – ответил адмирал, – мы будем сражаться до конца против всех врагов и разлетимся в мелкие дребезги, будто кусок яшмы. Но в этом деле есть несколько крайне важных обстоятельств. Во-первых – нашей флотской разведке удалось установить, что там, в далеком будущем, за семьдесят семь лет вперед, Россия и Америка являются врагами и смотрят друг на друга через прицел. Причем эта вражда началась сразу после завершения этой войны, и господин Сталин об этом наверняка осведомлен. Во-вторых – к японцам у русских из будущего отношение совсем другое. Они восхищаются нашим мужеством и готовностью к самопожертвованию ради императора – точно так же, как они восхищаются стойкостью своих предков и их готовностью сражаться даже в самой безнадежной ситуации. Вспомните осаду Порт-Артура и какой кровью пришлось заплатить за него японской армии, несмотря на то, что положение осажденных было безнадежно. В каком-то смысле между японцами и русскими значительно больше сходства, чем между русскими и европейцами, а также европейцами и нами. Как я уже говорил, они – единственные из длинноносых варваров, которые видят в нас таких же людей, а не узкоглазых желтомордых обезьян. В-третьих – как говорят в Европе, враг моего врага – мой друг. Сейчас господин Гитлер терпит одно поражение за другим и отчаянно нуждается в союзниках. Потому-то он и старается задобрить янки выражением сочувствия и поддержки. В обмен он хочет мира и союза с британцами и янки, чтобы единым фронтом противостоять русским большевикам, которые вот-вот придут его убивать, и нам, потому что мы тоже не прощаем предательств. В случае если господину Гитлеру или его преемнику это удастся, наша задача – договориться с большевиками и их покровителями значительно упростится, так как тогда они будут искать дружбы с нами еще до завершения войны в Европе…

– Мы вас поняли, господин Ямамото, – с глубоким вздохом произнес император Хирохито, – ваш план действительно безумен. Скажите, если русские большевики просто оставят нас в покое, имеем ли мы хоть какой-нибудь шанс выиграть войну против янки самостоятельно?

– Нет, о Божественный Тенно, – ответил Ямамото, – еще когда мы разрабатывали план войны против янки и их союзников, я сразу сказал вам, что если нам повезет не наделать грубых ошибок, мы сможем расширять наш радиус безопасности в течение года или около того. Потом созданная непревзойденной американской промышленностью военная мощь поставит предел нашему расширению, после чего мы перейдем к обороне и начнем откатываться назад. Сначала наше отступление будет медленным, но мощь врага будет все время нарастать, и мы будем отступать под его натиском все быстрее и быстрее. Каждая наша потеря в кораблях или людях будет невозобновима, а у врага всегда найдется замена. Его верфи будут спускать корабли на воду быстрее, чем мы будем их топить; и так будет продолжаться ровно до тех пор, пока силы наши не окажутся истощены и нас не постигнет крах.

– И вы полагаете, – спросил император, – что союз с русскими сможет уберечь нас от такой судьбы?

– Думаю, о Божественный Тенно, что да, – ответил адмирал Ямамото, – если кто-то и сможет навести на янки достойный их страх, так это только они. В любом случае, поскольку мириться с янки бессмысленно, а союз с Германией разорван не нами, такое решение остается единственно возможным. В противном случае, как я уже говорил, нам придется сражаться без всякой надежды на победу и погибнуть всем до единого, ибо победители не будут знать, что такое пощада.

– Хорошо, господин Ямамото, – холодно-равнодушным голосом сказал император, – мы принимаем ваш план, тем более что другого, как вы говорите, нет и быть не может…

– О Божественный Тенно, – неожиданно подал голос премьер-министр Тодзио, один из самых ярых сторонников союза с гитлеровской Германией и нападения на СССР, – в таком случае прошу принять мою отставку и все извинения, надлежащие в таком случае. Я плохо служил вам и принимал неверные решения, а потому прошу простить меня и разрешить совершить ритуал сеппуку, ибо ничего подобного тому, что только что предложил господин Ямамото, принять и одобрить не могу.

– Я принимаю вашу отставку, господин Тодзио, – ответил император, с которым вся эта мизансцена была согласована заранее, – но погодите совершать ритуал сеппуку, я вам это запрещаю. Вы еще понадобитесь мне для того, чтобы сослужить стране Ниппон последнюю службу в качестве генерала. А теперь вы все, господа министры, идите и ждите особых указаний. Нет, нет; вы, господин Ямамото, пока задержитесь, к вам у меня есть отдельный разговор…

После того как бывший премьер, а также его министры, вышли из залы для совещаний, император Хирохито посмотрел на адмирала Ямамото и устало произнес:

– Ну вот, Исороку-сан, – все произошло как вы их хотели. Ваш безумный план принят, а генерал Тодзио подал в отставку. Хотя это все выглядит весьма сомнительно, я с вами согласен. Если мой великий дед счел не зазорным для победы над русскими прибегнуть к покровительству англичан и американцев, то не будет ничего плохого в том, если я для победы над теми же англичанами и американцами прибегну к покровительству русских. Только ответьте на один вопрос. Кто, по вашему мнению, должен будет занять место господина Тодзио и стать вашим верным помощником в подготовке окончательной победы? Ваши противники сейчас растеряны и дезориентированы, предательство господина Гитлера выбило у них почву из-под ног, так что, думаю, рекомендованному вами человеку не будут чинить значительных препятствий.

– О Божественный Тенно, – после некоторой паузы произнес адмирал Ямамото, – я считаю, что премьер-министром должен стать адмирал Симада Сигэтаро. Я лично знаю его уже много лет. В тысяча девятьсот четвертом году мы вместе окончили Военно-морскую академию. Сигэтаро-сан участвовал в Цусимском сражении в качестве мичмана на крейсере «Идзуми». Он член Высшего военного совета и достойный слуга Хризантемового трона…

– Я вас понял, Исороку-сан, – сказал император Хирохито, – и согласен, что из адмирала Сигэтаро должен получиться хороший глава кабинета. Надеюсь, вы сами известите его о том, что не далее как завтра он должен представить мне на рассмотрение список будущих министров. А теперь ступайте, аудиенция закончена. И да пребудет с вами благословение богини Аматерасу.

Москва… Я много раз представляла ее в своем воображении во время путешествия на крейсере «Огаста». Она виделась мне угрюмой, холодной, тоскливой, серой…

И вот я здесь, в этом древнем русском городе, столице Советского Союза. Оказалось, что нарисованный моей фантазией образ имеет с реальностью мало общего. Я не могла наглядеться на этот город, полный неуловимого очарования даже в столь суровую для него пору. Он был непохож ни на один из виденных мной прежде городов. Несмотря ни на что, Москва была прекрасна. Казалось, ее стены, тротуары, проспекты, здания хранят на себе отпечаток особого благословения. Да, в реальности Москва оказалась не темным полуразрушенным городом, по которому бесцельно бродят оборванные голодные люди; нет, это был город-боец, одетый в военную форму и бдящий с винтовкой у ноги… Конечно, улицы и проспекты русской столицы не освещались праздничной иллюминацией, фонари на улицах редки и гаснут за полчаса до полуночи, а каждый житель или гость этого города обязан соблюдать светомаскировку. Однако в москвичах нет и следа запуганности и забитости. Больше всего меня поразили их лица – настолько, что каждое из них хотелось запомнить. Суровые, но при этом одухотворенные, они в своей массе выражали уверенность в скорой победе. Терпение, сила духа, преданность своим идеалам – все это отчетливо читалось у них в глазах. Глядя из окна машины на жителей русской столицы, я хорошо ощущала их нерушимое единство, которое и придавало мощи этому народу…

Мы ехали по городу, и то тут, то там попадались зенитные орудия, прожекторные установки и приготовленные к подъему аэростаты воздушного заграждения. Но, как мне пояснили, все это оружие бездействует уже более трех месяцев, потому что между Москвой и немецкими аэродромами где-то в окрестностях Брянска базируются истребители русских из будущего – это как раз благодаря им налет на Москву превращался для немецких летчиков в особо неприятную форму самоубийства.

Все это стало мне известно из уст моей новой знакомой – Маргарет Бурк-Уайт. Впрочем, заочно я уже была с ней знакома еще задолго до описываемых событий. Кто ж не знал фотожурналистку Маргарет Бурк-Уайт! Персона она очень известная – как в Америке, так и за ее пределами, – и, надо сказать, слава у нее вполне заслуженная. Что бы ни происходило в мире – она всегда оказывалась в гуще событий со своей неизменной фотокамерой, запечатлевая историю в своих гениальных кадрах. Энергичная, отчаянная, с авантюрным складом характера, Маргарет была непревзойденным мастером фоторепортажа. Насколько мне было известно, это ее вторая командировка в Советский Союз, первый раз она была здесь в 1930-м, кажется, году… И уже тогда она произвела очень хорошее впечатление на руководителей Кремля (а именно – на дядю Джо), что, конечно же, можно было с полным правом считать успехом.

Маргарет находилась в Москве уже более полугода. Она видела, каким этот город был перед самым нападением Германии, была свидетелем первых дней войны, а также жила здесь в то время, когда с неба каждую ночь падали бомбы, а с фронтов приходили нерадостные известия. Когда ей предложили эвакуироваться в русскую запасную столицу Куйбышев, где было вполне безопасно, она сказала, что приехала сюда работать, а не прятаться от войны, и осталась в Москве. За эту храбрость Маргарет допустили фотографировать в Кремль, когда в конце июля Гарри Гопкинс встречался там с дядей Джо (Сталиным).

А потом она была свидетельницей пришествия русских из будущего… Это произошло, когда на столицу прекратились ночные налеты, и потом, в финале грандиозного Смоленского сражения, москвичи поздравляли друг друга с первыми освобожденными у немцев городами и первыми победами – и все это Маргарет запечатлела на фотопленку. Естественно, я видела ее снимки. Радостные лица, счастливые улыбки, слезы на глазах… Интересно, что на фотографиях всегда можно было с точностью определить, кто из запечатленных людей – русские из будущего, а кто – русские из нашего времени. Как-то я спросила Маргарет, почему так. Она взяла у меня из рук снимки и стала их внимательно рассматривать.

«Выражение лиц… – наконец подняла она на меня взгляд. – Посмотри: „здешние“ русские как будто более открыты в своих эмоциях. Они ничем не сдерживаются, не скрывают своих чувств. Русские же из будущего словно все время контролируют себя. Да, их чувства тоже искренни, но, знаешь, это именно отпечаток ПОСЛЕЗНАНИЯ делает их лица такими… другими… – Она вновь склонилась на фотографиями. – Впрочем, держу пари, что это заметно только нам с тобой…»

Маргарет обладала веселым, легким характером, много улыбалась и любила поговорить; с некоторых пор мы с ней стали неразлучны. Общаясь с ней, я всякий раз делала для себя удивительные открытия касательно того, чем жил Советский Союз в эти дни… Маргарет была честна, и это тоже играло немаловажную роль в нашем общении. Кроме того, она была непредвзята. Она блестяще выполняла свой долг журналиста, при этом еще получая большое удовольствие. Жизнь искрилась в ее голубых вечно смеющихся глазах… Мысли свои она выражала обычно коротко и ясно. Любила и добродушно пошутить.

«А хочешь, я расскажу тебе о некоторых своих впечатлениях в стиле советских ораторов?» – говорила она.

Я, естественно, кивала.

Маргарет хмурила брови, поджимала губы и начинала говорить с каким-то специфическим и очень знакомым выражением.

«В те дни, когда происходил перелом, – вещала она, направив взгляд куда-то сквозь меня и резко жестикулируя, – вермахт был похож на упитанного хряка, который попал в руки опытного древнего жреца, острым ножом заживо отсекающего у него один кровоточащий кусок за другим и тут же бросающего их на жарко рдеющий алтарь Победы… Миллионы русских вдыхали этот фимиам, которым исходили газеты, радио и кинотеатры – и им сразу становилось хорошо и отрадно, забывались поражения первых двух месяцев войны, прибавлялось сил для того, чтобы работать на военных заводах и учреждениях, которые продолжат выпускать свою продукцию даже тогда, когда на них сверху падают бомбы…»

Я слушала ее и улыбалась. Ни грамма издевки не было в этом спектакле. Наоборот, она глубоко уважала эту страну, можно даже сказать, любила ее. Сделанные ею фотографии неизменно прославляли силу духа русских, их чувство родины и ответственности перед своей страной…

Маргарет продемонстрировала мне и фотографии с парада, который каждый год проходит в Москве в честь победы их революции. На этом мероприятии дядя Джо впервые показал во всей красе своих союзников из другого мира, чем, надо сказать, изрядно переполошил половину мира. Огромные боевые машины с большими пушками, будто снятыми с крейсеров, проехали по Красной Площади, и во время этот их экипажи в верноподданическом экстазе пожирали глазами большевистского вождя…

Я рассматривала сделанные Маргарет фотографии и думала, что эти сытые, прекрасно обмундированные и натренированные профессиональные убийцы себе подобных по праву могли бы претендовать на звание сверхчеловеков, которое ошибочно присвоили себе Гитлер и компания. Только на фотографиях было видно, что ни один из них не думал о подобных вещах, не исходил спесью и не считал себя принадлежащим к какой-то особой элите, к сливками человечества. Удивительные люди эти русские… Даже совершив нечто невероятное, они не считают себя особенными и достойными высокой награды. Если любого из них спросить о том, как он совершил свой подвиг, он скажет, что никакого подвига не совершал, а просто был как все. Загадочная русская душа… Впрочем, задача увидеть дядю Джо и задать ему несколько откровенных вопросов до сего дня не решалась никак. Нам заявляли, что большевистский вождь занят, обдумывает планы следующей кампании, работает над документами и занимается другими не менее важными для государства делами.

А за завтраком посол Стейнхард сообщил нам с Гарри, что сегодня нам наконец предстоит эта долгожданная встреча с дядей Джо… ну а потом он как бы мимоходом добавил еще одну новость – и от нее у меня опять голова пошла кругом, как будто мало мне было предыдущих историй. Оказывается, вчера Гитлер выступил по Берлинскому радио и вместо объявления войны Соединенным Штатам Америки выразил американской нации сочувствие и соболезнование, как подвергшейся неспровоцированному нападению. При этом американцы были названы им чистокровными арийцами, переселившимися на просторы американского континента, а японцев Гитлер назвал дикими азиатскими варварами. Это что же получается? Алчный хищник прикинулся невинным барашком и заблеял, чтобы усыпить нашу бдительность? Гарри, то есть мистер Гопкинс, еще окончательно не пришедший в себя после внезапного нападения на Гавайи, несколько неуверенно предположил, что такой неожиданный приступ дружелюбия произошел с этим международным людоедом только потому, что ему отчаянно нужны посредники для мирных переговоров с Британией. А там, как он надеется – чем черт не шутит, может быть, удастся присоединиться к Атлантической хартии, подписанной между Британией и Соединенными Штатами, и поменять ее направленность с антигитлеровской на антикоммунистическую.

Еще Гарри сказал, что такие надежды может питать только идиот. Пока жив Фрэнки, эти мечты останутся только мечтами, и не более того. А если Фрэнки умрет, то к власти придет мистер Уоллес – а он ненавидит Гитлера даже больше, чем мой муж. Если бы Гитлер просто промолчал, то сошел бы за более-менее вменяемого. А тут какие-то бредни с обещанием признать англосаксов стопроцентными арийцами и выделить им в будущем всемирном Рейхе долю, равную германской… Похоже, что этот тип решил, что стоит ему поманить пальчиком – и Америка с Британией примчатся к нему, как два глупых добермана, виляя хвостами. Конечно, у нас в Америке много людей, для которых слова «красный», «комми», «большевик» страшнее самого сатаны, но сейчас они стараются не выказывать своих взглядов, потому что русские большевики, сражающиеся за свободу свой страны, сражаются и за свободу нашей Америки.

Правда, немного подумав, Гарри сказал, что все может поменяться… в том случае, если умрет сам Гитлер. Его фигура не годится в качестве высокой договаривающейся стороны. Даже такой завзятый антикоммунист как Черчилль будет договариваться с этим типом только о безоговорочной капитуляции и последующем чистосердечном раскаянье с повешением в Тауэре. Но все изменится, если Адольфа не станет, а вместо него будет выступать какая-нибудь чисто техническая фигура честного военного, который отменит пресловутые расовые законы и покажет, что новое руководство рейха служит не человеконенавистнической нацистской идеологии Гитлера, а только своей стране, в свое время несправедливо обиженной Версальским миром. Все преступления и убийства на совести покойного Гитлера, а они все – невинны и чисты.

И вот тогда настанет очередь Фрэнки… Ведь для Черчилля новое руководство Германии, отрекшееся от прежних заблуждений и преступлений, будет уже вполне приемлемым. На моего мужа сразу начнут давить со всех сторон, понуждая объявить Империей Зла уже не Третий Рейх, а Советский Союз и его союзника из иного мира. Не меньшая кампания будет возбуждена и вокруг мистера Уоллеса. Моего мужа начнут подталкивать к тому, чтобы он избавился от такого вице-президента, ведь мистер Уоллес – левый демократ, а это в глазах некоторых наших политиков, оголтелых в своем социал-дарвинизме, означает почти что социалист или коммунист. И я даже знаю, что будут использовать против Фрэнки в качестве шантажа… Достаточно много людей в околовластных кругах знают, что Белый Дом (то есть мой муж) получил от русских из будущего достоверное предупреждение о том, что проводимая им политика опасна и неизбежно спровоцирует японское нападение. При этом он не только не изменил свою политику (и это действительно привело нас к войне с Японией в которой каждый день гибнут американцы), но даже не воспользовался этим предупреждением, чтобы сократить потери среди американских военных. Достаточно ли это для импичмента, я не знаю, но потенциал для шантажа у этой истории неплохой. Но если Фрэнки не удастся убедить изменить свои позиции или принудить к этому шантажом, то его просто убьют… Убьют для того, чтобы вместе с ним убить его Америку Нового курса, превратив нашу страну, всегда боровшуюся за свободу людей, в худшего тирана в мировой истории. Ведь, как говорил британский экономист Даннинг (и эту его фразу любят повторять большевики): «Нет такого преступления, на которое не пошел бы наш капитал, почуяв запах трехсот процентов прибыли». А прибыль от передела мира всегда образуется просто огромная, и никого не будет волновать, что ради каких-то денег в дополнение к уже существующим жертвам войны погибнут миллионы и миллионы ни в чем не повинных людей…

Верховный Главнокомандующий принял своих гостей как и подобает радушному кавказскому хозяину. Однако, как только прозвучали официальные приветствия, он стал сухим и жестким, как старый кожаный ремень.

– Мистер Гопкинс, – сказал большевистский вождь, глядя прямо в глаза американскому представителю, – мы же предупреждали вашего президента о том, что может произойти, если он продолжит свои игры с экономическими санкциями. Даже крыса, загнанная в угол, кидается на терьера. А японцы отнюдь не крысы! В их идейной парадигме капитуляция без сопротивления немыслима, а смерть в бою гораздо лучше позора унижения. Мы, конечно, сожалеем об американцах, погибших в Перл-Харборе и Филиппинах, но их смерть – на совести вашего правительства, которое не только не прекратило опасные дипломатические игры, но и не отдало приказ изготовиться к отражению внезапного нападения без объявления войны.

Выслушав перевод внешне бесстрастного молодого русского переводчика, одетого в хороший штатский костюм серого цвета, Гарри Гопкинс вскинул голову и с обидой произнес:

– Это неправда, мистер Сталин, и вы это знаете. В смысле, неправда – ваше последнее утверждение. Фрэнки, то есть мистер президент, отдал все необходимые приказы для того, чтобы предотвратить тяжелые последствия, но адмирал Киммель, как бы это сказать… недооценил серьезность ситуации.

– Вы можете не оправдываться, мистер Гопкинс, – хмыкнул Сталин, – мы знаем сейчас и знали тогда, когда мы вас предупреждали, что ваш президент сам хотел этого нападения, потому что без войны вашей Америке грозила экономическая и политическая стагнация. Сто лет назад ваш президент Монро провозгласил, что Соединенным Штатам самим Богом заповедано господствовать над Новым Светом. И вот теперь его дитятко выросло и обнаружило, что Новый Свет ему уже мал. И в тоже время ваш Конгресс, переполненный изоляционистами, не мог дать президенту Рузвельту разрешения даже на самую маленькую войну, которая была бы способна прорвать заколдованный круг. Пока другие государства воюют и делят мир (при этом кто-то взлетит к вершинам величия, а кто-то бесславно канет в небытие), Америка, запертая на своем континенте, остается при своих – то есть не участвует в дележе мира, а следовательно, стагнирует. Не так ли, мистер Гопкинс?

– Э-э-э, – сказал посланец Рузвельта, – мистер Сталин, а почему вы тогда вообще нас предупреждали, если сами не верили, что это поможет?

– А чтобы все видели, – сказал Вождь, – что Советский Союз честно делится с союзниками добытой информацией, даже если этот союзник всего лишь потенциальный. А вот вы оказались не так честны и скрыли, что вам наше вам предупреждение откровенно не нужно – точнее, нужно, но только для того, чтобы вы могли убедиться, что движетесь в правильном направлении.

– Да, это так, – вздохнул Гопкинс, на секунду отводя глаза, не в силах выдержать пронзительный тигриный взгляд Сталина, – от того, кто владеет информацией из будущего, это скрывать бесполезно. Война должна была обеспечить заказы нашей промышленности, оживить экономику, добавить нашей стране политического авторитета, но только, о Боже упаси, мы ни в коем случае не собирались ставить перед собой задачу завоевания мирового господства… Такие идеи к лицу только таким безумцам, как бесноватый фюрер в Германии и ваш Троцкий.

– Никакой Троцкий не наш, – усмехнулся в усы вождь, – да и трындел он в основном не о мировом господстве, а о мировой революции, а это, уважаемый мистер Гопкинс, несколько разные вещи… Впрочем, я допускаю, что команда президента Рузвельта даже и не мечтает о мировом господстве, зато о нем мечтают те, кто уже рвется прийти ей на смену. И ваш президент, и вы, его единомышленники, по сути, совсем неплохие товарищи, но за вами уже в очередь выстроилась такая сволочь, что рядом с ней даже Гитлер кажется вполне рядовым злодеем, а не жестоким тираном, приговорившим к смерти целые народы… – В голосе Сталина появились такие нотки, что у Гопкинса, вдруг отчетливо ощутившего нависшую угрозу, по спине пробежал холодок. – Как только эти люди придут к власти, ваш Новый Курс будет забыт, и никто из вас, важных сторонников Рузвельта, никогда больше не получит никаких постов, а Америку тут же превратят в мирового тирана, бомбами и снарядами насаждающего вашу, американскую, форму демократии. Вы понимаете, что с такой Америкой мы сразу же становимся непримиримыми врагами?

– Понимаю, – вздохнул Гопкинс, – такие силы в Америке никуда не делись. Садиться за стол переговоров с Гитлером для них, конечно, неприемлемо, но если тот умрет, руки у них будут развязаны. Вас они тоже любят не более чем Сатану, так что прогноз вражды между нашими странами, пожалуй, очевиден. – Гопкинс подавил вздох.

– Если Гитлер вдруг умрет, – сказал Сталин, – то вы, вице-президент Уоллес и ваш друг Фрэнки следующие. Конечно же, для этих людей сменить вице-президента было бы желательно на выборах, но те состоятся только в сорок четвертом году, а так долго эти люди ждать не смогут, поэтому мистера Уоллеса, скорее всего, просто убьют. – Последовала веская пауза, после которой советский вождь, чуть склонив корпус в сторону собеседника, добавил, чеканя каждое слово: – Если вы, мистер Гопкинс, как представитель пославших вас людей, в самый кратчайший срок не сможете решить эту проблему, то сразу после смерти Гитлера мы начнем предпринимать все возможные меры для того, чтобы ваша Америка никогда не стала такой, какая имеется в мире потомков. Нас не остановит даже откровенная вражда, потому что мы знаем, что она неизбежна.

Гопкинс не знал, что можно на это ответить. Ему было крайне неуютно. В кабинете на несколько секунд повисла звенящая тишина.

Обстановку разрядила Элеонора Рузвельт.

– А какая она там, Америка, мистер Сталин? – неожиданно даже для себя спросила она.

– О, это очень долго и нудно рассказывать, – ответил Верховный, бросая взгляд на свою гостью, – проще будет съездить в тот мир и посмотреть на все своими глазами.

Теперь его тон был совсем другим, в нем даже угадывалось добродушие.

– О! – воскликнула Элеонора, – а разве это возможно?

– Думаю, что вполне возможно. – Большевистский вождь хмыкнул, внимательно оглядывая миссис Рузвельт с ног до головы. – Если хотите, я похлопочу за то, чтобы вам дали визы…

Элеонора Рузвельт, сдерживая радостное волнение, с достоинством кивнула и произнесла:

– Да, мистер Сталин, разумеется, я буду весьма благодарна вам за заботу…

И тут же, ужасаясь всему услышанному, она одновременно подумала о переводчике, невольном свидетеле страшных тайн и секретов сразу двух стран – тот, подобно предмету мебели, безучастно стоял чуть в стороне от рабочего стола русского диктатора. Перед глазами этого молодого интеллигентного человека в очках сейчас должны разверзнуться бездны и произойти тектонические исторические разломы…

Всего неделю назад Япония напала на Соединенные Штаты – и как много успело поменяться за эти семь дней. Казалось, Земля дрогнула и поплыла под ногами; там, где раньше был запад, скоро будет юг, а восток превратится в север. А все из-за того, что грубое вмешательство в ход исторического процесса, последовавшее за возникновением Врат, в буквальном смысле смешало карты у всех игроков, и они один за другим начали исполнять самые непредсказуемые кульбиты.

Но русские из будущего тоже не виноваты – они действовали в условиях жесткого цейтнота и своей исторической парадигмы, сначала отразив вторжение на свою территорию, а потом, ворвавшись в сопредельный мир, стали сражаться с врагом, представляющим для них абсолютное зло. Эта война там, в будущем, у них национальная святыня – и любой, кто хоть полусловом обмолвится в пользу Гитлера, будет проклят на веки вечные. Поэтому при всем богатстве выбора других альтернатив для пришельцев из будущего не было. Вперед и только вперед…

– Итак, товарищи, – сказал Верховный, открывая совещание, – история преподала нам еще один неожиданный урок. Если до сего момента все шло, если можно так выразиться, как обычно, то после того, как Гитлер выразил американцам соболезнование, развитие событий пошло поперек накатанной колеи. Некоторые считают, что все это следствие того, что товарищ Матвеев натворил тут четыре месяца назад, но есть мнение, что это только часть правды.

– Знаете, товарищ Сталин, – задумчиво произнес Сергей Иванов, – это урок не был таким уж неожиданным. Гитлер, он ведь по сути англофил – человек, преклоняющийся перед всем английским. Эти идеи о равенстве германцев и англосаксов он высказывал уже давно, чуть ли не с начала своей политической карьеры. Вся его проблема в том, что в Британии германофилов значительно меньше, чем в Германии англофилов. Германия для английской элиты – это страна диких варваров, которых следует держать в повиновении и натравливать на своих врагов, в частности, нас, русских. Поэтому всерьез этот демарш в Вашингтоне и Лондоне не воспримут. Покрутят пальцем у виска – и все. Сам Гитлер настолько грешен, что разговаривать с ним никто не будет.

– Мы тоже так думаем, товарищ Иванов, – согласился вождь. – Пока жив Гитлер, ничего у немцев из этой затеи не выйдет. Роль главного подсудимого в международном трибунале и свидание с пеньковой тетушкой – это максимум, на что их фюрер может рассчитывать у англосаксов. А добровольно он власть не оставит, будет цепляться за нее зубами и ногтями. Именно поэтому и наши, и ваши военные берегут жизнь Гитлера как зеницу ока, из-за чего наши бомбардировщики имеют приказ за сто километров облетать места, где этот политический персонаж может оказаться хотя бы случайно…

Неожиданно со своего места встал Молотов.

– Товарищ Сталин, – сказал он, – наши специалисты считают, что Гитлер совершил этот демарш, поскольку оказался объектом манипуляции со стороны одного из своих соратников. Мол, до недавнего момента вокруг него было множество самых разных центров влияния, которые нейтрализовали друг друга, потому что их векторы оказались направлены в разные стороны. Потом над Вильгельмштассе пролетели тяжелые российские бомбардировщики, и количество нацистских бонз, имеющих влияние на Гитлера, радикально сократилось. И вот теперь один из уцелевших функционеров пытается вселить в него надежду, что все еще можно решить, поладив с англосаксами. На самом деле, если этот человек не дурак, он должен понимать, что Гитлера на Западе могут принять только в качестве сакральной жертвы, означающей, что нацистский режим в Германии откупился от Запада. Антикоммунистическая и русофобская сущность нацистского режима при этом не изменятся, для достижения договоренности с Лондоном и Вашингтоном будет смягчено только отношение к евреям…

– И что вы предлагаете, товарищ Молотов? – спросил Сталин. – Германию без Гитлера мы еще принять сможем, а вот нацизм без Гитлера – уже нет. Да и какая нам разница, кто будет стоять во главе немецкого государства, если оно по-прежнему будет вести против Советского Союза войну на уничтожение?

– Для нас, товарищ Сталин, такой разницы нет, а вот для англичан есть, – сказал Молотов, – Они примут в качестве руководителя Германии любого, лишь бы он отрекся от гитлеровских расовых теорий и продолжил войну против СССР.

– Не исключено даже, – добавил Сергей Иванов, – что после заключения мира между Германией и Великобританией правительство Миколайчика вернется в Польшу, то есть в Генерал-губернаторство, а возрожденная из праха старая польская армия вместе с вермахтом будет воевать на восточном фронте против СССР. Вот тогда в Европе сложится та самая политическая конфигурация, которая и была запланирована в Мюнхене Даладье и Чемберленом, когда немцы и поляки воюют с русскими, а остальная Европа им дружно аплодирует. И вообще, Гитлеру в его делах сильно помешал его животный антисемитизм, практически полностью отрезавший ему возможность соглашения с западными странами. Будь его преступления нацелены только против русских, белорусов и украинцев, никто в Западной Европе даже ухом бы не повел.

– И это тоже верно, товарищ Иванов, – кивнул Сталин, машинально набивая трубку. – Но, скажите, что же нам в данном случае делать? Ведь несмотря на то, что Гитлер нам нужен живым, здоровым и на своем посту, мы никак не можем повлиять ни на планы заговорщиков, ни на активность гестапо по их поимке…

– Почему не можем, товарищ Сталин? – с деланным недоумением удивился Сергей Иванов. – Очень даже можем! Мы можем сделать так, что вся Германия будет метаться с высунутыми языками и искать под каждой кроватью врагов фюрера. Тут главное принять принципиальное политическое решение, а остальное – это мелкие технические детали, которыми займутся спецслужбы.

– Объяснитесь, товарищ Иванов, – с интересом спросил Верховный, – какой-такой канал влияния у вас есть на руководство Германии, чтобы все ее население по первому вашему щелчку бросилось исполнять все, что вам пожелается?

– Все очень просто, товарищ Сталин, – пожал плечами российский посол, – наш возможный канал влияния лично на Гитлера и вообще на всю атмосферу в Германии зовут Рейнхарт Гейдрих. Помните, мы вам сообщили, как он решил изобразить из себя Гесса номер два и примчался к нам мириться на личном истребителе?

– Помню, товарищ Иванов, – ответил вождь, – я вообще-то все помню… Интэресный был случай… – Он немного походил по кабинету с задумчивым видом, при этом словно бы усмехаясь в душе. Затем остановился напротив собеседника и произнес, покачивая трубкой в ритм своим словам: – Как вы правильно сказали, Гесс номер два. Голубь мира, сизокрылый… Но вы продолжайте, товарищ Иванов, продолжайте.

– Так вот, – продолжил российский посол, вдохновленный первой реакцией Сталина на свою идею, – сейчас этот Гейдрих сидит у нас на одной тщательно охраняемой даче вместе с другими немецкими генералами, взятыми в плен войсками экспедиционного корпуса, и тихо звереет по причине того, что благородные ируканские доны (простите, прусские генералы) в упор не замечают такую важную персону, выбравшуюся из грязи в князи. Гудериан, которого они за глаза зовут «выскочкой», для немецких генералов и фельдмаршалов все-таки свой, а вот эсесовец Гейдрих – нет, какое бы звание ни присвоил ему Гитлер. Если его немного обработать идеологически, а потом вернуть обратно в Германию, сделав Гитлеру подарок на Рождество, то он там устроит такое, что ежовщина у нас тут, в Советском Союзе, покажется детским утренником. Ну и заодно немного продлит жизнь Гитлеру – отчасти потому, что начнет истреблять его личных врагов, отчасти из-за того, что теперь просто так убивать Гитлера будет бессмысленно. Сначала убийцам потребуется дотянуться до человека номер два, которым Гейдрих, разумеется, станет сразу после возвращения в Германию…

После этих слов в кабинете наступила томительная тишина. Товарищ Сталин обдумывал предложение товарища Иванова, а остальные ожидали, какое же решение примет Верховный Главнокомандующий. Тот медлил высказывать свое мнение, и по лицу его трудно было что-либо прочитать.

– Насколько я понимаю, товарищ Иванов, – наконец проронил он как бы нехотя, – такой образ действий – это и есть ваша знаменитая гибридная война? Когда врага его же дерьмом, да по его же сусалам…

– Скорее, товарищ Сталин, – ответил российский посол, – гибридная война – это когда враг вынужденно действует в наших интересах. Мыши будут плакать, давиться, но продолжат есть кактус. А то мы тут все как-то по старинке действуем, танками и бомбардировщиками; а как же высокие технологии, достижения человеческого разума в политологии и политике?

– Хорошо, товарищ Иванов, – кивнул Сталин, – шутки шутками, но неужели вы думаете, что этот Гейдрих так просто будет делать то, что вы ему скажете?

– А мы ему ничего не скажем, – пожал плечами Иванов, – просто сообщим кое-какую информацию и отпустим – там, откуда он сможет добраться до Гитлера. А уж дальше – сам, сам и только сам; и при этом он не сможет не делать ничего идущего нам во вред. За что бы он ни схватился, все это будет расшатывать Третий Рейх и продлевать жизнь Гитлеру, то есть он будет делать как раз то, что нам прописал доктор…

Все напряженно смотрели на вождя в ожидании ответа.

– Ладно, товарищ Иванов, – махнул тот рукой, – выпускайте в Германию своего крысиного волка. Посмотрим, что из этого получится. – В глазах вождя промелькнул желтоватый блеск – это означало, что он испытывает некоторый азарт. – Есть мнение, что, в любом случае, хуже не будет. Кстати, американцам (я имею виду делегацию из Гопкинса и Элеоноры Рузвельт) тоже известно о желании Гитлера перетянуть на свою сторону англосаксонские элиты, и драться команда Рузвельта против такого исхода событий будет насмерть. Для Рузвельта и Уоллеса перспектива союза Америки с нынешней, только чуть подправленной, Германией означает смерть, а для всех остальных – политическое забвение. Для нас же вариант, при котором мы не сможем закрепить у руля Америки нынешнюю команду мягких демократов-рузвельтовцев, будет означать, что нам в самое ближайшее время придется воевать с этой страной…

– Надо будет воевать с американцами, товарищ Сталин, – твердо сказал Василевский, – будем воевать с американцами; но сейчас нам, военным, хотелось бы определиться со стратегией. Если война дальше пойдет без писаных правил, без оглядки на союзников и без ограничений, делящих страны Европы на врагов и нейтралов, а ее целью будет достижение рубежей, максимально пригодных для обороны (то есть берега Атлантического океана) – то это одно. А вот если целью войны будет довоенный статус-кво, с небольшими изменениями в ту или иную сторону, а в ее ходе придется учитывать, что о нас подумают в Лондоне или Вашингтоне – так это совсем другое. Не решив этого вопроса, невозможно определить стратегию ведения войны и намечать ближайшие и последующие цели. До сих пор мы просто отражали вторжение и старались нанести врагу максимальный ущерб, но при дальнейшем планировании нам необходимо знать, какова конечная цель этой войны…

После выступления Василевского встал Лаврентий Берия. Сверкнув стеклышками пенсне, он обвел присутствующих внимательным взглядом голодного василиска.

– А мне, товарищи, – сказал он с ехидной подковырочкой, – интересно мнение наших потомков по поводу дальнейшего территориального расширения Советского Союза и добавления в его состав новых республик. Нет ли у них каких-либо особых рекомендаций и пожеланий по поводу советизации новых территорий или борьбы с врагами народа?

– Да какие там могут быть мнения, товарищ Берия… – отмахнулся Иванов от главного советского инквизитора. – Это же ваш мир, и вы в нем хозяева. Мы лишь помогаем вам избавиться от германского фашизма, а если будет надо, поможем и защититься от англо-американского империализма. И не более того.

– Вы знаете, товарищ Василевский, – сказал Сталин, – есть мнение, что требуется все сделать так, как советует товарищ Иванов. Без запретов и ограничений, исходя лишь из критерия максимальной пригодности к обороне нового пограничного рубежа. А это, как известно, побережье Атлантики – возможно, включая Британские острова, а быть может, и без них. Все зависит от того, как поведет себя господин Черчилль. Советский Союз – мирное государство и не хотел этой войны, но раз уж она началась и обстоятельства сложились благоприятным образом, мы должны извлечь из них максимум пользы. Самое главное – мы должны сделать так, чтобы на территории Европы никогда больше не началась война, а всякие заокеанские провокаторы не могли бы использовать ее территорию в качестве плацдарма для нападения…

– Товарищ Сталин, – наивно спросил Маленков, – вы считаете, что, несмотря на все изменения, история повторится – и Америка после окончания войны обязательно станет нам враждебна?

– Товарищ Маленков, – ответил Верховный, – есть мнение, что рассчитывать можно на лучшее, а готовиться следует к худшему, чтобы не было потом мучительно больно за то, что имели, мол, возможность, и не сделали. Соединенные Штаты Америки – это такая страна, в которой главная мечта у бедняков – украсть побольше денег и не попасться. Она так и называется – американская мечта. Социализма с такими людьми не построишь. Не в этом поколении, так в следующем цивилизованный американский капитализм господина Рузвельта обязательно выродится и одичает; наша же забота, а также забота наших военных – сделать так, чтобы Америка никогда не смогла получить возможность угрожать Советскому Союзу. Понимаешь?

– Понимаю, товарищ Сталин, – сказал Маленков и усох.

В то же время Сергей Иванов подумал, что этот маленьких пухленький человечек вреда Советскому Союзу может принести не меньше любого американского империализма, потому что против него бесполезны танки, пушки и даже ядерные ракеты, зато он сам, в разгаре карьерного ража, способен причинить огромный экономический и политический ущерб.

Наступившую тишину прервали генералы Василевский и Матвеев, которые без всяких ассистентов с хрустом расстелили на столе огромную карту.

– Совместные предложения Генштаба РККА и штаба Экспедиционного Корпуса по плану войны «Максимум». – сказал Василевский. – Основная задача, прежде разгрома гитлеровской Германии и уничтожения нацистского государства, это, во-первых – освободить всю территорию СССР; во-вторых – занять ключевые регионы на флангах Европы: Скандинавию и Балканы; в-третьих – в Скандинавии продвижение следует начать с Финляндии – хотя бы потому, что эта пограничная Советскому Союзу страна ведет с нами войну. На Балканах в качестве плацдарма нужно использовать Болгарию, население которой испытывает значительные прорусские и просоветские симпатии; в-четвертых…

– Хватит, товарищи, – остановил Василевского Сталин, – давайте не будем замахиваться на слона целиком, а предварительно разрежем его на множество маленьких кусочков. Тем более что я знаю, что у вас пока более-менее детально проработана только Финская наступательная операция, запланированная на эту зиму, а вот планы освобождения правобережья Днепра следующей весной уже довольно туманны… Не так ли, товарищ Матвеев?

– Так точно, товарищ Сталин, – сказал командующий Экспедиционным корпусом. – Как можно точно планировать операцию до того, как стал точно известен выделяемый наряд сил и средств? Вот Гитлер самым тщательным образом составил свой план «Барбаросса», расписал все чуть ли не поминутно, а уже через месяц результат титанического труда немецких штабистов можно было смело скурить в самокрутках. А дело в том, что сопротивление Красной армии превысило все нормативные показатели и от рубежа Днепра свои дальнейшие операции немцам пришлось планировать буквально на коленке. Поэтому давайте сосредоточимся на ближайшей Финской операции, а после того как с ней будет закончено, можно остановиться и посмотреть, где еще что плохо лежит в рамках уже озвученного генерального плана.

– А почему именно Финляндия, товарищи? – спросил Сталин, – неужели нет целей поважнее?

– Товарищ Сталин, – вместо Матвеева сказал генерал Василевский, – финская операция уберет фронт прочь от Ленинграда, обеспечит безопасное плавание Балтийского флота по Финскому заливу, а самое главное, исправит одну стародавнюю ошибку, когда маленькой и гордой нации было ошибочно предоставлено самоуправление. К тому же неплохо было бы посчитаться за резню, которую финские националисты в восемнадцатом году устроили русскому населению, не разбирая ни белых, ни красных… Кроме того, отличившееся под Невелем ударное соединение прорыва еще не расформировано, и оно как раз подойдет для прорыва линии Маннергейма, основательно разбитой и не восстановленной даже приблизительно. Товарищи из будущего обещают снабдить нас всем необходимым, включая противоснайперское вооружение, одноразовые огнеметы, которыми так хорошо выжигать доты, и аппаратуру для управления и корректировки артиллерийского огня. Тяжелой и сверхтяжелой артиллерии у нас достаточно, так что можно будет несколько раз не оставить от финских укреплений и камня на камне.

– Ну хорошо, товарищ Василевский, – сказал Сталин, продолжая набивать трубку, – вы с товарищем Матвеевым еще раз все посчитайте, и через двое суток мы с товарищем Маленковым будем принимать у вас экзамен: Где, что, чего, когда и сколько. Хотя по-настоящему вас смогут проэкзаменовать только финны…

Сделав небольшую паузу, Вождь чиркнул спичкой и, выпустив клуб ароматного дыма, подвел итог:

– А сейчас, товарищи, все свободны, совещание окончено. А ты, Лаврентий, останься, есть разговор…

Прошло больше трех месяцев с тех пор, как группенфюрер СС Ре́йнхард Три́стан О́йген Ге́йдрих сдался в плен этим безумным русским из будущего и те засунули его в этот «зверинец» для пленных генералов где-то на своей территории в будущем (впрочем, забыв о его существовании, будто и не было никогда такого человека). Шел день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Как и местные обыватели, запертые на спецобъекте важные пленники, имели возможность следить за событиями на той стороне с помощью широкого экрана, подающего все происходящее с таким качеством, что казалось, сделай шаг – и ты там. Все было понятно, так как бубнящий голос давал закадровый синхронный перевод на немецкий. Просмотр выпусков новостей был обязательным мероприятием, проводимым два раза в сутки – утром и вечером. Правда, в дополнение к русским новостям немецким генералам подключили и телеканалы из местной Германии – смотри хоть до опупения. Впрочем, большинство передач и фильмов либо не вызывали у обитателей этого места никакого интереса, либо даже приводили к проявлениям рвотного рефлекса.

Основная общественная жизнь (а как же без нее) развернулась не вокруг вопроса: «победят ли русские Германию?», с этим и так все было понятно. Красная армия провела все положенные мобилизационные мероприятия и при поддержке весьма ограниченных сил экспедиционного корпуса из будущего уверенно давила ослабевший вермахт по всем фронтам. Пришла пора и для немецкой армии терпеть череду поражений. Там, где не хватало трехкратного численного перевеса, тут же подключались подвижные соединения из будущего, у которых имелось в достатке и огневой мощи, и боевой техники; как бритвой вспарывали они фронт и углублялись вглубь территории, контролируемой немецкой армией. А за их спинами в прорыв уже вливались мутные массы большевистской пехоты и кавалерии…

Немецкие генералы понимали, что единственным фактором, пока спасающим вермахт от полного разгрома (точнее, замедляющим его агонию), является то, что Россия из будущего вмешалась в этот конфликт не всей своей мощью, а лишь ничтожной ее частью, в основном сосредоточившись на снабжении Красной Армии отдельными образцами вооружения и снаряжения, а также на обучении личного состава. Об огромных запасах оружия, устаревшего в двадцать первом веке, но ужасно высокотехнологичного в сорок первом году, были осведомлены все, понимая при этом, что год (от силы полтора) при таком развитии событий вермахт еще протянет, а потом наступит неизбежный капут по всем фронтам сразу. Набравшая опыта и прекрасно вооруженная двенадцатимиллионная армия большевиков разотрет четырехмиллионный вермахт в мелкий фарш, не способный ни к какому сопротивлению, а удары дальних бомбардировщиков по промышленным объектам ускорят этот процесс, лишив слабеющую германскую армию последних источников пополнения оружием, топливом и боеприпасами.

Главные споры развернулись вокруг темы будущего Германии в мире сорок первого года – когда все кончится и над обугленной и побежденной Европой взовьется алое знамя русского коммунизма. Одни, видящие в большевизме только абсолютное зло, считали, что тогда наступит абсолютный конец света, как после завоевания Европы новыми варварами. Разрушенные музеи и соборы, убитые священники, инженеры, врачи, учителя, запрет всех европейских языков с указанием говорить только по-русски, миллионы европейцев, по первому подозрению ссылаемых в далекую ледяную Сибирь. Другие, воспринимавшие сталинский СССР как реинкарнацию Российской империи, пожимали плечами и говорили, что после завоевания русскими Европы в принципе почти ничего не изменится. Ну будет на красном флаге вместо черной свастики в белом круге золотые пятиконечная звезда и серп с молотом; ну вождь вместо берлинской рейхсканцелярии будет сидеть в московском Кремле; инженеров, врачей и учителей станет даже больше, а священников (да ну их, чернорясых) заменят большевистские комиссары. Германия же от вхождения в огромную империю, раскинувшуюся от Тихого до Атлантического океана, только выиграет. То же самое решение проблемы лебенсраума, только с другого конца. Объединение России и Европы в одну политическую систему принесет неснимаемую головную боль только англосаксам, которым будет просто нечем давить такого монстра…

Естественно понятно, что первые были в большинстве, а вторые в меньшинстве, но споры от этого не делались менее ожесточенными.

Правда, Гейдрих в этих спорах не участвовал. Во-первых – из-за стойкой неприязни, какую херрен генерален испытывали к функционеру СС, а во-вторых, из-за того, что сам считал свою идею завоевания Европы Россией из будущего слишком безумной для того, чтобы выносить ее на всеобщее обсуждение. Правда, на первых порах он сам не мог понять, для чего бы это понадобилось властям Федеральной России. И только совсем недавно, наблюдая по телевидению сюжет о прибытии в Федеральную Германию репатриированных солдат вермахта, он вдруг решил, что понял замысел вождя России будущего – и восхитился изяществом идеи и мастерством исполнения. Ведь ни командование вышедшего из войны и репатриированного корпуса, ни тем более местные германские власти не являлись вашими друзьями, и тем не менее и те и другие послушно исполняли хитрый план, задуманный в Кремле. По сравнению с этим филигранным мастерством гляйвицкая провокация выглядела как топорная работа дилетанта, которому еще учиться и учиться у настоящего мастера… Впрочем, этими своими соображениями Гейдрих с господами генералами не делился. Не доросли еще они до этого, заносчивые аристократические ублюдки.

Поэтому когда его неожиданно вызвали на допрос, он сильно удивился. Впрочем, администрация лагеря предпочитала называть подобные мероприятия не допросами, а беседами. И в самом деле, какие секретные сведения можно надеяться получить от человека, уже давно не владеющего никакой актуальной информацией? Тем больше было недоумение Гейдриха. С чего бы это?! Столько времени не вспоминали, а теперь он им зачем-то понадобился. И уж явно не для того, чтобы обсудить договор о союзе Третьего Рейха и Федеральной России. Гейдрих уже знал местных русских достаточно, чтобы понимать, что такая идея изначально относится к разделу ненаучной фантастики. Пресловутая расовая теория и то, что вермахт и СС натворили в Росси, и не оставляли этому плану даже маленького шанса на успех. Между двумя государственными образованиями лежала глубочайшая пропасть, до краев наполненная горячей химически чистой ненавистью. Напрасно фюрер собирался предложить вождю Федеральной России раздел мира – тот и сам был способен взять все и не делиться с побежденным врагом.

И вот Гейдриха вводят в небольшой кабинет, принадлежащий, как он знал, одному из заместителей коменданта лагеря герра Курченко. За столом сидит незнакомый русский неопределенного возраста, худощавый и подтянутый; глаза серые, волосы светлые – одним словом, внешность стопроцентно арийская. Насмешливый прищур и улыбочка не оставляют сомнений, что этот человек видит своего собеседника насквозь. Дополняют образ серая клетчатая рубашка с расстегнутым воротом и карточка над левым карманом, на которой крупным готическим шрифтом написано «Sergej Iwanow». Толстая красная полоса по верхнему краю карты свидетельствует о том, что это чрезвычайно важный посетитель, имеющий право отдавать распоряжения администрации лагеря. Чинопочитание, встроенное в каждого немца на уровне инстинкта, заставило Гейдриха при виде этой карточки вытянуться во фрунт и даже прищелкнуть каблуками.

Герр Иванов окинул Гейдриха взглядом с ног до головы, кивнул на стоящий посреди комнаты стул, и на неплохом немецком языке, в котором угадывался шведский акцент, сказал:

– Садитесь, Рейнхард, есть разговор…

– Да, герр Иванов, – сказал Гейдрих, присаживаясь на край стула, – слушаю вас…

– И не тянитесь вы так передо мной, – сказал господин Иванов, – я не Господь Бог и даже не его зам. Расслабьтесь, так легче будет думать.

– Яволь, герр Иванов, – ответил Гедрих, ни на миллиметр, впрочем, не переменив своей позы.

– Значит, так, – вздохнул собеседник Гейдриха, – начнем с легких вопросов. Рейнхард, как вы оцениваете нынешнее положение Рейха?

– Рейх обречен, – пожал плечами Гейдрих, – насколько я знаю вас, русских из будущего, вы не оставите нас в покое и непременно доведете дело до того, что Рейх будет уничтожен, а немецкий народ…

– Давайте оставим немецкий народ в покое, – ответил господин Иванов, – мы не воюем с женщинами и детьми, а также с теми, кто сложил оружие и оказался не виновен ни в каких преступлениях. Я хотел спросить о другом. – Его твердый и холодный взгляд, казалось, просверлил Гейдриха насквозь. – О деятельности оппозиционных групп, а также о том, кто после смерти Гиммлера с Геббельсом и ухода в запой Геринга мог оказать на вашего фюрера такое сильное влияние, что тот кажется поющим с чужого голоса.

– С чужого голоса, герр Иванов? – удивился Гейдрих, – что вы имеете в виду?

– Ах, да, Рейнхард, вы еще ничего не знаете, – в притворном удивлении всплеснул руками собеседник, – несколько дней назад, после нападении Японии на Соединенные Штаты, ваш шеф выступил с пространной и речью по радио, в которой принес свои соболезнования погибшим во время этого налета американцам. И это при том, что еще совсем недавно союзниками Германии считались как раз японцы, а американцев ваш фюрер на дух терпеть не мог, называя их жадными еврейскими торгашами.

– Да ничего удивительного, герр Иванов, – сказал Гейдрих, – вы так напугали нашего фюрера, что для спасения от вас он готов искать поддержки даже у злейших врагов. Я понимаю, что это не поможет, но все же надежда на счастливый исход умирает последней.

– Интересно, Рейнхард, – сказал господин Иванов, – ваш фюрер вообще осознает тот факт, что пока он жив, никакие переговоры с Великобританией и США невозможны? Или они возможны, но не с ним, а за его спиной, и обсуждаться при этом будет вопрос, где, когда и при каких обстоятельствах фюрер германской нации распрощается с жизнью. Если ваш Адольф с чьей-то подачи делает такие миролюбивые жесты в сторону Америки, то это значит, что в самое ближайшее время у Германии появится новый фюрер – какой-нибудь не запачканный ни в чем генерал, вполне удобный с точки зрения ведения переговоров с англосаксами. И вот ведь что самое главное. Единственным условием поддержки этому самому новому фюреру будет продолжение Германией войны на Восточном фронте, то есть возвращение к той конфигурации, что планировалась на Мюнхенской конференции. Германия воюет с Россией, а Франция и Великобритания подсчитывают барыши. Потом, когда русские с германцами истощат друг друга во взаимной борьбе, следует вторжение англо-французских войск на территорию Германии и молниеносный разгром ослабленной страны. Вот и сейчас Германии пообещают финансовую поддержку, поставки вооружений, а также блокаду Советского Союза. Но вы же человек бывалый и понимаете, что мы в любом случае не оставим своих предков на произвол судьбы и, бросив на весы войны всю свою мощь, сломаем Германию через колено – без англосаксов или же вместе с ними. Но только второй вариант будет стоить для немецкого народа многократно дороже, чем если бы господа британцы и американцы просто постояли в сторонке. В их планах – война с русскими до последнего немецкого солдата и чтобы вместо Европы победителю достались заваленные трупами руины. Проблема лебенсраума тогда решится сама собой, потому что покойникам жизненное пространство не требуется. Вот она, цена миролюбия вашего фюрера в отношении англосаксов…

Некоторое время Гейдрих сидел на стуле молча, потом почти равнодушно пожал плечами.

– Извините, герр Иванов, – сказал он, – но разве вы сами не собирались проделать с Германией нечто подобное?

– Совсем нет, – ответил тот, – мы же не испытываем животной ненависти к немецкому народу, как ваш фюрер, который почти на уровне инстинктов ненавидит евреев и славян. Потенциально мы рассматриваем вас немцев как своих союзников в борьбе с англосаксами – именно союзников, а не пушечного мяса, которое надо бросить на смерть. Мы вообще чаще остальных склонны видеть в людях именно людей, а не чужаков, которых нужно приравнивать к животным, и не объекты для потенциальной манипуляции, вроде фишек на игральной доске. Впрочем, скажу честно – сейчас мы враги. Вы пришли к нам с оружием в руках, с намерением забрать себе наши земли и дома, а нас самих убить или сделать рабами. Пока немецкий солдат держит в руках это оружие и продолжает эту войну, мы будем убивать его всеми возможными способами. Но как только ваши соотечественники бросают оружие и поднимают вверх руки, мы сразу меняем свои установки. Как вы знаете, совсем недавно мы репатриировали в Германию нашего мира целый корпус вермахта, который в безнадежной ситуации решил выйти из войны…

– Я видел это по вашему телевидению, – сказал Гейдрих, – но насколько я понимаю, вы специально создали такую ситуацию, которая помогла вам заполучить этот корпус как инструмент вашей политике по отношению к местной Германии.

– Рейнхард, – вздохнул господин Иванов, – вы хоть сами поняли, что сказали? Такая ситуация сложилась сама по себе. Командующий вашим корпусом не хотел гробить своих людей в безнадежном бою за дело, в которое он уже не верил, и в то же время он не желал сдаться частям Красной Армии. А то как же – настоящий граф, и вдруг сдается рабочим-крестьянам… Тогда он решил капитулировать перед Экспедиционным корпусом, а мы – вот ведь незадача – пленных не берем, а если берем, то тут же передаем их Красной Армии, чтобы не возиться с лагерями и всем прочим. Но в данном случае такой образ действий не подходил по условиям задачи. И тогда в одну светлую голову пришла мысль избавиться от ваших соотечественников, репатриировав их в Германию двадцать первого века. Вот и получилось, что, как говорится, и волки оказались целы, и зайцы сыты…

– Хорошо, герр Иванов, – вскинул вверх руки Гейдрих, – хоть это и маловероятно, но готов поверить, что вы проделали все это из чистого человеколюбия, которое совершенно случайно принесло вам немалые политические дивиденды. Но если вы такие человеколюбивые, то должны понимать, что немецкая нация просто вынуждена искать себе свободного жизненного пространства, ибо Германия постоянно живет на грани голода и потому-то перед войной она ввозила пятую часть потребляемого продовольствия…

– Рейнхард, – снова воскликнул господин Иванов, – еще раз спрашиваю: вы хоть поняли что сказали? Единственное, чего можно добиться такими действиями – это поубивать на войне несколько миллионов лишних едоков и тем самым сократить дефицит продовольствия. С чего вы вообще подумали, что у вас может получиться эта авантюра? Завоевать с наскока Россию – это такая же дурацкая идея, как и бег по потолку. Оздоровиться таким образом проблематично, а вот сломать шею можно запросто. У нашего народа огромный опыт отражения вражеских нашествий. Именно отбиваясь от нападений недружественных государств и народов, мы и расширились до тех огромных размеров, какие вы видите сейчас.

– Герр Иванов, – вздохнул Гейдрих, – наш фюрер был уверен, что славяне – это низшие народы, недочеловеки, не способные ни к какой творческой деятельности, которые попали под управление еще худших недочеловеков еврейского происхождения. За последние пятьдесят лет вы проиграли две войны подряд, причем последний проигрыш кончился распадом государства и долгой междоусобной грызней… И ведь самое начало этой войны вполне оправдывало это наше мнение. Русские войска или разбегались кто куда при приближении нашей армии, или сдавались в плен, или гибли в дурацких безнадежных контратаках, а ваши генералы вели себя так, будто не знали, что положено делать на войне – и исключений из этого правила было немного… Проблемы начались потом. Ваши погибающие части и соединения висли на вермахте как бульдоги, которые скорее умрут, но не разожмут челюсти…

– Рейнхард, Рейнхард… – покачал головой господин Иванов, – две неудачи российской империи подряд связаны с именем одного человека, которого зовут Николай Второй, и смею заметить, что еврейской крови в нем не было совсем, русской крови было около одного процента, а на девяносто девять процентов по происхождению он был как раз немцем. И вообще. Считать кого-то априори глупее и слабее себя – это, конечно, приятно и льстит самомнению, но очень опасно в том смысле, что иллюзии однажды развеиваются и прямо перед носом оказывается суровая реальность. Германия тоже проиграла две войны подряд – так что же, она тоже состоит из неудачников-недочеловеков? Кроме того, смею вас заверить, что нет ничего более глупого, чем ваша расовая теория. Ее автор, Альфред Розенберг – рижский студент-недоучка, неудачник, попробовавший стать большевиком и вылетевший из партии за непроходимую тупость. Потом, правда, он сделал хорошую карьеру, но это было уже у вас в Германии, когда он очаровал вашего контуженного фюрера, подведя псевдонаучную базу под его неприкрытый антисемитизм. Человек в своем поведении подчиняется не законам наследственности, которые едины фактически для всего сущего человечества, а базовым культурным установкам, что передаются ребенку путем воспитания в семье, а также через контакты со сверстниками и прочим обществом, включая государство. Если кто-то ведет себя не так, как вам хочется, то это значит, что его так воспитали семья и общество, а не то, что он родился с какой-то ущербной наследственностью. Вы можете верить, Рейнхард, а можете и не верить, но это действительно выводы науки, а не, как у вашего Розеберга, гадание на ослиной моче с подгонкой решения под желаемый результат. И об этом вы тоже догадываетесь, потому что уже мало-мало знакомы с историей нашего мира. Вам бы как следует карать за финансовую и моральную нечистоплотность, за обман доверившихся и прочие проявления мошенничества, а вы устроили жесточайшую этническую чистку, процентов на восемьдесят захватившую тех, кто вообще не имел никакого отношения к вашим проблемам… Но посеявшие ветер пожнут бурю, и теперь все это в тысячекратном размере ждет и немецкий народ. Тяготы войны, бомбежки, гибель отцов, мужей, сыновей на фронте, голод и холод в разрушенных домах, и леденящий страх возмездия от русских армий, которые должны ворваться в Германию в ближайшем будущем…

Господин Иванов уже закончил говорить, а Гейдрих сидел и тупо смотрел перед собой.

– Я вам верю, герр Иванов, – сказал он наконец, – но разве можно что-то отменить, из бывшего сделать не бывшим? Все, что мы делали, мы делали во благо немецкого народа, но оказалось, что это прошло не во благо, а во вред…

– Вам, Рейнхард, – сказал Иванов, – следовало слушаться вашего политика Бисмарка, который мудро предостерегал от переборов. Именно он подметил любопытную закономерность: если приложишь сил меньше чем надо, то добьешься своего позже или в меньшем объеме; если же приложишь сил больше чем надо, то добьешься прямо противоположного… – Иванов хмыкнул и забарабанил пальцами по столу. Затем он чуть откинулся на стуле и, вздохнув, снова вперил в бывшего группенфюрера свой внимательный взгляд. – Ладно, сейчас это тоже бесполезный разговор. Изменить или отменить ничего нельзя, это не под силу не только нам, но и самому Господу Богу, который тоже не может бывшее сделать не бывшим. Можно попытаться смягчить или исправить, но только помните, что лично для вас наказание почти не изменится, уж очень сильно вы нагрешили…

– Да черт со мной! – запальчиво воскликнул Гейдрих, – был бы я трусом, боящимся смерти, не полетел бы к вам на переговоры. Если бы была такая возможность, я действительно хотел бы все исправить, сделать по-другому, убедить фюрера, что он ошибается по поводу расового вопроса… Но я не раскаиваюсь в главном. Германия, униженная и оскорбленная Версальским договором, ограбленная жуликами из так называемых демократических республиканских правительств, забывшая слова гордости и величия, должна была подняться с колен и отомстить своим насильникам. Но, как оказалось, вместо побед и тысячелетнего величия мы привели наш Фатерлянд к новому краху, из которого ему, наверное, уже никогда не подняться…

Гейдрих опустил голову и поджал губы. Вся его поза выражала мрачный фатализм.

– Отменить сделанное нельзя, – веско сказал в ответ Иванов, – зато смягчить можно. Мы вернем вас обратно в Германию… – Он сделал паузу, следя за реакцией собеседника, который тут же едва заметно встрепенулся. – Вернем к вашему любимому фюреру и родимой СС. Будете оберегать его жизнь и здоровье, а самое главное – предотвращать поползновения разных деятелей сговориться за его спиной с британцами и американцами…

Гейдрих заметно оживился. Теперь он внимательно смотрел в лицо собеседнику, который продолжал говорить:

– И вот еще что. Мы не видим необходимости после войны отрезать куски от Германии и приживлять их к абсолютно никчемной Польше, если такое государство вообще будет воссоздано. Также мы не видим необходимости отрывать от послевоенной Германии Австрию. На плебисците австрийцы присоединились, через плебисцит должны и выходить. А если народ скажет «нет», то это нет. И вообще, Германия нам и товарищу Сталину нужна как будущий союзник, а никто в здравом уме не будет ослаблять или унижать союзника. Правда, вам лично почетной капитуляции не обещаю, эту честь еще нужно заслужить, но вам же это неважно…

После этих слов Иванов некоторое время молча смотрел в упор на своего собеседника, и пауза эта была такой напряженной, что казалось, будто само Время пульсирует в воздухе. Наконец прозвучал главный вопрос:

– Ну что, Рейнхард, согласны вы на мое предложение или предпочитаете просидеть самое интересное время в этом хранилище для отработанного материала?

– Господин Иванов, – сказал Гейдрих, непроизвольно подтягиваясь и выпрямляясь всем телом, – вы умеете убеждать не хуже самого Мефистофиля. Разумеется, я согласен… И единственное, чего попрошу, это чтобы после вашей победы вы по возможности гуманно отнеслись к моей жене и детям… А за себя я не беспокоюсь. Кому суждено умереть в бою, тому нечего трястись за свою шкуру, ибо смерть к нему может прийти каждую минуту…

Если на всем советско-германском фронте образование Врат и вступление в войну российского экспедиционного корпуса сказались сразу и немедленно, то советско-финский фронт отреагировал на это событие с большой задержкой. А то как же: едва под Смоленском с подачи командования экспедиционного корпуса стал раскручиваться смерч генерального Смоленского сражения, он принялся вытягивать из вермахта сначала подвижные соединения, потом резервы пехоты, а потом и все то, что немецкое командование смогло наскрести со «спокойных участков». Финского же командования вся эта катавасия почти не касалась. Единственное, что они потеряли – некоторые немецкие части усиления и поддержку люфтваффе. И только переброска к линии фронта дополнительных советских резервов, высвободившихся в силу резкого улучшения обстановки на Московском направлении, сначала замедлила, а потом и остановила наступление финской армии.

В силу этого линия фронта на Карельском перешейке в полосе ответственности 23-й армии в декабре сорок первого года проходила почти там же, где и в нашей реальности, за исключением того, что советские войска сумели сохранить за собой станцию Териоки на Выборгском направлении. По ту сторону Ладожского озера, в Карелии, линия фронта также проходила в основном по линии старой границы, и о Петрозаводске финны могли только мечтать. Это обстоятельство имело следствием то, что Британская империя и не подумала объявлять войну Финляндии, причиной которой в нашей истории стало пересечение финскими войсками старой границы. Черчилль писал Маннергейму личные письма, грозил разными карами и предлагал посредничество по выходу Финляндии из войны со всем захваченным (то есть законно отвоеванным). В этой истории Красная армия сама остановила финнов примерно на старой границе, а следовательно, у британцев не было повода выставлять финнам ультиматумы и объявлять войну, в силу чего для британского «Роял Нэви» финский флаг в Атлантике продолжал иметь статус нейтрального. К тому же в этой реальности Черчилль относился к Советскому Союзу со значительно большей опаской и настороженностью. Когда у русских в союзниках опять же русские, ничего хорошего британцам от этой комбинации ждать не стоит.

И вот в кабинете у Верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Василевский расстилает большую, как две простыни, карту, охватывающую Финский залив и часть побережья Ботнического залива вплоть до Турку, а также Ленинград, Ладожское озеро и Карелию. По карте жирной сине-красной змеей извивается линия фронта. Она начинается от перешейка на полуострове Ханко, откуда финны ждут наступления на Хельсинки, далее ползет через Карельский перешеек, потом, по ту сторону Ладоги, сворачивает на север и растворяется в таких глухих местах, где невозможно, да и не за что, воевать. Помимо обозначения линии фронта, на этой карте еще множество пометок. По сути, обе стороны на ней предстают как просвеченные рентгеном, без тайн и недоговоренностей. При таком разведывательном обеспечении какой уж там может быть туман войны?

На самом деле это была не одна карта, а несколько склеенных вместе; однако суть заключалась не в этом, а в том, что для того, чтобы ее «поднять» (то есть, в переводе с военного жаргона, заполнить данными), почти месяц трудились несколько самолетов-разведчиков с авиабазы Красновичи. Тогда это делалось с целью разведывательного обеспечения Прибалтийской операции. Советское командование опасалось, что в самый разгар наступления под Невелем финны неожиданно нанесут удар на Ленинград. Но обошлось; финская армия ничего подобного не затевала, и вся ее деятельность говорила только об усилении обороны. Тем не менее дислокация частей, позиции артиллерии, строящиеся рубежи долговременной обороны, дислокации штабов, складов, госпиталей, особо защищенных бункеров и аэродромов были самым тщательным образом нанесены на эту карту. Впрочем, уже тогда советское командование задумывалось о следующем этапе войны, и Финляндия была одной из самых перспективных жертв будущего наступления. Ее разгром переводил Ленинград в статус сверхглубокого тыла и высвобождал для действий на других направлениях как минимум две армии: двадцать третью и седьмую, а также возвращал Финскому заливу статус домашних внутренних вод Краснознаменного Балтийского флота.

– На первый взгляд, – сказал Василевский, – мы имеем на советско-финском фронте три возможных направления ударов: Ханко-Хельсинки, Ленинград-Выборг и Петрозаводск-Сортавала, из которых Ленинград-Выборг является основным направлением, а два остальных – отвлекающими. Но на самом деле это неверно. Ханко-Хельсинки и Петрозаводск-Сортавала – это вообще не направления для ударов. Первое – из-за невозможности сосредоточить на маленьком полуострове сколь-нибудь значащую группировку и сложностей прорыва эшелонированной обороны на узком перешейке. Второе – из-за отсутствия стратегических, или хотя бы тактических перспектив у подобного наступления, в силу чего растрачивать на него людские и материальные ресурсы считается нецелесообразным. Направление Ленинград-Выборг, вдоль которого Красная Армия развивала наступление в прошлую Зимнюю войну, можно считать имеющим большой отвлекающий потенциал. В случае начала советского наступления на этом направлении финское командование должно отреагировать на это крайне нервно и начать перебрасывать к Выборгу резервы отовсюду, откуда только возможно, в результате чего другим направлениям будет уделено значительно меньше внимания…

– Если Выборг – это отвлекающее направление, – с недоумением спросил Маленков, перебив Василевского, – то где же тогда основное?

– Действительно, товарищ Василевский, – сказал вождь, – объясните нам, где, по вашему мнению, должен наноситься главный удар?

– Главный удар, – вместо Василевского ответил генерал Матвеев, – должен наноситься прямо в сердце врага, его столицу Хельсинки, которая попутно является одним из важнейших транспортных узлов. Захват этого города и его окрестностей не только уничтожит финское правительство и деморализует население, но и полностью разрушит транспортную связность финской территории. А от побережья советской Эстонии до Хельсинки по прямой всего семьдесят километров… В основу предлагаемой операции положены возможности войск Российской Федерации наносить по врагу комбинированные удары с применением высокоточных авиационных боеприпасов, ударных вертолетов, а также десантных подразделений, доставляемых транспортными вертолетами и судами на воздушной подушке. Кроме того, второй эшелон сил вторжения, которые должны будут закрепить успех, достигнутый десантниками, планируется сформировать из лыжных батальонов и двух-трех мотострелковых дивизий РККА…

– План такой, – сказал Василевский, – через месяц, в начале второй декады января начнется наступление Ленинградского фронта на Выборг, в общих чертах повторяющее операцию тридцать девятого года. Туда мы планируем направить всю имеющуюся у нас осадную и сверхтяжелую артиллерию, аппаратуру для артиллерийской разведки и корректировки стрельбы, а самое главное, оснащенные экипировкой из двадцать первого века специальные сибирские лыжно-егерские батальоны, которые едят финских «кукушек» на завтрак вместо овсянки. Как это бывает, они продемонстрировали под Невелем, полностью уничтожив несколько рот служивших немцам финских эсэсовцев. Кроме того, туда будут направлены дополнительные средства подавления долговременной обороны, на временной основе предоставленные Вооруженными Силами Российской Федерации. Пока планируется выделение нескольких дивизионов тактических ракетных комплексов «Точка» и «Точка-У», а также тяжелых огнеметных систем. Наступление на Выборгском направлении должно проводиться без спешки, но достаточно энергично, чтобы у финнов не было никакого сомнения, что основной удар наносится именно там.

Закончив с Карельским перешейком, генерал-лейтенант Василевский перешел к другому краю стола.

– Десантную операцию в Хельсинки, – сказал он, – необходимо осуществить в последних числах января – первых числах февраля, когда на Карельском перешейке наши войска завяжут бои за Выборг, а лед в Финском заливе достигнет толщины в шестьдесят сантиметров, что позволит выпускать на него легкие, а при наличии деревянных гатей и средние, танки. При нанесении бомбовых ударов по Хельсинки наши потомки обещали высокоточное поражение самых важных целей и минимальные разрушения в жилых кварталах. Так, внезапными ударами будут разрушены береговые батареи, казармы гарнизона, а также другие объекты военного назначения. Помимо этого, в задачи десанта войдет полное уничтожение или пленение финского правительства, депутатского корпуса и армейского командования, после чего управление финской республикой будет дезорганизованно, что создаст предпосылки для нашей полной победы в советско-финской войне. В тот момент, когда бои десантных частей за город будут в самом разгаре, к ним начнет прибывать подкрепление в виде лыжных батальонов и первых мотострелковых частей, передвигающихся по льду финского залива… Всего на захват города и окрестностей будет отведено от трех до семи суток, после чего финскому правительству будет предложена безоговорочная капитуляция, если, конечно, к тому времени там будет с кем разговаривать…

Сталин, изображая раздумья, несколько раз прошелся по кабинету, искоса разглядывая расстеленную на столе карту.

– Товарищ Матвеев, – наконец сказал он, – насколько я понимаю, ваш экспедиционный корпус решил взять на себя первую, самую тяжелую часть Хельсинской наступательной операции. Объясните, почему так? Насколько мы помним, в последнее время вы не рвались в первые ряды, предпочитая развивать успех, достигнутый частями Красной армии, или вообще ограничивались только поставкой техники и обучением специалистов. Конечно, мы благодарны вам за это предложение, но все равно все это как-то неожиданно.

– Вы, товарищ Сталин, нас неправильно поняли, – вместо Матвеева опять ответил Василевский. – Для захвата Хельсинки сейчас формируется особый десантный корпус, в составе которого военнослужащие Российской Федерации (в том числе так называемые «отпускники» и «добровольцы запаса») составят только двадцать процентов личного состава. Своего рода закваска для передачи опыта. Остальные восемьдесят процентов – это бойцы и командиры РККА с боевым опытом, по большей части прошедшие мясорубку Смоленского сражения, и знающие, что надо делать с врагом, если он не сдается. Российская Федерация предоставляет для этого корпуса только вооружение, снаряжение и средства доставки десанта и средств усиления, в виде транспортных вертолетов и судов на воздушной подушке, а все остальное мы сами, сами, сами…

Вождь переглянулся с Маленковым и утвердительно кивнул.

– Ну что же, – сказал он, – особый десантный корпус, вооруженный и обученный по стандартам двадцать первого века, но состоящий из наших товарищей – это просто замечательно. Что касается вашего плана, то на первый взгляд он выглядит рискованным, на грани авантюры, однако есть мнение, что у вас все получится. В любом случае, даже прорыв на Карельском перешейке и взятие Выборга может стать огромным успехом, который поможет нам вывести Финляндию из войны. Так что дерзайте, товарищи. Всего вам наилучшего.

Маршал Финляндии и генерал-лейтенант старой русской армии Карл Густав Маннергейм сидел в кресле перед жарко пылающим камином и задумчиво смотрел на языки огня, весело пляшущие поверх березовых дров. Там, за стенами особняка, заунывно выл холодный северный ветер, несущий с собой снежную крупу. Финская столица утопала во мраке безлунной ночи. Светомаскировка была необходима, так как представляла действенную защиту против возможных ночных налетов большевистской авиации, кроме того, в воюющей стране банально не хватало электроэнергии. В дополнение к светомаскировке, ночной Хельсинки как одеялом был прикрыт сверху низкой облачностью, через которую не пробивался свет звезд; и это делало темноту и вовсе непроглядной. Казалось, что проштрафившийся город засунули в огромный холодный погреб и закрыли крышкой.

Но сегодня семидесятичетырехлетнего маршала совсем не радовали тепло и уют родового особняка. Зачем все это? Ведь он совсем одинок в этом роскошном доме. Прожив длинную и чрезвычайно насыщенную жизнь, он, родовитый аристократ, кавалерист, гвардейский офицер, лично представленный бывшему всероссийскому государю-императору Николаю Второму, в прошлом красавец, на которого западали самые блестящие женщины, теперь остался в этом особняке совсем один, без жены, без детей, без близкой души. Его «бывшая», баронесса Анастасия Маннергейм, в девичестве Арапова, еще сорок лет назад, до начала всяческих политических неустройств, переписала на себя все имущество, после чего навсегда укатила с обеими их дочерями в Париж, чтобы никогда больше не видеть ни мужа, ни России. Там она и скончалась пять лет назад, а его престарелые девочки, одной из которых в этом году исполнилось сорок шесть, а другой срок восемь лет, так и не вышли замуж и не родили детей, которые могли бы стать продолжением рода Маннергеймов…

Пустота и забвение ждут теперь род Маннергеймов, как расплата за прошлые грехи. Ведь прахом пошла не только семейная жизнь, но и все, что престарелый Карл Густав делал, во что он верил и к чему стремился. Пали и оказались растоптаны в прах былые идеалы. Он не смог спасти императора Николая, которому поклонялся и чей портрет с дарственной надписью до сих пор стоит в его кабинете. Генерал Брусилов – его бывший начальник по службе в кавалерийской школе, которого он весьма уважал, остался служить большевикам, видя в них продолжение великой России, и будь он сейчас жив, наверное, не подал бы руки своему неудачливому ученику. В восемнадцатом году, после победы финской контрреволюции, генерал Маннергейм, тогда главнокомандующий финской белой армии, закрыл глаза на массовые расстрелы националистами из шюцкора не только заподозренных в сочувствии к большевикам финнов, но проживавших в Финляндии русских (в основном оставшихся не у дел офицеров и их семьи, чиновников и железнодорожников). Он не смог удержать в берегах дикую националистическую стихию, и теперь руки его были по локоть в крови невинных людей.

И теперь крах грозит и тому последнему делу, в которое он вложил свою душу – его независимой Финляндии. И хоть он, честно исполняющий солдатский долг главнокомандующего армией, никоим образом не был причастен к той политической кухне, что привела его страну в стан союзников Гитлера, но все равно решение финского правительства начать против Советского Союза так называемую войну-продолжение ставило сейчас дело всей его жизни на грань катастрофы. То, что катастрофа близка, он понял еще тогда, когда в конце августа на среднерусской равнине неподалеку от Брянска неожиданно открылись межмировые Врата и вырвавшийся из них Зверь, чавкая и отплевываясь, принялся заживо пожирать застигнутый врасплох вермахт. Германское командование, не ожидавшее от жизни ничего дурного (ведь большевики были почти разгромлены и оставалось их только добить), стало легкой добычей хищных пришельцев из-за Врат. О том, что вермахт громила русская армия из будущего, Маннергейму сообщили сразу с двух сторон: ему написал об этом написал Черчилль, поддерживавший с маршалом регулярную частную переписку, и о том же донесли и его контакты среди германских генералов. Это была настоящая русская армия, какой она могла бы быть на пике своей славы во времена Суворова и Кутузова. Если бы ТАКАЯ армия выступила на фронт в августе четырнадцатого, то тогда ТА война действительно могла бы быть закончена еще до осеннего листопада.

Ну а когда в начале сентября без объяснения причин все немецкие войска были отозваны с финской территории, Маннергейм понял, что с вермахтом произошла какая-то грандиозная катастрофа. Тогда он сделал все что мог – приказал финским войскам прекратить активные действия и перейти к обороне. В тридцать девятом году Финляндия воевала с Советским Союзом один на один, и поэтому проиграла. Все кончилось раньше, чем успел вмешаться англо-французский экспедиционный корпус. Тогда ему казалось, что поскольку большую часть большевистских войск отвлекает на себя вермахт, у Красной Армии просто не найдется достаточно свободных войск для того, чтобы преодолеть долговременную оборону финской армии. Ну а потом, думал Маннергейм, при поддержке великих держав финскому правительству, возможно, удастся заключить с Советами приемлемый мир, включающий в себя условие сохранения границ, которые Финляндия имела до тридцать девятого года… По крайней мере, именно на это намекал ему Черчилль, когда писал, что Финляндии, вернувшей себе потерянное на прошлой войне, необходимо своевременно выйти из этой.

Но так уж получилось, что вступить в войну значительно проще, чем выйти из нее. Во-первых – финские националисты продолжали бредить о «Великой Финляндии», в зависимости от аппетита включавшей в себя то только Карелию, то вообще все территории по Архангельск и Кольский полуостров включительно. В-вторых – советское правительство никак не отреагировало на проведенное через Стокгольм зондирование обстановки в отношении прекращения боевых действий. В-третьих – провалилась попытка Маннергейма через тот же Стокгольм установить контакты с русскими из будущего. Нет, формально все было в порядке – письмо, отправленное по шведским дипломатическим каналам, нашло в Москве своего настоящего адресата, некоего господина Иванова, являющегося представителем России, лежащей по то сторону Врат. Об этом Маннергейма уведомили из шведского посольства в Хельсинки. Мол, ваше письмо передано по назначению. Ждите.

Но вот составленный в самых ледяных тонах ответ, поступивший недавно из Москвы, Маннергейма отнюдь не порадовал. А чему тут радоваться? Во-первых – ему сообщали, что Российская Федерация ни в каком случае не будет вести закулисных переговоров за спиной у своих союзников и не заключит никаких сепаратных соглашений. Во-вторых – был предложен единственный вариант спасения, который еще возможен для Финляндии, погрязшей в союзе с Третьим Рейхом. Условия были драконовскими. Немедленный отвод финских войск на границу сорокового года. Обязательное интернирование германских контингентов, в том числе и тех, что окопались в Лапландии. Выплата значительной денежной компенсации за произведенное финскими войсками вероломное нападение на советскую территорию. Ну и, как вишенка на торте, передача самому справедливому советскому суду тех политических деятелей, которые принимали решение о начале «войны-продолжения».

Такие условия не то что принять, даже обсуждать было невозможно. Все финское общество в едином порыве сразу встало против принятия этих предложений. Как это можно уйти с завоеванных территорий, выплатить компенсацию, да еще отдать на поругание национальных героев… Германия еще сильна, да и Британия с Америкой не допустят, чтобы Сталин в очередной раз унизил маленькую, но очень гордую страну; ну и прочие патриотические разговоры людей, ни разу не державших в руках винтовки. А ведь если не принять условия русских из будущего сразу, то в противном случае Финляндию в обозримой перспективе ждет безоговорочная капитуляция и, возможно, последующее вхождение в состав СССР на правах союзной республики. Но пока этого никто не понимает, все думают, что пока финский солдат стоит на старой границе, все еще возможно решить в самом благоприятном ключе.

Нет, это невозможно! Ведь люди, которые поумнее прочих, уже понимают, что СССР одержит в этой войне безоговорочную победу, и победители будут безжалостны к побежденным. К тому же, заполучив сильного союзника из-за Врат, Сталин уже не нуждается в британской помощи, а потому более не склонен будет прислушиваться к требованиям Черчилля о сохранении довоенного статус-кво. Что ему с сохранения довоенных границ, если новые союзники поощряют его к самой агрессивной и беспощадной политике в отношении соседей? Пусть вермахт и в самом деле еще достаточно силен и война закончится далеко не завтра, но когда это случится, довоенная Европа просто исчезнет с политической карты, ибо победитель на этой войне получит все.

К тому же у Маннергейма был во всем этом и личный момент. Сильнее всего – возможно, даже сильнее возможности прекращения финской государственности – его задели высказывания представителя России из будущего, относящиеся непосредственно к его персоне. Ничего человеческого, только холодное презрение. Никакого светлого будущего у презревшего русскую военную присягу, союзника Гитлера и пособника финских нацистов быть не может. Он хотел играть в русской истории какую-то роль – более весомую, чем у обычного генерал-лейтенанта, которых просто пруд пруди, – и эта роль оказалась ролью иуды и кровавого палача, которому нет прощения. Таким его запомнила История; все, что он делал на русской службе до семнадцатого года, разом оказалось перечеркнуто жирным крестом.

Теперь не помогут ни Черчилль, ни Рузвельт, разве что прямо сейчас, позабыв обо всем, рвануть в Британию или Америку, чтобы забиться там в самый дальний глухой уголок в надежде, что не найдут и не достанут. Но он слишком стар для таких эскапад. Да и зачем? Ведь он не оставил после себя ни сына, ни доброй памяти, а в самом ближайшем времени рухнет и созданное им государство. Пусть большинство финнов пока считают его героем, но это ненадолго. Там, на юге, за Финским заливом, подобно грозовой туче уже копится сила, которая прервет существование независимого финского государства, а заодно и его собственную жизнь. Напрасно финны надеются на то, что Красная Армия скована боями с вермахтом, а пришельцы из будущего не будут помогать большевикам в войне с маленькой миролюбивой страной. И солдаты Красной Армии для наступления на Карельском перешейке найдутся, и русские из будущего окажут ей в этом всю возможную помощь. Как там сказал их вождь: «Враг будет разбит, победа будет за нами». А там, где победа, там и горе побежденным…

Врата… Как они выглядят, интересно? Какие чувства они вызовут во мне? Отчего-то мне казалось, что я должна ощутить нечто особенное, когда окажусь рядом с ними. Даже само это название – «Врата» – достаточно точно характеризовало отношение людей к загадочному образованию. «Врата ада», «Врата рая»; в данном же случае я бы воспользовалась названием «Врата Времени»… Поэтично звучит, и многозначительно. И думаю, что для многих появление этих Врат Времени несет в себе определенный смысл – то есть они тоже осознают, что это не случайность… Впрочем, это мое убеждение разделяют далеко не все.

Итак, мне предстояло посетить будущее… При этой мысли душа моя замирала, наполняясь непривычным волнением и странным трепетом. Что увижу я там, в третьем тысячелетии, одним махом перескочив век с небольшим? Когда я об этом думала, то ко мне возвращалось забытое ощущение из детства, когда сказочные миры были для меня реальностью… когда я верила в колдунов, добрых фей и эльфов, верила, что можно найти волшебную палочку и творить чудеса… Это вернувшееся чувство сладко щекотало где-то внутри, заставляя меня пребывать в состоянии некоторой восторженности, которое я, впрочем, старалась ничем не выдавать. Впрочем, я знала, что на моих щеках играет румянец, и надеялась, что в наступающих сумерках это не столь заметно для окружающих.

К нашей промежуточной цели, станции Унеча, поезд, в котором находились мы с Гарри Гопкинсом, подъехал как раз на закате. Когда мы выбрались из вагона и смогли оглядеться, картина вокруг показалась мне внушительно-грандиозной; впрочем, это по большей части было продиктовано моим восприятием. Огромное багровое солнце быстро уходило за морозную дымку, стелющуюся над горизонтом; вечерняя заря, просвечивающая сквозь деревья, казалась нам заревом пылающей Европы…

Старина Гарри был молчалив и сосредоточен. Уверена, он думал примерно о том же, о чем и я. Да, он тоже отправился вместе со мною в мир будущего. На него была возложена миссия выполнять работу специального посланника моего мужа. Не будет же мистер Путин приезжать в наш мир только для того, чтобы встретиться и поговорить с Гарри Гопкинсом, не правда ли? Вообще-то смысл этого визита был мне не вполне понятен. Ведь между нашими Соединенными Штатами и Федеральной Россией невозможна никакая торговля. Эти единственные Врата, как нам сказали, едва справляются с потоком грузов, необходимых воюющему Советскому Союзу, а нам нужно думать о том, что мы сможем продать Советам при сильной конкуренции со стороны Федеральной России.

Как сказал Гопкинс, при обсуждении возможных американских поставок по ленд-лизу в советском министерстве внешней торговли пожелания русских касались только довольно узкого перечня товаров, в основном включающих сырье, полуфабрикаты и продовольствие длительного хранения. То есть Советскому Союзу требуются исключительно те товары, большие объемы которых невозможно протолкнуть с ТОЙ стороны из-за небольшой пропускной способности Врат. Что касается готовой продукции, то тут пожелания Советов не только значительно скромнее, но и носят вполне конкретный характер. Как я понимаю, те марки грузовых и легковых машин, самолетов и полугусеничных тягачей, которые они просят поставить для своей армии, уже прошли проверку эксплуатацией в другой истории, а то, от чего они наотрез отказываются, по факту оказалось полным дерьмом. Все прочее – станки, оборудование и лучшие образцы военной техники, все то, аналогов чему в нашем мире просто не существует – Советский Союз планирует приобретать у Федеральной России.

Кстати, я специально узнавала: оплату за свои товары Федеральная Россия принимает только звонким металлом; ни американские доллары, ни британские фунты у нее не котируются. То есть за наши доллары еще кое-что купить на той стороне можно, но цены получаются астрономические. За последующие восемьдесят лет доллар – подумать только! – обесценился почти в пятьдесят раз, и за месячную зарплату нашего квалифицированного инженера там можно только разок поесть в недорогом кафе. Зато золото, напротив, сильно подорожало; так что если мерить цены в звонкой монете, то получается, что покупать у Федеральной России дядюшке Джо даже выгодно. Раза в три… Вот он и покупает – да так интенсивно, что график движения грузовых автомобилей через Врата расписан чуть ли не поминутно. Здесь, на станции Унеча, мы сами видели, как при помощи автокрана десятки громоздких деревянных ящиков перегружают в вагоны из кузовов больших автомашин, которые потом тоже загоняют на железнодорожные платформы.

Видя такую безотходную поставку, когда даже транспорт не возвращается в Федеральную Россию, а приобретается Советами, я уже начала было волноваться по поводу того, останется ли хоть что-нибудь на долю американских фирм. Но Гарри Гопкинс меня успокоил. Мол, все предусмотрено. В силу небольшой пропускной способности Врат грузовики просто невыгодно возвращать обратно, тем более что Красная Армия с охотой приобретает грузовые автомобили из будущего. Они мощные, грузоподъемные, неприхотливые, и при этом и имеют хорошую проходимость, что немаловажно при знаменитом русском бездорожье. И вообще, большой воюющей стране нужно много всего разного – и эти грузовики, которые удается протащить через Врата вместе с другими грузами, тоже внесут свой вклад в победу.

Любоваться на погрузочно-разгрузочные работы пришлось недолго. Довольно быстро нам и сопровождающим подали легковой автомобиль. Устроившись внутри, я глубоко вздохнула, мы Гопкинсом обменялись кивками – и машина тронулась… Это был заключительный отрезок пути в нашем мире – мы направлялись к Вратам. И хоть все вокруг происходило довольно буднично, лично для меня это не могло загасить торжественность сего момента.

Едва мы выехали из Унечи, на дороге попался первый пост военной полиции. Обычная полосатая будка у края дороги, два солдата с автоматами и начальствующий над ними сержант. На этом посту нас пропустили почти беспрепятственно, лишь быстро глянув на прямоугольную картонку пропуска, закрепленного за водительским стеклом. Впрочем, взгляд проверяющего все же чуть задержался на мне – и в нем мне почудилось некоторое лукавство.

Потом был еще один такой же пост – там нам пришлось слегка притормозить, чтобы часовой смог прочесть наш пропуск. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это место сильно укреплено. Уже когда мы подъехали почти вплотную, я заметила хорошо замаскированные окопы, несколько присыпанных снегом дзотов и вкопанный в землю легкий танк.

Еще дальше, на выезде из леса, был пост, на котором красноармейцы несли службу вместе с русскими солдатами из будущего. Тут нас остановили, после чего советский командир и русский офицер проверили наши документы. Было интересно наблюдать, как отличаются и одновременно похожи эти двое. Советский – в перетянутом ремнями белом овчинном полушубке, треухой шапке из белого меха и с висящим на груди автоматом ППШ, и русский – в белой куртке с серыми камуфляжными крапинами и таком же белом шлеме, передняя часть которого украшена очками-консервами. А одинаковыми у них были жесты – как они берут наши документы, смотрят в них, не спеша переворачивая страницы, потом с бесстрастными лицами возвращают нам и козыряют на прощание в знак того, что все в порядке и мы можем ехать. Дед и внук, привыкшие к такому соседству и вместе делающие одно дело… В Москве перед поездкой нам удалось узнать, что такое соседство местных русских и их внуков из-за Врат случается гораздо чаще, чем об этом принято говорить. Помимо военных и промышленных грузов, как живая связь между поколениями, через Врата ОТТУДА СЮДА течет непрерывный поток русских добровольцев, желающих воевать в Красной Армии.

Пройдя этот последний пост, мы присоединились к ожидающей своей очереди санитарной колонне, которая следующей должна была пройти через Врата на ТУ сторону. Раненые советские солдаты – это единственный груз, который, помимо золота, везут из Советского Союза в Федеральную Россию. Это одна из тех вещей, к которой в Федеральной России относятся с чрезвычайной серьезностью. Все эти бойцы в машинах относятся к тому разряду раненых, которому медицина нашего времени не обещает ничего хорошего. В будущем же за их здоровье и жизнь врачи еще могут побороться… Не могу не одобрить такую позицию, тем более что мне известно, что из гуманитарных соображений Федеральная Россия осуществляет лечение этих раненых бесплатно.

Итак, мотор мерно урчал, мы ехали через заснеженный лес, при этом постоянно вглядываясь туда, где должны были находиться Врата… И в какой-то момент мы с Гопкинсом вполне отчетливо увидели их… и по мере нашего приближения могли разглядеть все лучше и лучше. Незабываемый момент! Постараюсь как можно точней описать свои впечатления… Сначала, издалека, то, что называла про себя Вратами Времени, выглядело просто как черная куча с расплывчатыми краями, возвышающаяся на фоне сереющего неба. Мне показалось, что она слегка мерцает и пульсирует. Мы с Гопкинсом смотрели на нее безотрывно, с молчаливым благоговением, и лишь иногда переглядывались между собой. Так вот они какие – Врата Времени… Созданные непостижимым Божественным промыслом, они были уже совсем рядом, как говорят русские – «рукой подать»… Поневоле на меня накатывали философские раздумья. Однако я старалась не слишком в них углубляться, ведь нам предстояло еще пройти насквозь таинственный межвременной тоннель… Я не думаю, что нашелся бы такой человек, которого хоть немного не страшила бы такая перспектива. Ведь это совсем не то что прогуляться по знаменитому мосту «Золотые Ворота» в Сан-Франциско, справедливо считающемуся еще одним чудом света… Я, конечно, была знакома с творчеством Герберта Уэллса, но никогда не могла бы предположить, что мне выпадет редкая удача самой стать в некотором роде героиней фантастического происшествия. Словом, от волнения меня немного трясло; думаю, что Гопкинса тоже, но старый пройдоха отлично держался.

Врата по мере приближения становились все больше и больше, и теперь напоминали уже громадное черное колесо, плашмя брошенное на поросшую лесом заснеженную равнину. Зрелище было впечатляющим, так как ничего подобного на Земле больше не существовало, да и, пожалуй, не могло существовать. Могу предположить, что те, кому по роду своей деятельности приходится лицезреть эти Врата довольно часто, уже привыкли к ним; но сталкивающиеся с этим поразительным образованием впервые просто не могут не испытывать опасливое благоговение, сродни мистическому. Я видела, как блестят глаза Гопкинса; отчего-то приятно было наблюдать, как он становится похожим на мальчишку, увидевшим нечто поразительно-необъяснимое… Впрочем, как я уже говорила, мы испытывали совершенно одинаковые чувства.

Где-то позади этого циклопического образования лежал военный аэродром – я вспомнила об этом, услышав свист и рев, совсем не похожие на звуки работы обычных авиационных моторов. В этот момент я остро осознала, что нахожусь в святая святых сразу двух русских империй – на той, и на этой стороне Врат, – и от этого понимания у меня по коже побежали мурашки…

Чуть позже стало понятно, чего именно мы ожидали. В сереющих вечерних сумерках из черной глотки туннеля Врат появились очертания огромного четырехмоторного самолета. По сравнению с этим белоснежным гигантом, влекомым мощным тягачом, даже тяжелый бомбардировщик Б-17 показался бы недомерком, способным спрятаться под одним крылом бомбовоза из будущего. И если я преувеличиваю, то совсем немного… Этот гигант действительно громаден и величественен – как настоящий король неба.

Тем временем выехавший из Врат самолет разворачивается, показывая большую красную звезду на хвостовом оперении, и направляется в обход черной тучи Врат, устремляясь на аэродром. Дорога вроде бы свободна, но колонна продолжает стоять. Я начинаю волноваться, Молча я прижимаюсь топтаться на месте, поправлять шарф… Гарри, который совершенно правильно все это истолковал, негромко поясняет, что совсем недавно стало известно, что Врата обладают своего рода эффектом усталости. Это означает, что после прохождения габаритного массивного груза им нужен некоторый отдых, в противном случае сопротивление движению существенно возрастает. Правда, со временем пропускная способность Врат увеличивается и товарообмен между мирами постепенно растет, а это значит, что, помимо «эффекта усталости», Врата обладают еще и «эффектом тренировки». Быть может, именно поэтому старина Гарри рвется на ту сторону – застолбить для нашей Америки выгодные торговые позиции…

Но вот машины впереди одна за другой начали трогаться, а это значит, что скоро настанет и наша очередь отправляться на ту сторону. Мы действительно тронулись было, но уже у самой пасти Врат, такой манящей и одновременно пугающей, нас ждала еще одна остановка. Пограничник, стоявший у столба с изображением советского герба, забрал наши документы, отнес их в расположенную неподалеку сторожевую будку и через пять минут вернул их, украшенные штампами о пересечении границы. Санитарная колонна за это время уехала далеко вперед, так что мы въехали в темный туннель Врат в полном одиночестве. Единственной путеводной нитью для нас была цепочка тусклых фонарей, слабый свет которых буквально вяз в чернильной агрессивной тьме. По мере того как мы продвигались вперед, туннель постепенно изгибался, закручиваясь спиралью. А впрочем, быть может, это нам только казалось… Что я чувствовала, находясь внутри Врат Времени? Если говорит о эмоциях – то сильнейшее волнение; чтобы хоть немного успокоить себя, я даже принималась произносить в уме какой-то детский стишок – глупо, конечно, но для меня это всегда было безотказным способом привести нервы в порядок. Что же касается обычных, физических ощущений… Мне показалось, что воздух в тоннеле какой-то другой – более густой, что ли… Он словно уплотнился, потяжелел; я хорошо чувствовала, как он заходит в мои легкие… Кроме того, этот воздух был наполнен какими-то мелкими вибрациями. Казалось, в нем копошатся мириады микроскопических мушек, издающих слабое жужжание… Поначалу все то, что я испытывала, беспокоило меня, но потом я привыкла и даже с интересом стала прислушиваться к своим чувствам. И настал момент, когда мое волнение почти прошло и это мое эпическое путешествие сквозь толщу десятилетий стало вызывать во мне только интерес и воодушевление… Теперь я наконец смогла сполна насладиться торжественностью всего происходящего со мной; несомненно, в всем этом был глубокий, пока скрытый от меня смысл…

Постепенно теплело. Воздух уже не казался мне таким тяжелым. Я сняла свое пальто; Гопкинс сделал то же самое. Неужели мы близко к выходу? Однако тоннель все не кончался. Сквозь стекло машины я вглядывалась в окружающий мрак, в котором вяз свет фар и редко расставленных фонарей. И когда я уже было подумала, что мы едем по этому туннелю целую вечность, впереди забрезжил синеватый свет… О, этот благословенный свет совсем не был похож на тусклое свечение путеводных огней – это было само сияние жизни, радостный блеск бытия, возвещавший о конце нашего пути…

И вот через несколько минут мы въехали в чистое и умытое дождиком летнее утро. В покрытом редкими облачками голубом небе всходило чистенькое солнце, пели птицы, а специальное табло у дороги гласило, что сейчас – двадцатое августа две тысячи восемнадцатого года, девять часов шесть минут утра… Гопкинс, прочтя это, кашлянул и издал звук, похожий на «мда-уж…»; мы обменялись взглядами, которые должны были означать то, что мы поздравляем друг друга с прибытием в третье тысячелетие. Табло также сообщало, что что температура воздуха – плюс семнадцать градусов… А вот побежал какой-то текст… После русских появились английские буквы, гласящие: «Уважаемые путешественники во времени! Добро пожаловать в третье тысячелетие! Будьте добры подвести свои часы и привести свой гардероб в соответствие с местным климатом…»

Прямо под табло располагался российский пограничный пост, у которого нас ожидала очередная остановка, для оформления документов. Впрочем, поскольку документы раненых были оформлены заранее, мы с Гопкинсом оказались единственными клиентами российских пограничников и наши документы были оформлены достаточно быстро. Эти джентльмены были даже так вежливы, что на довольно неплохом английском языке пожелали нам приятного пребывания на территории Федеральной России, сопровождая свои слова дружелюбными улыбками.

Я думала, что мы опять направимся к железнодорожной станции, но я ошиблась. Наша машина свернула в направлении аэродрома. Тут тоже имело место достаточно обширное летное поле, да только в отличие от аэродрома на той стороне, оно было почти пустынным, и лишь в дальнем конце в большой четырехмоторный безвинтовой самолет перегружали раненых из грузовых автомашин и санитарных автобусов. Там была суета, мельтешение людей в белых и голубых одеждах, старательно таскающих носилки, наблюдались и прочие признаки большого санитарного аврала.

Машина свернула еще раз – и мы увидели перед собой небольшой безвинтовой самолет с тремя двигателями, раскрашенный трехцветными бело-сине-красными полосами, как на русском флаге. Посадочный трап в хвосте был гостеприимно откинут и возле него наготове уже стояли улыбающиеся стюарды и, гм, стюардессы; выглядели они очень нарядно и производили впечатление какой-то отлакированности… что, впрочем, было совсем неплохо, и, конечно же, говорило о том, что о нас позаботились. Мистер Путин проявил любезность и, чтобы избавить нас от тряски в поезде в течение суток, прислал за нами правительственный самолет, чтобы именно он с комфортом доставил нас до Москвы.

Полет на самолете будущего определенно был тем нужным опытом, который нам с Гарри Гопкинсом было необходимо пережить…