Москиты мучили солдат каждую ночь, они роились тучами над шалашами и не давали спать.

Скоро Хатир, немой негр купца Седеньо Заболел странной болезнью. У негра пожелтели белки глаз, вспухли десны. Сильная лихорадка трясла его день и ночь, на третий началась рвота. Черная слюна текла у негра изо рта; он весь дрожал в ознобе. Лопе Санчес напоил Хатира вином, но озноб от этого не прошел.

Солдаты из других шалашей ходили смотреть на заболевшего негра.

— Может быть, только черные люди так болеют! — толковали солдаты.

Но скоро той же болезнью заболели и белые, в других шалашах. У человека желтели белки глаз, начинался озноб, рвота. Заболевали один за другим, больше половины умирало.

Это была гибельная здешняя лихорадка — матцалгуатл. Испанцы назвали ее «желтой лихорадкой».

За пять дней умерло восемь человек. Солдаты не знали, как лечить эту болезнь, не знали, как уберечься от нее. Больные стонали в шалашах, здоровые с ужасом ждали своей очереди.

В лагере кончился черствый корабельный хлеб. Осталось немного муки, но мука кишела червями. Люди бродили, как тени, в поисках еды. У кого еще остались силы, те выезжали на лодках в море ловить рыбу. Остальные собирали ракушки, ели слизняков.

Хуже всего было отсутствие свежей воды. В песке выкопали колодец, но за ночь в колодце набиралось всего две бадьи горьковатой солончаковой влаги. Длинная вереница солдат стояла с утра у колодца в ожидании кружки горькой воды.

Андрес Морено очень страдал от этой воды. Уже несколько дней его мутило. Андрес чувствовал, что заболевает.

Когда вставала луна, он уходил за песчаные холмы, далеко от берега, за редкий пальмовый лесок. Андрес шел некрутой тропинкой в гору и скоро перед ним открывалась затихшая под луной бескрайная сухая каменистая равнина. Камни, нагревшись за день, отдавали тепло, и легкая пыльная пелена висела над равниной, колеблемая ночным ветром. В сухой траве мелькала ящерица, тихо свистели в колючих кустах незнакомые Андресу птицы, и он ложился грудью на траву, слушая птиц и смотрел на дальние горы, четкие в свете луны. Эти каменистые места напоминали Андресу Испанию больше, чем цветущие леса и камни, затянутые плющом.

— Айша!.. — Андрес повторял это имя и закрывал глаза руками, и зарывал лицо в сухую траву. — Айша, где ты теперь!.. Жива ли еще?..

Вся жизнь вставала перед ним, с первых детских лет, у деда в старой Гренаде.

Под низким просторным домом — глухие каменные своды, подполье, створчатые резные ставни, завывание молитв — тайная арабская молельня. Дед был мавр, после взятия Гренады насильно обращенный в христианство. Таких в Гренаде называли морисками. Деда насильно крестили, но он ни на минуту не опоздал в тот вечер на «могреб» — вечернюю арабскую молитву. Дед, оружейный мастер, остался верен корану, и соседи-христиане не выдавали его.

Соседи — простой народ — уважали старого мавра: он остался верен закону своих предков. В воскресенье в доме служили христианскую мессу, — так требовали патеры. В пятницу все население дома и соседи-мориски спускались вниз, под своды, здесь молились по арабскому закону. Андрес вырос между двух религий. Отец Андреса, Джафар, в крещении Родриго, тоже был оружейник, как и дед. Он носил крест и женился на испанке чистой крови. Но остался верен богу своих предков. Пятилетним мальчиком мать водила Андреса в церковь — замаливать страшный грех мужа. Это запомнилось на всю жизнь: цветные стекла в церкви, сладко пахнущий дым, пение молитв, распятый на кресте добрый христианский бог и такие угрюмые его служители. Дома, в тайной молельне арабская роспись стен, босые ноги на коврике, завывания молящихся, неистовый бог арабов.

С детства Андрес боялся арабского бога и ненавидел христианского. В одиннадцать лет он полюбил стоять у горна, у которого стояли его отец и дед, полюбил жар, отблескивающий на клинке, шипение воды на закаляемой стали, звонкий стук молота, древний арабский узор на черненой серебряной рукоятке. В тринадцать лет он уже умел сам выковать клинок, как взрослый мастер-оружейник.

Годы настали трудные для насильно обращенных; при отце Родриго морисков служители доброго христианского бога преследовали злее, чем при деде Искандере. Накрыли молящихся в тайной молельне, разнесли весь квартал морисков в Гренаде. Отца казнили, мать обрекли на вечный искус: мыть полы в храме Иисуса, спать на полу, в каменном приделе, ходить босой, есть хлеб и воду, до конца дней плакать и молиться. Андреса не тронули, — ему было четырнадцать лет; от казни спас крестик, надетый на шею матерью. Андреса отдали в монастырь, в батраки. Всю семью соседей-морисков сожгли на костре, как еретиков; одна девочка осталась, младшая, двоюродная сестра Андреса — Айша; с нею играл Андрес в детстве, Айшу отдали в служанки в христианскую семью.

Андрес жил в монастыре, носил воду, поливал сад. Он думал о жизни, добивался правды. «Чей бог прав? — думал Андрес, — арабский или христианский?» Ему казалось, что ни тот, ни другой. Он научился притворяться: крестился на общей молитве и пел, как все. В заброшенном монастырском подвале он нашел старые книги, испанские и арабские, — монастырь был построен на месте старой арабской мечети. Андрес одинаково хорошо читал и сложную вязь арабского шрифта, и простые значки латинского. Андрес прочитал книги, и два века мудрости открылись ему. Безымянный арабский философ научил его: есть вечные правдивые законы естества и лживые законы людей; бога нет, бога выдумали люди. В монастыре Андрес вырос безбожником.

Деда Андреса не казнили, — он был слишком стар. Деда посадили у стен Гренады, в пыли, в цепях, с другими стариками плести из лозы корзины на весь город. Андрес отпросился на несколько дней и пошел проведать деда. Мальчику было тогда почти семнадцать лет. Деда он нашел быстро, но старик не сразу узнал его, — он ослеп. Старому мавру уступили место в тени; он сидел босой, в цепях и плел корзины. Андрес подошел к нему и коснулся руки старика. «Кто это?» — спросил старый мавр. Он заплакал, узнав голос внука. Он попросил у Андреса хлеба. «Ты помнишь Айшу? — спросил старик. — Она где-то здесь, недалеко в квартале купцов. Разыщи ее!»

«Разыщу!» — сказал Андрес. Он никогда не забывал Айши; девочкой она была смугла и быстра; у нее был выпуклый лобик и длинные косы, увешанные серебряными монетами.

Лето было засушливое; Андрес опять отправился из монастыря на несколько дней в город — возить воду горожанам. Он ходил за тележкой по улицам. В квартале купцов ему велели налить свежей воды в непроточный бассейн — во дворе у Мартинеса, богатого и уважаемого человека. Андрес привез свою бочку. Девушка стирала у бассейна; она подняла голову и откинула косы с лица; это была Айша. Айша показала Андресу стертую кожу на ладонях, распухшие пальцы: она жила батрачкой в доме Мартинеса.

Андрес пошел к хозяину. «Айша? Золотые руки!» — сказала хозяйка. Хозяин взял маленькие кулачки Айши, сжал их в своей руке и сказал: «Золото! Вот столько золота принеси мне, юноша, и я отдам тебе Айшу». Через два месяца Андрес убежал из монастыря.

Он пробрался в Севилью, потом в Сан-Лукар, в порт. Надев куртку оружейника поверх подрясника, он сел на судно, отходившее в Новый свет. Ему сказали, что в Новом свете золото достать легко, и золото освободит Айшу!..

— Да, золото, чтобы освободить Айшу! — очнувшись, Андрес поднял голову над травой. — Оно не дается в руки и в Новом свете. Здесь оно тоже стоит крови, как и в Старом…

Луна садилась в расселине между горами, в полосу красного тумана. Казалось, луна тоже плавала в крови. Андрес встал и, слегка шатаясь, пошел по тропинке домой. Его мутило от голода, от слабости. «Увижу ли я тебя еще, Айша?» — спрашивал себя Андрес.

В этот вечер, возвращаясь в лагерь, он услышал лай где-то впереди него на тропинке. Скоро лай приблизился и Андрес увидел Леонсико, быстрыми скачками несущегося по тропинке. Леонсико зарычал на него, остановился.

— Вперед, Леонсико! — крикнули сзади. Позади шел Кортес. Андрес не успел ни спрятаться, ни отойти в сторону. Кортес мельком взглянул на него и прошел. Лицо у Кортеса было мрачное, сосредоточенное; он, видно, недоволен был тем, что кто-то повстречался ему на тропинке.

Кортес быстро шел дальше. Леонсико бежал впереди. Долго пес носился огромными скачками по каменистой равнине, громко лаял, потом затих. Он поднял морду кверху и тихонько завыл.

— Молчи, Леонсико! — сказал Кортес.

Но пес не перестал выть. Он чуял зверей на равнине.

Длинные худые собаки с острыми мордами, похожие на волков, бродили вдали. Собак этих на здешнем берегу называли «койотл»; это значило на языке ацтеков и «собака» и «волк». Койоты собирались в стаи и бродили поодаль от лагеря. Они издали чуяли трупы — свою добычу.

Леонсико несколько раз подбегал к Кортесу, точно просил его уйти. Но Кортес не уходил. Он долго смотрел на равнину, освещенную красной луной, на дальние горы. Туда, в эту горную страну лежал его путь.

Леонсико тихонько выл.

— Разве ты боишься, Леонсико? — спросил Кортес. — Со мной не бойся ничего. — Он потрепал пса по шее.

Леонсико не перестал выть.

— Довольно! — сказал Кортес. Он больно ударил собаку.

Леонсико взвизгнул и затих.

— Пойдем, пес!

Кортес повернулся и пошел обратно. Андрес издали следил за ним. Все тем же твердым шагом Кортес спустился по тропинке, и повернул к лагерю.

Леонсико, повизгивая, шел за ним.