21
Бойся гнева человека терпеливого
Счастливый удел адвокатов – видеть в людях лучшее. Каким бы гнусным или немыслимым ни было преступление, сколь бы неопровержимы ни были доказательства вины, адвокат никогда не забывает, что его клиент – такое же человеческое существо, как и любой из нас. Это, разумеется, именно то, что делает любого подзащитного достойным защиты. Вы не представляете себе, сколько раз мне доводилось слышать от адвоката, что его клиент, до смерти затрясший собственного младенца или избивавший жену, «на самом деле не такой уж и плохой человек». Даже в самых беспринципных любителях чистогана с золотыми «ролексами» и дипломатами из крокодиловой кожи тлеет эта крохотная, искупающая все искорка гуманизма: каждый преступник остается человеком, в котором есть не только плохое, но и хорошее, и потому заслуживает нашего сочувствия и милосердия. В случае же с полицейскими и прокурорами дело обстоит далеко не так радужно. В нас живет противоположный импульс. Мы всегда готовы увидеть гнильцу, червоточинку, тайную преступную наклонность даже в самых лучших из людей. Опыт подсказывает нам, что милейший человек, живущий по соседству, способен на что угодно. Священнослужитель может оказаться педофилом, полицейский – вымогателем, любящий муж и отец вполне способен хранить грязный секрет. Разумеется, мы верим в подобные вещи ровно по той же причине, по которой защитник верит в то, во что верит: человеку не чуждо ничто человеческое.
Чем больше я наблюдал за Леонардом Патцем, тем сильнее убеждался, что это он убийца Бена Рифкина. По утрам я провожал его сначала в «Данкин Донатс», а оттуда в «Стейплз», магазин офисной техники и канцелярских принадлежностей, где он работал, а вечером поджидал его у выхода. В своей униформе он выглядел нелепо. Красная футболка поло слишком туго облегала его рыхлый торс. Брюки из твила подчеркивали жирный пах, который Джейкоб и его приятели именовали «передней задницей». Зайти в магазин, чтобы посмотреть, что Патц продает, я не осмеливался. Электронику, возможно, компьютеры или сотовые телефоны – он казался мне подходящим для этой роли. Разумеется, выбор обвиняемого – привилегия прокурора, но я решительно не понимал, почему Лоджудис предпочел Джейкоба этому малому. Быть может, дело в родительской слепоте или прокурорском цинизме, но я этого не понимаю даже сейчас.
К августу я наблюдал за Патцем уже несколько недель, по утрам и вечерам провожая его на работу и встречая с работы. Информация, полученная от Мэтта Маграта, на мой взгляд, выглядела более чем достоверной, но выйти с этим на суд рассчитывать не стоило. Его показаниям не поверил бы ни один присяжный. Мне необходимы были твердые улики, что-то такое, в чем не надо было полагаться на этого ушлого юнца. Не знаю, что именно я рассчитывал увидеть, выслеживая Патца таким образом. Какой-то промах. Возвращение на место преступления, ночную поездку с целью избавиться от улик. Что угодно.
По большому счету Патц не занимался ничем таким особенно подозрительным. Если уж на то пошло, он вообще почти ничем таким не занимался. В свободное от работы время слонялся по магазинам или торчал в своей квартирке неподалеку от парка Колд-Спринг. Есть предпочитал в «Макдоналдсе» на Солджер-Филд-роуд в Брайтоне: делал заказ в «МакАвто», после чего съедал его в своей фиолетовой машине, слушая радио. Как-то раз сходил в кино в одиночестве. Словом, не делал ничего особенного. И тем не менее это не поколебало моей уверенности в том, что Патц – тот, кого я ищу. Сводящая с ума вероятность того, что мой сын будет принесен в жертву ради того, чтобы этот человек спасся, превратилась для меня в навязчивую идею. Чем дольше я вел за ним слежку, наблюдал за ним, чем дольше жил с этой идеей, тем более одержимым ею становился. Однообразие его жизни, вместо того чтобы развеять мои подозрения, еще сильнее разъяряло меня. Он скрывался, стараясь не привлекать к себе внимания, дожидаясь, когда Лоджудис сделает свое дело.
Душным августовским вечером, в среду, я пристроился прямо за машиной Патца, когда тот ехал домой через центр Ньютона, представлявший собой скопление магазинчиков и зеленую зону, где пересекались несколько крупных транспортных артерий. Было около пяти часов вечера; солнце еще вовсю светило. Машин на дорогах было меньше обычного (Ньютон из тех городков, которые в августе пустеют), но движение все равно оказалось довольно плотным. Большинство водителей ехали в наглухо закупоренных машинах, спасаясь от жары в кондиционированной прохладе салонов. Некоторые, включая меня и Патца, опустили стекла и выставили в окно левый локоть в надежде на небольшую передышку. Даже счастливцы, поедавшие мороженое на тротуаре перед «Баскин Роббинсом», выглядели обмякшими и сдувшимися.
На светофоре загорелся красный, и я приткнулся за машиной Патца практически вплотную. Я крепко сжимал руль.
Стоп-сигналы машины Патца моргнули, и она слегка дернулась вперед.
Я снял ногу с тормоза. До сих пор не могу объяснить, зачем я это сделал. И сам тогда толком не знал, как далеко намерен зайти. Но впервые за долгое время почувствовал себя счастливым, когда моя машина покатилась вперед и с греющим душу «бабах» боднула его машину.
Он вытаращился на меня в зеркало заднего вида и развел руки. «Что это было?»
Я пожал плечами, слегка сдал назад, потом вновь въехал ему в бампер, на этот раз слегка сильнее. «Бабах».
Сквозь лобовое стекло видел, как его смутное отражение в зеркале заднего вида вновь раздраженно всплеснуло руками. Он поставил рычаг переключения скоростей на «паркинг», открыл дверцу и вытащил свою тушу из машины.
И тут меня словно подменили. И этот новый я принимал решения и действовал с непринужденностью и стремительностью, которая была пьянящей, непривычной и захватывающей дух.
Я выскочил из машины и двинулся ему навстречу еще до того, как сам понял, что делаю, не приняв даже сознательного решения бросить ему вызов.
Он развел руки в стороны ладонями вперед, и на лице его отразилось изумление.
Я ухватил его за грудки и прижал к задку машины, едва не вмяв спиной в багажник. Потом, практически вплотную приблизив свое лицо к его лунообразной физиономии, прорычал:
– Я знаю, что ты сделал!
Он ничего не ответил. Я повторил угрозу.
– О чем вы говорите? Кто вы такой? – испуганно забормотал он.
– Я знаю про того мальчика из парка Колд-Спринг.
– О господи, да вы ненормальный.
– Ты себе не представляешь насколько.
– Я не знаю, о чем вы говорите. Честно. Вы меня с кем-то перепутали.
– Да? Ты уже забыл, как собирался подкараулить Бена Рифкина в парке? Забыл, как рассказал об этом Мэтту Маграту?
– Мэтту Маграту?
– Сколько времени ты следил за Беном Рифкином, сколько времени ты его преследовал? Ты когда-нибудь с ним разговаривал? В тот день у тебя был при себе нож? Что произошло? Ты предложил ему точно такую же сделку, как Мэтту, сотню баксов за возможность его пощупать? Он тебе отказал? Он тебя высмеял, стал обзывать? Попытался избить тебя, шантажировать, запугать? Что стало для тебя последней каплей, Леонард? Что побудило тебя это сделать?
– Вы отец, да?
– Нет, я не отец Бена.
– Нет, того, которого обвинили. Меня предупреждали насчет вас. Прокурор предупреждал, что вы попытаетесь со мной поговорить.
– Какой прокурор?
– Лоджудис.
– Что он сказал?
– Он сказал, что вы вбили себе в голову эту мысль и не успокоитесь, пока не попытаетесь со мной пообщаться. Он запретил мне говорить с вами. Он сказал, что вы…
– Что?
– Он сказал, что вы псих и что вы можете распустить руки.
Я выпустил Патца и отступил на шаг назад.
И с изумлением обнаружил, что оторвал его от земли. Он сполз с багажника и опустился на пятки. Красная форменная футболка с логотипом «Стейплз» выбилась из шортов, открыв взгляду необъятное круглое брюхо, но он не осмелился поправить ее. Он смотрел на меня с опаской.
– Я знаю, что ты сделал, – заверил я его, приходя в себя. – И я не допущу, чтобы мой сын сел из-за тебя.
– Но я ничего не делал.
– Делал. Еще как делал. Мэтт все мне рассказал.
– Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я ничего не делал. Я просто выполняю то, что велел мне прокурор.
Я кивнул, чувствуя себя уязвимым и беспомощным. Смущенным.
– Я знаю, что ты сделал, – повторил я снова, негромко и убежденно, на этот раз не столько для Патца, сколько для себя самого.
Фраза утешала меня, как молитва.
М-р Лоджудис: Продолжали ли вы следить за Леонардом Патцем после того дня?
Свидетель: Да.
М-р Лоджудис: Зачем? Какого результата вы надеялись достичь?
Свидетель: Я пытался раскрыть дело, доказать, что убийца – Патц.
М-р Лоджудис: Вы действительно в это верили?
Свидетель: Да. Нил, ты выбрал не того обвиняемого. Улики указывали на Патца, не на Джейкоба. Это был твой звездный час. Ты должен был следовать за уликами туда, куда они указывали. Это была твоя работа.
М-р Лоджудис: Боже, а вы не желаете признавать поражение, да?
Свидетель: Нил, у тебя же нет детей?
М-р Лоджудис: Нет.
Свидетель: Я так и подумал. Если бы они у тебя были, ты бы понял. Ты велел Патцу не разговаривать со мной?
М-р Лоджудис: Да.
Свидетель: Потому что знал, что, если присяжные услышат показания, изобличающие Патца, они никогда не поверят в то, что это сделал Джейкоб. Ты решил подстраховаться, верно?
М-р Лоджудис: Я вел мое дело. Я преследовал подозреваемого, которого считал виновным. Это моя работа.
Свидетель: Почему тогда ты так боялся, что присяжные узнают про Патца?
М-р Лоджудис: Потому что он этого не совершал! Я делал то, что считал правильным, основываясь на уликах, которыми располагал на тот момент. Послушайте, Энди, вопросы тут задаете не вы. Это больше не ваша работа. Она моя.
Свидетель: Очень странная позиция, не правда ли? Запрет подобному человеку разговаривать со стороной защиты. Это сокрытие улик, доказывающих невиновность, не так ли? Но у тебя, Нил, были на то свои причины, правда?
М-р Лоджудис: Вы можете хотя бы не… Пожалуйста. Называйте меня «мистер Лоджудис» и на «вы». Уж хотя бы это я заслужил.
Свидетель: Нил, расскажи им. Давай расскажи им, откуда ты знаешь Леонарда Патца. Расскажи присяжным то, о чем они никогда не слышали.
М-р Лоджудис: Давайте перейдем к следующему вопросу.
