Денис Драгунский
Тупик, отчаяние и выбор
Лев Симкин написал книгу о восстании заключенных в лагере уничтожения Собибор и о вожаке восставших Александре Печерском. По существу, Симкин первым открыл – или, если уж быть абсолютно точным, после долгого перерыва заново открыл – эту страницу нашей истории. Потому что после войны о Собиборе все-таки вышла маленькая брошюра небольшим тиражом, потом были еще две книги (1964, 1989), но потом долгие годы и восстание, и имя Печерского замалчивались по причине тщательно скрываемого, но неизбывного антисемитизма советской власти.
Того самого антисемитизма, который заставлял слова “уничтожение евреев” заменять словами “уничтожение мирных советских граждан”; можно сказать, что первыми “отрицателями Холокоста” были именно советские чиновники, пугавшиеся самого слова “еврей”.
Лев Симкин написал “Полтора часа возмездия” – первую и пока единственную книгу о герое, заставил людей вспомнить о нем. Это стало сенсацией. Автор выступал в газетах и по радио, рассказывал, как обнаружил неизвестные историкам показания Печерского в старом уголовном деле 1962 года, как в разных странах разыскивал тех, кто знал героя, как ездил к ним, собирая воспоминания.
Но вот в 2018 году тема Собибора стала модной, появились новые книги и статьи, снят эффектный героический кинофильм, а подробная, прекрасно документированная книга Симкина “Полтора часа возмездия”, без которой последующие публикации вряд ли состоялись бы, была отодвинута на периферию читательского и журналистского внимания. Автора не приглашают на посвященные Печерскому торжественные вечера, не упоминают в красивых книгах-альбомах о Собиборе, где в числе прочих опубликованы найденные им документы и фотографии. Но Лев Симкин продолжает свои исследования, и сегодня он знает об Александре Печерском больше, чем кто-либо.
Я уверен, что издание дополненной и переработанной версии этой книги сделает ее дальнейшую судьбу более справедливой. Собственно, это не переиздание, а фактически новая книга с новым названием, созданная на основе вновь обнаруженных архивных материалов, а также по результатам встреч и бесед с людьми, которые знали героя и откликнулись после выхода книги “Полтора часа возмездия”. Здесь одна история цепляет другую, один человек – другого, и вся эта цепь поставлена в единый исторический контекст.
А сейчас я хочу поделиться некоторыми соображениями, которые возникли у меня при чтении замечательного труда Льва Симкина. Это не просто историческое исследование или документальная повесть (non-fiction, как нынче принято говорить). Эта книга чрезвычайно глубокая в нравственном и философском смысле. Она ставит коренные вопросы человеческого существования и заставляет размышлять о вещах, которые мы привычно вытесняем в подвалы нашего бессознательного и запираем на сто замков. Но не только потому, что речь в этой книге идет о неслыханной жестокости, о массовых убийствах, об унижениях, о растаптывании человеческой личности – о том, что слишком болезненно для сознания мирного человека в мирное время.
Нет, здесь дело еще серьезнее.
Хотя, казалось бы, что может быть еще серьезнее, еще трагичнее, что может еще решительнее обнажать суть человека, чем восстание в лагере смерти?
И тем не менее.
Эта книга – не только рассказ о кошмарах нацизма, о жестокости палачей и об отваге героев. Эта книга – прежде всего о судьбе и предопределении. А также об антисемитизме, который – нравится нам это или нет (да, конечно, не нравится, но увы, увы!) – лежит в основе европейского самосознания как нечто “судьбою предопределенное”, в первую очередь для гонимых, но и для гонителей тоже.
Любое наше суждение (а осуждение тем более) базируется на презумпции свободного выбора. Свободный выбор – штука посильнее лейбницевского “положения об основании”: в конце концов утверждая, что “ничего нет без основания” (вернее, “без обоснования”: по-латыни “nihil est sine ratione” – а не “sine fundamento” – важное, на самом деле, уточнение) – итак, утверждая, что ничего не происходит без (об)основания, мы тем самым делаем выбор. Между двумя утверждениями: тезисом, что “все в мире обосновано” (хотя бы как-то, хотя бы чем-то), и отрицанием данного тезиса. Этих отрицаний может быть широкий спектр, своего рода континуум – от “никаких обоснований в мире вообще нет” до “иногда встречается нечто необоснованное”.
Свободный выбор двухмерен. Первое измерение: вынося суждение (в особенности же осуждение) – мы осуществляем свой свободный выбор – осудить или… нет, не обязательно простить или оправдать, а хотя бы просто не осуждать или – самый минимум – не спешить с осуждением. Второе измерение: осуждая (или не осуждая) некий человеческий поступок, мы молчаливо предполагаем, что объект нашего суждения – человек, которого мы осуждаем или не осуждаем, – тоже был свободен в своем выборе: совершать этот поступок или не совершать.
Поверьте, это не пустая метафизика.
Потому что если вдруг выясняется, что тот, которого мы обсуждаем и собираемся осудить – справедливо, разумеется! ведь он совершал ужасающие преступления! – не был свободен в своем выборе, в выборе между добром и злом? И не в социологическом смысле, и не в психологическом ключе (дескать, социальная среда его сделала таким бесчувственным или глупые родители вколотили в него всякие комплексы) – нет, нет, оставим эти соображения адвокатам, которые витийствуют перед наивными присяжными заседателями. Этот человек был несвободен в самом простом смысле: он совершал преступления под дулом пистолета, обезумев от голода или в полном отчаянии. Отчаяние, кстати, сильнее голода и страха смерти: оно означает, что страх и голод не закончатся никогда. Вернее, закончатся мучительной смертью, ибо выхода нет.
Но тогда можем ли мы свободно осуждать несвободного человека и его вынужденные поступки?
Вспоминается замечательный эпизод из фильма Алексея Германа “Проверка на дорогах”. Командир партизанского отряда Локотков (его играл Ролан Быков) не взрывает мост, по которому едет немецкий состав. Вернее, тянет время, ждет, пока под мостом проедет баржа с советскими военнопленными. А как было бы хорошо – и мост взорвать, и состав уничтожить, да и заодно – какая удача! – утопить баржу с “предателями”; так считает один из партизан. Локотков возражает: “Это же наши!”. – “Не наши, а предатели! Наши в плен не сдаются!” – “А что им делать-то было?” – “С собой покончить! Застрелиться!” – говорит твердокаменный советский человек. Локотков вздыхает: “А может быть, у них не было такой возможности?”
А ведь и в самом деле. Патроны кончились, и даже голову об дерево разбить нет такой возможности: кругом ни кустика, голая степь и мягкий чернозем.
И плывет по реке баржа с пленными советскими солдатами. И кто-то из них, вполне возможно, станет “травником”, а потом вахманом в Собиборе.
Вы, дорогие читатели, конечно, помните, кто такие “травники”. В книге Льва Симкина рассказывается про этот лагерь на территории Польши, где с 1941 по 1944 год немцы тренировали своих подручных из числа коллаборационистов. Лагерь назывался Травники, “травниками” стали называть его, если можно так выразиться, выпускников, которые потом служили в лагерях уничтожения: встречали эшелоны, гнали людей в газовые камеры, и так неделями, месяцами, годами.
Вот таким вахманом из Собибора был печально знаменитый Иван Демьянюк, освобожденный из немецкой тюрьмы после всех опознаний, экстрадиций, судов и прочее, и прочее, и прочее, длившихся буквально десятилетия, и умерший в ожидании апелляции.
О, неустранимый и кошмарный парадокс демократической юстиции! Для того чтобы стать вахманом, нужен был от силы месяц. Для того чтобы втолкнуть мать с грудным ребенком в газовую камеру, нужно было 10 секунд. А чтобы наказать данного конкретного негодяя тюрьмой – да, всего лишь тюрьмой, благоустроенной и гуманной европейской тюрьмой, а не башку об кирпич и штык в горло – нужны годы. Годы скрупулезного сбора доказательств, споры с адвокатами (“Кто может подтвердить, что мой подзащитный – это именно тот человек, которого вы обвиняете? Вы уверены, что безошибочно узнали его через сорок лет?”) Нужны бесконечные суды и апелляции, медицинские экспертизы (обвиняемый слишком стар, тяжело болен, потерял рассудок).
Но у тех матерей и грудных детей не было адвокатов и врачей. Зачем же врачи и адвокаты Демьянюку? В газовую камеру его!
Вы хотите, чтоб было так? Чтоб разоблаченных нацистских преступников без суда душили в газенвагенах? И потом безымянно скидывали в ров?
Наверное, все-таки нет. Никто этого не хочет. Потому что никто не хочет быть похожим на нацистских преступников.
В период с 22 июня 1941 года по февраль 1942 года около 2 миллионов советских солдат погибли в немецком плену, из них 600 000 расстреляны, а остальные 1 400 000 умерли от голода и холода. Спасение от убийства голодом предлагалось тем, кого собирались сделать соучастниками преступления – Холокоста.
Весной 1942 года в Хелме шла вербовка в школу СС в Травниках. “Немецкий офицер обходил ряды и указывал на того или иного, приказывая выходить из строя, – давал показания один из подсудимых на киевском процессе. – В число таких лиц попал и я. Отобрали несколько десятков человек. Куда мы предназначались, мы не знали, да и не интересовались этим вопросом, так как нам было все равно куда, лишь бы вырваться из этого ада”. Правда, он умолчал о последующем обязательном собеседовании, в ходе которого надо было правильно ответить на ряд вопросов и прежде всего об отношении к евреям. После этого наступал момент выбора, надо было заполнить анкету и подписывать обязательство к службе.
Надо уточнить – у евреев выбора не было, у них даже шанса на жизнь не было. У тех, кто становился вахманами, – был.
Конечно, и тут есть какая-то видимость выбора. Однако хотел бы я знать – был хоть один человек, который сказал в данной ситуации, что к евреям относится в целом неплохо? Отказался заполнять анкету и порвал обязательство к службе?
Впрочем, может быть, офицеры СС, отбиравшие кандидатов, были хорошими физиономистами.
Но ведь и сам Александр Печерский, еврей, руководитель восстания в Собиборе, тоже согласился работать в лагерной обслуге. Ведь он же не сказал: “Нет, я предпочитаю погибнуть сразу”.
На самом деле, конечно, у отчаявшихся русских военнопленных, как и у “полезных евреев”, никакого выбора не было. Хотя сравнивать тут затруднительно, потому что еврей был обречен нацистами на смерть заранее, по факту своего еврейства, а русский – был обречен в силу ужасающих условий плена. Впрочем, перед лицом неминуемой смерти разница исчезает.
Во всяком случае, ни у кого не было того свободного выбора свободной личности, о котором так любят рассуждать моралисты, удобно устроившись на диване. Если угодно, был выбор между ужасной, мучительной смертью сейчас и – нет, не жизнью, а шансом пожить еще хоть чуточку. “Еще одну минутку, господин палач, еще минутку”, – умоляла французская аристократка перед гильотиной во время якобинского террора. Давайте посмеемся над нею? Нет, почему-то не хочется… Циничный афоризм палачей: “Если ты пытал человека, и он никого не выдал – значит, ты плохо пытал”. Есть предел, за которым начинается невыносимое: человек может выдавать, подписывать, оговаривать – только для того, чтобы прекратить боль. Хоть на минутку.
И вот мы попадаем в клещи страшного когнитивного диссонанса: с одной стороны, человек не виноват, что стал “травником”, вахманом, палачом. Его почти в буквальном смысле слова заставили. Точнее, “заставило”. Так в народе говорят: “на войне убило”. Стечение обстоятельств загнало в угол, в безвыходный тупик. То есть осуждать его нельзя. Избегать, ненавидеть – да, конечно. Как ядовитую змею или бешеную собаку. Но разве можно осуждать бешеную собаку? С другой стороны, содеянное им столь ужасно, жестоко, омерзительно, что мы не можем не осуждать. Тем более что человек – не змея и не собака, он одарен свободой воли, свободой выбора. Стоп! Но мы же только что говорили, только что сами себе доказали: бывают ситуации, когда никакой свободы выбора на самом деле нет.
Из этого тупика нам помогает вырваться Александр Печерский. Восстание в Собиборе, само количество восставших – мизерная доля, меньше любой статистической погрешности: в Собиборе уничтожено 250 тысяч евреев, а восстали 400. А если вспомнить общее число евреев, погибших в лагерях смерти, то процент вообще ничтожен, почти незаметен.
Но это и есть та самая песчинка, которая разрывает пушечное жерло.
Есть предел отчаяния, за которым, если надавить еще сильнее, идет уже не апатичная покорность, не смерть-избавление, а яростный бунт. Наверное, это и есть самое человеческое – выбор, сделанный за гранью возможного.
Судьба подарила Александру Печерскому удачу, жизнь, свободу. Но, вырвавшись из ада, где он проявил потрясающую храбрость, он вновь превратился в запуганного советского еврея, который стыдился того факта, что он оказался в плену. А другие запуганные советские евреи обращались в высокие инстанции, испрашивая разрешение упомянуть в военно-историческом очерке героический поступок лейтенанта Печерского Александра Ароновича. Какое, однако, сомнительное отчество.
В 1947 году был рассыпан набор “Черной книги” об истреблении евреев. Видный функционер ЦК КПСС объяснял это так: “У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев”. Интересное мнение об умственных способностях советских людей, которые сами воевали или видели войну!
В 1964 году выходит повесть “Возвращение нежелательно” В. Томина и А. Синельникова. “Авторы понимали, – пишет Лев Симкин, – что у них неизбежно возникнут трудности с изданием документальной книги о восстании евреев, в которой никто, кроме евреев, не фигурирует, и все фамилии и имена исключительно еврейские. Поэтому слово “евреи” в ней отсутствует и изменены многие имена и фамилии”.
Иногда говорят, что Советский Союз заразился антисемитизмом от Германии. “По всей улице Горького садили липы. Разгромив “Унтер ден Линден” в Берлине, мы старательно упрятывали под липы центральную улицу своей столицы. Давно замечено – победители подражают побежденному врагу”, – писал Владимир Тендряков в рассказе “Охота”, который, кстати, посвящен “борьбе с безродными космополитами”. Сюда же можно отнести и внезапное введение буквы “ё”, чтобы было похоже на немецкие двойные точечки умляутов, бегущие над строчками. Но думаю, что это не так, хотя объяснение соблазнительно в своей простоте и как бы даже психологичности (пресловутая “идентификация с агрессором”). Нет, нет. Все еще проще. Антисемитизм был – и, увы, остается – фундаментальным признаком европейской (христианской) идентичности. А значит, и русской идентичности тоже. Кстати говоря, в СССР антисемитизм тоже никуда не исчезал, он рос и набирался сил под флером натужного коммунистического интернационализма.
Глубокая и умная книга Льва Симкина написана о восстании в Собиборе как об отчаянной попытке “решить еврейский вопрос”, предпринятой самими евреями.
