В Музее Холокоста в Вашингтоне, как я уже упоминал, хранится переданная Михаилом Левом обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора. Они писали ему, присылали книги и вырезки, в том числе и из-за границы, куда его так ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде фильма. Печерский отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал.

Он вел активную переписку с заграницей – бывшими собиборовцами, журналистами и историками, интересовавшимися случившимся в Собиборе. В мае 1965 года дал объявление о розыске бывших заключенных Собибора в голландскую еврейскую газету, предоставив свой домашний адрес. В Собиборе погибло много голландских евреев, и в тамошних публикациях его называли “героем нашего времени”.

В 1960-е годы им заинтересовались израильские журналисты. Надо сказать, в Израиле долгое время стыдились Холокоста. Израильтяне видели себя полной противоположностью забитому галутному еврею (“галут” на иврите – “изгнание”). Отношение к Холокосту изменилось после суда над Эйхманом в 1960 году, когда до израильской молодежи дошла трагедия европейского еврейства.

Советские люди редко получали письма из-за границы. В анкетах, заполняемых при приеме на ответственную работу, со сталинских времен сохранялся вопрос о наличии родственников за границей, люди боялись переписываться даже с заграничными родственниками. Чтобы, глядя из сегодняшнего дня, понять всю смелость Печерского, решившегося на постоянную переписку с заграничными корреспондентами, приведу анекдот, ходивший по Москве в 70-е годы прошлого века. В КГБ вызывают “лицо еврейской национальности” и спрашивают, есть ли у него родственники за границей. “Нет”, – испуганно отвечает он. “Ну как же, – напоминают ему, – а брат в Америке, забыли, что ли?” Ему приходится признаться, что брат и вправду живет в Америке. “В переписке с ним состоите?” – “Нет, что вы!” – “Что же так, ведь это ж родной брат, написали бы ему”. – “Хорошо, как-нибудь напишу”. – “Да сейчас бы и написали, вот ручка, бумага”. Он берет ручку и пишет: “Здравствуй, Хаим, наконец-то я нашел время и место, чтобы написать тебе письмо”.

Далеко не все письма из-за границы доходили до адресатов. Чтобы вся корреспонденция приходила и впредь, Печерский иной раз старался соблюсти хорошую мину при плохой игре. Впрочем, не исключено, что он и в самом деле думал то, о чем писал господину Виму Смиту из Роттендита 8 июня 1983 года в ответ на его письмо (перевод с немецкого), в котором тот обращается к нему “как к величайшему антифашисту от людей своего поколения” (голландцу 33 года): “Я убежден, что советские люди не хотят войны. Будем жить в мире и социализме”. И дальше о том, что такие люди, как мистер Рейган, представляют большую опасность, о “бредовой политике США по размещению ядерного оружия в Европе”, о Маргарет Тэтчер, “которой богом предначертано рожать детей, а не посылать английских ребят на смерть к берегам Аргентины” (в то время разгорался конфликт на Фолклендах).

Однажды Печерский получил письмо от редактора американского мужского журнала Кертиса Кейсвита (Денвер, Колорадо). Впечатленный историей о Собиборе, тот хотел написать и в итоге написал о ней в своем журнале, для чего попросил Печерского прислать фотографию. “Ваша история помогла бы многим молодым американцам”. Печерский ему фото прислал и спустя какое-то время получил экземпляр журнала со статьей. Разумеется, он не мог не понимать, что статью внимательно прочитали “где надо”. Вот почему его ответное письмо американцу от 24 сентября 1965 года написано так, будто составлено из фрагментов советских газет, и явно предназначено не только для адресата. Печерский пишет “о вольном обращении с фактами” с его стороны и особенно возмущается словами: “Несмотря на русскую цензуру, он (Печерский. – Л.С.) начал переписку с оставшимися узниками Собибора, рассеянными по всей земле”. По этому поводу он восклицает: “Это уже просто дурно пахнет. О какой цензуре вы говорите? Зачем вам это нужно?”

Разумеется, Печерский лукавил. Что такое советская цензура, ему было прекрасно известно, причем на собственном опыте. Вряд ли только американский редактор что-нибудь понял из возмущенного письма Печерского, состоящего из публицистических клише того времени. Вот недавний житель социалистической Польши, а ныне американский гражданин Томас Блатт, переписываясь с Печерским, все понимал и, иногда бравируя своей “пропиской в свободном мире”, явно валял дурака.

Из письма Блатта: “Пришли мне свою ростовскую газету. Догадываюсь из твоего письма, что есть там что-то такое нехорошее об Америке. Это не имеет значения. Здесь я могу перед домом написать транспарант “Прочь, поджигатель войны Картер! Да здравствует коммунизм!” И никто мне ничего не сделает, только лишь подумают, что сошел с ума”.

Это парафраз анекдота тех времен, популярного не только в СССР, но и в Восточной Европе. Американец говорит русскому: “Я могу выйти к Белому дому с плакатом “Наш президент – дурак!” А ты можешь выйти на Красную площадь? Русский отвечает: “Могу, конечно. С плакатом “Американский президент – дурак!” Запросто!” В 1950-е годы Блатт трудился в министерстве культуры Польши и разговаривал иначе. Со слов Лева, скрывал, что он еврей, сменил имя с Тойви на Томаш. И в этом смысле был не одинок – из троих выживших собиборовцев, как Блатт писал Печерскому, “один занимает высокое положение в армии и по вполне понятным причинам не говорит о пребывании в этом лагере”.

Ростовской газеты, где было, по словам Блатта, “что-то такое нехорошее об Америке”, я не нашел. В то время шла война во Вьетнаме, и речь, видимо, шла о ней. Блатт осторожно затронул ее в письме Печерскому: “Одни считают агрессором США, а другие – Северный Вьетнам, во всяком случае, эта война непопулярна в Америке”.

Вероятно, в письмах Печерского заграничным адресатам с некоторым притворством смешались его подлинные чувства, пусть даже и вызванные навязчивой советской пропагандой. В архиве Михаила Лева сохранилась пара вырезок из газеты “Вечерний Ростов”, подписанные так: “А. Печерский, техник-диспетчер Ростовского машиностроительного завода”. Они назывались “Им нет прощения” и “Мы требуем сурово покарать убийц!”

У Печерского были все основания возмущаться мягкостью западногерманской юстиции по отношению к гитлеровским палачам. В то же время напрямую связывать ее с “бредовой политикой США” и уверять господина Вима Смита, что “Рейган в человеконенавистнической теории “жизненного пространства” лишь чуть-чуть изменил название “жизненные интересы США”, а все остальное практически не изменилось” – было немного чересчур.