Свидетелей из числа выживших узников на краснодарском процессе было немного, большинство свидетелей – их охранники, из тех, кто свое давно отсидел. Обвиняемых прежде всего старались выбрать из тех, кому до поры удавалось избежать внимания “органов”. Но таких было немного, приходилось добирать из отсидевших. Как уже известно читателю, их могли привлечь и по второму разу. Вероятно, право стать свидетелем, а не подсудимым, надо было еще заслужить.

“Суд допросил свидетелей Ивана Волошина, Петра Бровцева, Михаила Коржакова, Николая Леонтьева, вахманов немецких концлагерей, – продолжаю цитировать очерк. – Поняв в свое время, в какой бездне предательства они оказались, и желая хоть частично искупить свою вину, они бежали из лагеря Белжец, захватив с собой винтовки, автоматы, гранаты и два пулемета. Бывшие вахманы влились в партизанские отряды, и оружие, выданное им фашистами, повернули против гитлеровцев”.

3 марта 1943 года из лагеря Белжец убежали 12 вахманов. После случившегося все подразделение вахманов оттуда удалили, заменив на других. Тем не менее 5 мая из того же подразделения сбежали еще 5 человек. По данным Сергея Кудряшова, за время войны из “травников” дезертировало 469 человек – около 9 % личного состава. Среди них были и те, кто не желал заниматься “грязной работой”, и те, кто боялся наказания за воровство и пьянство, и те, у кого, по их собственному признанию, всегда было на уме одно – сбежать от немцев.

Петр Бровцев из Хелма попал в Травники, потом в Люблин – охранять еврейское гетто и, наконец, в Белжец. По его словам, оттуда “еще в 1942 году вахманы пытались совершить побег, и руководил этим делом военнопленный майор Тимошенко, кто-то из вахманов сбежал, а ему не удалось, его арестовали, пытали и резали на куски. После этого мысль о побеге не оставили. В феврале 1943-го я вошел в группу, замыслившую побег”. В марте он снял замок с пулемета на лагерной вышке, вытащил оттуда ленты и вместе с 11 товарищами сбежал в лес. Четверо суток бродили они по лесу, нашли партизан и вступили в отряд. Имел в партизанах четыре ранения, награжден орденом Красной Звезды. 20 декабря 1947 года военный трибунал Ленинградского военного округа осудил его к 15 годам лишения свободы и 5 – поражения в правах. Освобожден по амнистии в 1955 году. На краснодарском процессе изобличал подсудимых в том, что они заталкивали людей в газовые камеры и расстреливали больных в лазарете, особенно одного из главных обвиняемых, Василия Поденка, 1919 года рождения.

Тот никуда бежать не собирался. “Я прощупывал настроение Поденка о возможном побеге к партизанам. На мой вопрос он сказал: что ты, я никогда отсюда не уйду, и что-то добавил о советской власти, какое-то недовольство”, – из допроса Бровцева на предварительном следствии 25 августа 1964 года. Сам Поденок показывал следующее: “Спасая свою шкуру, я стал предателем, орудием в руках гитлеровцев, но прошу учесть, что у меня не было иного выхода. Комендант лагеря Вирт убивал не только заключенных, но и неисполнительных вахманов. Тех и других он насмерть забивал плетью или расстреливал. После побега из Белжеца группы вахманов весной 1943 года немцы загнали вахманов в столовую, нас оцепили с пулеметами, затем погрузили в автомашины и вывезли в Травники, а оттуда в Аушвиц”. Об Освенциме Поденок рассказывал с явным облегчением: “Это был концлагерь, но он не был похож на лагерь смерти. Если в Белжеце прибывших в лагерь людей тут же убивали и фактически узников, кроме двух небольших рабочих команд, в лагере не содержали, то в Освенциме содержалось в заключении несколько десятков тысяч заключенных разных национальностей, и нас, вахманов, использовали только для конвойной службы”.

Комендант лагеря Белжец Кристиан Вирт – фигура, известная еще с тех времен, когда он осуществлял техническую поддержку оборудования в центрах эвтаназии, затем наблюдал за “экспериментальным” использованием газовых камер в Собиборе в апреле 1942 года, а после был назначен главным инспектором всех трех лагерей уничтожения, входивших в “Операцию Рейнхард”.

Поденок наконец решился на побег в апреле 1945-го, договорился с Михаилом Стародубом, но при попытке запастись пистолетами их поймали. Стародуба расстреляли, а его почему-то пощадили, видно, ценный был кадр. Потом успешно прошел фильтрацию и был призван в Советскую армию. После армии работал учителем.

Узнав о Поденке, Печерский откликнулся гневной филиппикой: “Среди шестерки мерзавцев был предатель Поденок, который сумел скрыться от справедливого возмездия, работал все эти годы учителем, которому, к великому ужасу, именно ему доверили в школе воспитывать детей. Какими глазами мог Поденок смотреть детям в глаза, с какими словами к ним обращался, если в течение четырех лет повторял только одно слово, обращаясь к детям: “шнель”, загоняя их в газовые камеры?”

Увы, не одному Поденку удалось, скрыв службу в СС, устроиться на работу в школу. Вахман Василий Гайдак, служивший год в Собиборе, работал до дня своего ареста в июне 1950 года завучем школы в Полесье.

Интересно, что Бровцев ответил на вопрос следователя, почему на допросе в 1951 году он показал, что Поденок только охранял Белжец, а участия в уничтожении людей не принимал. Ответ: “Это было, когда я отбывал наказание в лагере в Воркуте. Всякий вызов на допрос вызывал подозрение у заключенных. Поденок мог прибыть для отбытия наказания в наш лагерь, и я боялся мести с его стороны и других заключенных”.

Свидетель Иван Козловский (этот успел послужить и в Собиборе) давал о Поденке такие показания: “Некоторые рядовые старались выслужиться перед фашистами, на расстрелы ходили по собственному желанию и являлись активными участниками водворения людей в газовые камеры. К числу активных относился Поденок. Его почему-то уважал цугвахман Шмидт и брал с собой на операции. Может, оттого, что был грамотнее других и мог объясниться по-немецки”.

Шульц: “В лагере смерти Собибор вахманам выдавались немцами спиртные напитки, но сейчас не помню, в какой именно момент выдавалась водка: или же перед прибытием вагонов с людьми, или же после. Я считаю, что немцы выдавали водку вахманам для того, чтобы вахманы, будучи пьяными, меньше отдавали себе отчет в том, что делали. Должен сказать, что все вахманы, кроме того, доставали водку сами и почти всегда были в нетрезвом состоянии. Деньги и ценности вахманы воровали и пропивали. Эти деньги и ценности оставались после уничтожения людей и вывозились немцами, часть из них доставалась и вахманам. За присвоение ценностей жертв немцы вахманов наказывали, однако это вахманов не удерживало”.

“Немцы поощряли нашу пьянку, водку продавали в буфете”, – это свидетель Василий Литвиненко, в протоколе значится как колхозник из Черкасской области, тоже из беглецов. Впрочем, далее сам себе противоречит, рассказывая, как его за систематическую пьянку сажали на гауптвахту. Потом продолжает: “Перед расстрелом нас немцы напоили водкой. Я, как и другие вахманы, был в пьяном состоянии и машинально, как в заведенном состоянии, расправлялись с евреями”.

“Показания Литвиненко подтверждаю в части расстрела евреев. Что же касается пьянства вахманов, он говорит неправду. Я всегда был в трезвом состоянии, водку вообще не пью, только пиво”, – так своеобразно оправдывается подсудимый Василий Беляков, понимавший, что по закону пьянство признавалось отягчающим вину обстоятельством, хотя какое уж такое обстоятельство могло отяготить содеянное.

В 1960-е годы в стране объявили войну пьянству и хулиганству. Тогда у тех, кто шел “по хулиганке”, были две тактики защиты: одна – был пьян, ничего не помню, другая – не пью, только в получку, аванс. Обе не помогали.

Но насчет водки говорили и другое. “Водка была нашим единственным утешением, без водки мы не могли кушать, потому что запах от разлагавшихся трупов отбивал всякую охоту к еде, – это уже свидетель Владимир Захаров, в Белжеце служивший под фамилией Прусс, так как хотел выдать себя за фольксдойче. – Поэтому каждый вахман старался попасть поближе к толпе обреченных или в самую толпу, где можно было чем-либо поживиться. У всех у нас разгорелась страсть на присвоение ценностей или вещей, и так как немцы это строго пресекали, то стремились в толпу, где было легче присвоить что-то незаметно”.

Но больше других изобличал вахманов все тот же Василий Литвиненко. Его самого судили в 1949 году, дали “четвертак” и выпустили в 1955 году по амнистии. После этого началось его путешествие по судам в качестве свидетеля. Можно себе представить, в каком непростом положении он оказался. Скорее всего, его показания были в основном правдивы, но, чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было еще умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям. Вероятно, поэтому он говорил в суде заученными словами: “Кровь лилась ручьями, плач и душераздирающие крики несчастных леденили душу, я видел, как земля колыхалась под ногами” (о расстреле узников Яновского лагеря смерти в течение трех июньских дней 1943 года).

Показания Литвиненко попадались мне на глаза и по другим делам. На процессе военного трибунала Прикарпатского военного округа (приговор вынесен 24 декабря 1966 года) по делу Сергея Приходько, Александра Миночкина, Николая Станкова (все они тоже служили в Яновском лагере) он делился подробностями другого расстрела: “Заключенные были нами отконвоированы в лесок, где уже была вырыта яма-могила. Там мы от общей массы заключенных отделяли по несколько человек, подводили их к могиле, а немцы их расстреливали. Тогда расстреляли немного, всего человек 150”.

“Немного, всего человек 150”. Всего! “Возмущение в зале”, – записал секретарь в протоколе судебного заседания.

Рассказал он и о вещевом складе, где хранились вещи узников и куда вахманы проникали, чтобы что-нибудь похитить: “Я, Панкратов и Миночкин и другие вахманы занимались мародерством, продавали вещи и ценности расстрелянных узников, деньги пропивали, так как не рассчитывали на дальнейшую нормальную хорошую жизнь, знали, что за все придется отвечать перед народом”.

Подсудимые, видно, знали, что имеют дело с едва ли не профессиональным свидетелем, но все же возражали, правда, порой весьма странным образом. Миночкин, например, сказал: “Литвиненко не мог меня знать”. И тут же почему-то добавил: “Пусть он назовет своего лучшего друга по Яновскому лагерю Станкевича, которому заключенные выбили один глаз. Они вместе ходили во Львов в увольнение, пьянствовали в пивных и никогда не расплачивались с официантками – один притворялся глухим, а другой слепым”. Литвиненко: “Это неправда, правда только то, что Станкевичу узники выбили глаз, когда он конвоировал их к месту казни”.

Георгий Панкратов (судим в 1953-м к 25 годам, вышел по амнистии) уверял суд, что мародерством не занимался и убил всего трех узников, а не пятерых, как показывает Литвиненко. Стало быть, не хотел брать на себя лишнего. Что было, то было, вот в Люблинском гетто “мы охраняли рабочий лагерь, я лично принуждал евреев, чтобы они хорошо работали, применял к ним физическую силу, избил прикладом одного еврея за то, что не работал”. Рассказывал, как в июле 1943 года в Яновском лагере конвоировал заключенных, заставлял раздеваться и загонял в яму, а после расстрела он с еще тремя вахманами сбежал. Они отошли на 20 километров, партизан не встретили и вернулись. Их арестовали, но на допросах он признал только самоволку без намерения сбежать, его направили в Освенцим, а потом в Бухенвальд.

Я долго пытался понять логику, по которой их судили. Иногда обвиняемых объединяли по какому-нибудь одному концлагерю, хотя все они служили в разных лагерях, все делали одно и то же (гнали в газовые камеры и прочее), только одним отводилась роль свидетелей, а других ждала высшая мера. Среди подсудимых были те, кто отличался особой жестокостью, но не всегда это было основным критерием отбора на скамью подсудимых. Каждого судили, выделяя то одно, то другое в зависимости от разных обстоятельств, собственных признаний, показаний других вахманов. Изредка это были одни и те же люди, вначале судили одних, а другие свидетельствовали, потом все менялись местами. Но чаще всего, как мне показалось, в свидетели выбирали “социально близких”, тех, кому можно было сказать по-свойски: “Вы – свои, помогите следствию”. Или же свидетели давали показания под угрозой того, что и их привлекут к ответственности?

В феврале 1967 года в одном из домов культуры города Днепропетровска при стечении публики проходил процесс военного трибунала Киевского военного округа, председательствовал в котором полковник юстиции Бушуев, в будущем генерал-лейтенант, председатель военной коллегии Верховного суда СССР. Обвиняемые – Аким Зуев, Тарас Олейник, Никита Мамчур, Алексей Лазоренко, Григорий Лынкин – были отобраны по признаку службы в концлагере Белжец. Все, кроме одного, судимы, приговоры отменены по вновь открывшимся обстоятельствам. Всем, кроме одного, назначена смертная казнь. Изобличавшие их свидетели – все те же Волошин, Бровцев и Леонтьев. Всего они дали показания на 90 “травников”.

Подсудимые указывали на недостоверность их показаний. Скажем, Зуев отрицал предъявленное ему обвинение в расстреле в лагере женщины, а Волошин показал, что лично видел, как он выстрелил в женщину, пытавшуюся скрыться из толпы, загоняемой в душегубку. Суд целую страницу в приговоре посвятил тому, почему он доверяет показаниям Волошина и его товарищей, таких же вахманов, и не доверяет подсудимым. Ведь это те, кто “в марте 1943 года бежали от немцев и до конца войны сражались против немецко-фашистских захватчиков, награждены за выполнение боевых заданий”. Такая мотивировка с точки зрения закона и логики выглядит странновато. Не менее странно звучит приведенная судом причина, по которой они при допросах по прежним делам не называли фамилий подсудимых по данному делу: “Их о них не спрашивали, с ними было много вахманов, и некоторых они забыли, но затем в ходе следствия этих подсудимых они опознали и вспомнили об их преступной деятельности”.

Звучит не слишком убедительно. В то же время нельзя отрицать и того, что вахманов, судимых сразу после войны, чаще всего обвиняли без какой-либо конкретизации: например, “в конвоировании и охране заключенных в концлагерях”, доказательствами чего служили документы из “учебного лагеря СС в м. Травники”. Таким именно образом сформулировано обвинение Степана Данилюка и Ивана Зинюка, осужденных 17 августа 1949 года военным трибуналом войск МВД Запорожской области к 25 годам каждый.

В 1960-е годы судили немного иначе, например, вахмана Ивана Киценко, попавшего под трибунал в 1969 году. Ему было предъявлено конкретное обвинение в участии в трехдневном июньском расстреле узников в Яновском лагере смерти во Львове, когда было уничтожено 15 тысяч человек. До этого ему каким-то образом удавалось избегать неприятностей – в 1945-м сумел пройти фильтрацию, скрыв свою службу в СС, был призван в армию, потом уехал в Баку, женился в 1950 году, жене и двум сыновьям о прошлом ничего не рассказывал. Рассказывать пришлось в суде: “В наши обязанности, – рассказывал он суду, – входило сопровождать, помогать, раздевать заключенных, а расстреливали немцы. Мы толкали их прикладами под пули”.