Вероятно, подсудимые на киевском процессе так легко признавали свою вину (пусть и частично) и довольно-таки вольно себя вели на судебном заседании, потому что знали: по закону им грозило не более 15 лет лишения свободы, причем большинству из них – куда меньше. Представьте себе их реакцию на оглашенный 31 марта 1962 года приговор, которым все они были осуждены к смертной казни.

В конце 1950-х годов в СССР была проведена гуманизация уголовного законодательства. Максимальный предел наказания в виде лишения свободы, который мог быть назначен по закону за самые тяжкие преступления был законодательно снижен с 25 до 15 лет. Именно столько грозило коллаборационистам в случае повторного рассмотрения их дел “по вновь открывшимся обстоятельствам”, причем уже отбытый ими срок по предыдущему приговору (например, за службу в полиции или в вахманах как таковую) должен был быть зачтен в назначенный судом новый срок наказания (за доказанное участие в убийствах).

Таким образом, когда прокурор передал материалы дела в военный трибунал Киевского военного округа, для подсудимых, ожидавших судебный процесс в киевском следственном изоляторе КГБ, его результаты были вполне предсказуемы – во всяком случае, никто не ожидал смертного приговора. И этого никогда не случилось бы, если бы не один документ из 28-го тома – постановление Президиума Верховного Совета СССР от 8 февраля 1962 года, внизу которого стоит фамилия Леонида Брежнева, занимавшего тогда должность председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Поясню читателю, что, согласно Конституции, эта должность была не чем иным, как позицией главы всего Советского Союза, однако фактически страну в то время возглавлял руководитель Коммунистической партии (тогда – Никита Хрущев), и высшая государственная должность была чисто номинальной. Тем не менее решения, имевшие правовые последствия, всегда подписывались ее носителем. Упомянутое решение влекло особые последствия, имевшие необратимый характер, поскольку предрекали смерть участникам предстоящего судебного процесса.

В материалах дела – не сам документ, а его копия, подписанная секретарем Президиума Верховного Совета Михаилом Георгадзе и адресованная председателю КГБ Владимиру Семичастному. По всей видимости, постановление и было принято по его предложению и, помимо этого адресата, других не имело.

По понятным причинам оно никогда не публиковалось, упоминания о нем нет ни в протоколе судебного заседания, ни в приговоре, но копия по чьему-то недосмотру оказалась подшитой в дело. Вот текст этого уникального документа: “Разрешить в виде исключения не применять к Шульцу Э.Г., Левчишину Ф.Ф., Василенко С.С., Прищу С.М., Терехову И.С., Карплюку А.Я., Бородину Д.А., Говорову А.Е., Рябеке Ф.Я., Куринному И.Н., Горбачеву М.П. и Парфинюку Е.С. статьи 6 и 41 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик в части замены смертной казни лишением свободы, если при рассмотрении дела судом будут установлены активная карательная деятельность Шульца (далее – фамилии других подсудимых. – Л.С.) и их личное участие в истязаниях и убийствах советских людей во время Великой Отечественной войны 1941–45 гг., поскольку за эти преступления в то время могла быть назначена смертная казнь”.

Советские судьи по Конституции СССР считались независимыми и формально подчинялись только закону. Если им и давались сверху указания о том, как решить то или иное дело (так называемое телефонное право), то следов вмешательства никогда не оставалось. В этом смысле обнаруженный документ по-своему уникален, ведь на его основании суду разрешалось отступить от действовавшего закона.

Относящееся к ним постановление Президиума Верховного Совета держали от них же в секрете. Поэтому для подсудимых стало шоком, когда прокурор вопреки закону попросил суд назначить им смертную казнь. “После суда адвокат не смог объяснить, почему суд вопреки закону назначил такое наказание, – писал через полгода после суда Шульц в жалобе на приговор. – И только на пятый месяц после суда представитель прокуратуры сказал мне, что суд имел какое-то специальное разрешение на превышение закона”. Таким образом, адвокаты скрывали от своих подзащитных само существование документа, фактически предрешавшего их судьбу. Это обстоятельство в какой-то мере повлияло на стратегию их поведения в суде. “Истрепав на слишком продолжительном следствии остатки своих нервов, – пишет далее Шульц, – зная о неизбежности наказания в виде лишения свободы и не подозревая о возможности более строгого наказания, я махнул рукой на то, что мне придется отвечать за большее, чем это было на самом деле”. Адвокаты, видно, знали об этом, не могли не знать, но никто из них в кассационных жалобах не упомянул о явном нарушении закона – выходе за пределы санкции уголовно-правовой нормы. Кассационная жалоба Шульца выглядит едва ли не более квалифицированной, чем его адвоката, он сам вынужден был разбираться с юридическими тонкостями.

До настоящего времени известен единственный в послесталинском СССР случай применения обратной силы закона, вызвавший широкий международный резонанс и временное исключение советских представителей из международной ассоциации юристов. Это дело московских валютных спекулянтов Рокотова и Файбишенко, скупавших у иностранцев доллары и продававших их по реальному курсу, отличавшемуся от официального, заниженного. Такие операции в СССР были запрещены, за них законом предусматривалось наказание до восьми лет лишения свободы, и именно столько Московский городской суд назначил подсудимым. Вскоре после суда Хрущев на пленуме ЦК КПСС зачитал “письмо” ленинградских рабочих, “возмущенных мягкостью приговора”. “Не думайте, что ваша должность пожизненна!” – пригрозил он генеральному прокурору СССР Роману Руденко, напомнившему было о принципе “закон обратной силы не имеет”. В спешном порядке закон изменили, затем состоялся пересмотр дела Рокотова и Файбишенко, их приговорили к расстрелу. Это было в 1961 году.

Киевский процесс проходил в 1962 году, тогда же расстреляли Рокотова и Файбишенко. Возможно, сыграло роль общее настроение: может, где-то наверху решили, что если уж валютчиков расстреляли, то этих-то сам бог велел. В числе возможных причин, заставивших советское руководство пренебречь законом, могли быть внешнеполитические факторы: лишь год прошел с момента строительства Берлинской стены, и у советских властей вполне могло возникнуть желание продемонстрировать властям ФРГ, именуемых в советских газетах тех лет “германскими реваншистами”, решимость жестко наказывать нацистских преступников.

Рискну предположить, что были еще причины психологического свойства. Советские руководители того времени сами участвовали в войне, в ее начале испытали немалое унижение от поражений и огромного числа невесть откуда взявшихся предателей родины и никак не могли успокоиться, что немецкие прислужники еще ходили по земле.

Правила исполнения смертной казни в этот период регулировались секретными инструкциями, издаваемыми органами госбезопасности и внутренних дел. Приводили приговор в исполнение (смертная казнь была в виде расстрела, к тому моменту уже не было повешения) сотрудники этих же ведомств – в каждом случае по предписанию Верховного суда СССР. Такое предписание давалось после того, как Президиум Верховного Совета СССР рассмотрит вопрос о помиловании.

С просьбой о помиловании туда обратились все осужденные на киевском процессе. Из всех помиловали только одного – Ивана Терехова, прослужившего в Треблинке не менее года. Ему секретным постановлением Президиума Верховного Совета СССР от 24 ноября 1962 года расстрел заменили 15 годами лишения свободы, с зачетом срока, отбытого по приговору трибунала 15 апреля 1945 года (фактически Терехову оставалось провести в местах лишения свободы пять лет).

О мотивах принятого решения можно только догадываться. В самом деле, не оттого же его одного помиловали, что он меньше других (по его собственному признанию, “всего три раза”) был в так называемом “лазарете”? “Первый раз я застрелил здорового старика, во время расстрела он сидел, – свидетельствовал на допросе в суде Терехов. – Второй раз я застрелил двух больных стариков, во время расстрела они лежали”. Еще подчеркивал, что, когда евреев гнали в газовые камеры, “винтовкой сильно не бил, только подталкивал отстающих”. Терехов работал до ареста диспетчером автопарка в Якутии (как я уже говорил, среди вахманов почему-то был высок процент шоферов и автомехаников). В отношении остальных приговор был приведен в исполнение.

Довольно странная находка в архиве Михаила Лева – письмо Печерскому от Степановой Надежды Григорьевны из Ковылинского района Мордовской АССР (1963). Этим письмом она откликнулась на прочитанную статью в “Красной звезде” о киевском процессе. “Страшно вспомнить то, что происходило в Польше недалеко от Майданека, тем более там был человек, которого мы считали зятем. Он являлся мужем моей сестры. Это вахман Иван Терехов, которому дали 15 лет. Но почему 15 лет, а не расстрел? Прошу вас, пожалуйста, сообщите, почему он присужден к 15 годам лишения свободы. Хотя вы и не судья, но, наверное, должны знать”. Думаю, Печерский оставил это письмо без ответа, во всяком случае, мне о нем ничего не известно.