Печерский вовсе не стремился возвысить себя и преувеличить собственную роль. В одном из адресованных ему писем в январе 1963 года рижский журналист Иона Родионов сообщал о “вычитанном в одной книжечке”: “План восстания в германском лагере Собибор был предложен польским сапожником. Жаль, что мы не знаем его имени”. Под этими словами – рукописная приписка Печерского: “После того, как я предложил уничтожить всех офицеров, а солдат оставить без руководства и патронов, мы, вся подпольная группа, куда входил и старший сапожной мастерской, детально разработали план. Быть может, он принимал и более активное участие, я точно не помню. Во всяком случае, это сообщение очень ценное, и, быть может, имеется еще один член подпольной группы живой, который может дать очень ценные сведения”.

Печерский старался отслеживать все публикации о Собиборе. В преддверии 1965 года, когда, как я уже говорил, страна впервые готовилась отмечать юбилей Победы, число газетных публикаций о героях войны резко выросло. К тому же благодаря “оттепели” можно стало говорить о плене и других ранее запретных вещах.

Печерский не помнил всех подробностей восстания, не знал многих аспектов жизни лагеря (он провел там всего 22 дня) и, как и все добрые люди, был доверчив. Когда объявлялся кто-то из выживших собиборовцев, он верил каждому его слову, хотя иной раз опыт других, подлинный или мнимый, наслаивался на свой. Когда ему впервые написал Х. о том, что он поручал ему убить Франца (Френцеля. – Л.С.), Печерский заметил по этому поводу в одном из писем Михаилу Леву: “Я кому-то поручал, но кому – не помню, на фото его не узнал”, но опровергать не стал. В письме к нему же Аркадий Вайспапир говорит: “Начало искажения истины пошло от Александра Ароновича”. И далее: “Я точно знаю, что из тех, кто участвовал во время восстания в уничтожении немецких офицеров, живы только я и Лернер”. И вспоминает еще об одном из таких вдруг объявившихся героев: “Х., будучи в Донецке, сказал мне: “Почему я не могу говорить, что был в боевой группе, ведь ты же говоришь”.

Едва ли не с каждым годом, прошедшим после восстания, его “участников” становилось все больше. И трудно их винить: люди, прошедшие через страшный лагерный опыт, начинали верить в свое участие и рассказывали подробности явно литературного свойства.

Во время нашей встречи Аркадий Моисеевич сказал мне: “Печерский хотел, чтобы выжившие участники побега получили хоть какие-то льготы, и потому объявил, что все они входили в боевую группу”. С точки зрения историка, неверный шаг, а с человеческой – все он делал правильно. Но когда Печерский столкнулся с откровенной ложью, такое он стерпеть не мог.

Вероятно, ему не сразу попались на глаза статьи в “Правде” и “Советском воине” о том, что нашелся Борис Цибульский, один из ключевых участников восстания. Их было двое таких, самых активных – он и Александр Шубаев по прозвищу Калимали, который принес ему пистолет после уничтожения Ноймана. Печерский искал Шубаева после войны, в 1947 году был в Хасавюрте у его старшего брата и выяснил, что тот погиб, будучи в партизанах. В начале 1970-х Ольга Ивановна была в командировке в Буйнакске и нашла там его вдову, работавшую зубным врачом, потом он сам поехал туда, чтобы с ней познакомиться.

Вот и о Цибульском он вспоминал, не переставая, все 20 минувших лет. “После побега и перехода через Буг он заболел, и мы его оставили в партизанской зоне с одной женщиной, бежавшей из гетто, которую встретили в лесу”, – писал Печерский Леву 14 сентября 1964 года. В том же письме он сообщает, что позже он вновь встретил ту женщину, она сообщила: “Борис умер от крупозного воспаления легких”.

И вдруг оказывается, что Цибульский жив. Главная советская газета “Правда” в своем стиле поведала о том, как Борис Цибульский, учитель физкультуры в новосибирской школе, вспоминал на “городской агитплощадке” о восстании в Собиборе. Чтобы молодому читателю стало понятно, что такое правдинский стиль, приведу две детали из той публикации. Помимо прямой неправды – упоминания о неведомой никому помощи участникам восстания со стороны загадочных “польских друзей” – там было еще одно идеологическое клише: подчеркнуто, что Цибульский “был захвачен фашистами в бессознательном состоянии”. Уже не возбранялось рассказывать о бывших пленных. Но советский солдат мог попасть в плен исключительно “в бессознательном состоянии”.

Печерского, конечно, удивило, что Цибульский не пытался раньше с ним связаться, – да мало ли, как бывает. Он написал в газету, оттуда ему сообщили адрес, по которому Печерский послал на имя Цибульского теплое письмо. Адресат ответил коротко, обещал позже написать подробно и даже позвонить, но долго не делал ни того, ни другого. “У меня такое впечатление, что он меня избегает”, – пишет Печерский Михаилу Леву. Скоро у него возникает сомнение: “Получил новую газету с его фото. Я стараюсь убедить себя, что это он и есть, но как будто не он. Неужели у меня настолько паршивая память, что я попутал?”

Печерский собрался в Новосибирск, но от Ростова это далековато, билет стоил 110 рублей, что по тем временам составляло неплохую месячную зарплату. Он стал искать возможность поехать бесплатно и нашел ее, напросившись в сопровождающие заводского груза, пересылаемого по железной дороге. Но тут ему пришел вызов на междугородную телефонную станцию (дома у Печерского телефона не было).

Звонок был не из Новосибирска, а из Харькова, куда, как объяснил Цибульский, он собрался переезжать. Подробности разговора изложены в письме Томину от 2 августа 1964 года: “На мой вопрос, что с тобой было после побега, он давал странные ответы. Даже не смог ответить на вопрос: “Где мы с тобой встретились?” Сказал, что не помнит, так как был во многих лагерях. Почему ты меня не искал? Ответ – искал в Кременчуге, хотя везде в газетах меня называли Сашко из Ростова”.

Этот же разговор он описывает Леву 14 сентября 1964 года: “А теперь о Борисе Цибульском, который проживает в Новосибирске. Я разговаривал с ним по телефону и задал ему несколько вопросов, из которых понял, что он не был в Собиборе. Он начал рассказывать, как в 1962 году приезжал в Ростов судить футбольный матч, как будто нам не о чем говорить”. Телефонные переговоры были заказаны на 10 минут, когда “стало ясно, что он избегает разговора о Собиборе, рассчитывая, что время истечет, меня это взбесило, и я его перебил и начал задавать вопросы. – Тебя оставили работать во втором лагере, и вы там ночевали? – Да, мы там жили в бараках (первая ложь). Кто входил в вашу подпольную группу? – Он перечисляет свою “четверку” и добавляет, что потом и я вошел в эту группу (вторая ложь)”. На все вопросы Печерского следовали либо “неверные ответы, либо невнятное бормотание”. Выслушав лже-Цибульского, Печерский сказал: “Борис, теперь слушай ты меня. Я верю, что ты Борис Цибульский, что ты отважный разведчик, как пишут в газете, но ты не тот Борис Цибульский, за которого себя выдаешь. Он молчал, ничего не мог мне ответить”.

“А в газетах “Правда” и “Советский воин” переписан очерк Антокольского с Кавериным, вышедший в журнале “Знамя”, – из письма Печерского. Зато в первой из них после рассказов о подвигах “политрука-разведчика” был такой заключительный аккорд: “Борис Цибульский не любит рассказывать о себе и своих подвигах. Впрочем, скромность присуща таким людям, как он”. Увы, на деле таким людям, как он, не присуща не только скромность, но и еще одно важное качество – стыдливость. Человек становится самозванцем, только утрачивая стыд. “Только тот, кто не стыдится себя самого, способен выдавать себя за другого, – пишет философ Григорий Тульчинский в книге “Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы”. – Стыд выступает как хранитель личности”.

Заканчивается письмо Печерского Леву просьбой о совете: “Он самозванец, как посоветуете мне поступить?” Тот не успел ответить, как Печерскому пришло новое письмо от самозванца, написанное 16 сентября 1964 года, через два дня после того телефонного разговора. Лже-Цибульский кается и пишет: “Не мог места себе найти, даже хотел покончить с собой, но ты меня успокоил по-отцовски”. Свою ложь он оправдывает тем, что “благодаря этому поступку нашел любимого сына”.

С этим сыном история такова. По словам лже-Цибульского, до призыва в армию в Ромнах у него осталась беременная жена с двумя детьми. После войны он узнал, что их расстреляли, а третьего ребенка, сына, родившегося в январе 1942 года, вроде бы спасли соседи. Дальнейшее описано в правдинской статье: “А недавно на имя Бориса Цибульского пришло письмо, заставившее забиться сердце в радостном предчувствии: “Я не помню ни отца своего, ни матери, меня воспитало Советское государство, я получил образование в детских домах на Украине”, – автор письма Николай Цибульский, прочитав в газете очерк о герое Собибора, высказал догадку об отце… Командование предложило ему отпуск, и отец с сыном впервые встретились… Седой мужчина и парень в солдатской форме, не скрывая слез, сжимали друг друга в объятиях”. Статья заканчивается словами о “дружбе народов и самоотверженном труде на благо родного государства – самых надежных гарантиях мира на земле”.

Как там было на самом деле, трудно сказать, может, и вправду самозванец благодаря той лживой статье обрел потерянного сына. Во всяком случае, Печерский в это поверил. “Вы мне так и не написали, как поступить с Цибульским, – пишет он Леву 5 октября 1964 года. – Написать в газету – это будет удар по сыну, который только нашел отца, это только меня удерживает, не говоря еще о ряде других причин, о которых, думаю, вы догадываетесь”.

Читатель тоже, надеюсь, догадался, что за “другие причины” он имел в виду. История еврея-самозванца могла дать повод подвергнуть сомнению всю историю восстания в Собиборе и его реальных участников, к тому же в то время еще не забылись фельетоны полуторадесятилетней давности, изобилующие еврейскими фамилиями. Только 8 лет спустя Печерский решился публично разоблачить самозванца. Что побудило его к этому, не знаю. Видно, ему стало известно, что тот продолжал выдавать себя за героя.

В 1972 году статью на эту тему готовила Нина Александрова из “Известий”, одна из самых известных журналисток лучшей на тот момент советской газеты. Известинец Анатолий Друзенко позже рассказывал, что речь должна была пойти о Борисе Цибульском из Харькова, который “выдавал себя за героя, имея за это какие-то льготы, почет и прочее”. Статья была практически готова, ее уже хотели ставить в номер, у журналистки имелись все разоблачительные документы и даже покаянное письмо самозванца. Но она сказала: “Я хочу посмотреть ему в глаза”. Не вышло. Самолет Ан-10, которым Нина Александрова летела на эту встречу, упал в 12 километрах от Харькова.

Мне хорошо запомнилась эта авиакатастрофа, поскольку о ней сообщалось в тогдашней печати, что делалось в исключительно редких случаях. Харьковскую трагедию не стали замалчивать потому, что погибли известные люди: знаменитый пародист Чистяков, профессор Мокичев, ректор института, где я в то время учился.

Накануне отъезда Нина Александрова позвонила Печерскому и сказала, что летит в Харьков к Цибульскому. “Когда в газете прочел сообщение о гибели самолета, сразу подумал о ней, – из письма Печерского Томину от 9 июля 1972 года. – Из-за такого подлеца погибла такая замечательная женщина”.

Собкор “Известий” в Харькове Г. Семенов привез Печерскому рукопись статьи, она заканчивалась словами: “И вот я у Цибульского…” В архиве Лева сохранилось письмо Семенова от 30 июня 1972 года: “Встретился с Цибульским в райсобесе, где он получает пенсию. На вопросы ответил, что ни в каких лагерях не был. Никаких орденов у него тоже нет. А когда предъявили публикации, стал твердить “я дурак”. На поверку оказалось, что не такой уж он дурак. Собибор помог ему получить квартиру в Харькове”.