План восстания держали в секрете от всех, но некоторые участники заговора раскрыли его своим близким. Известно, например, что Хаим Энгель рассказал о нем своей будущей жене Сельме.

Правда, судя по воспоминаниям некоторых из тех, кому удалось выжить, число людей, знавших о восстании, было весьма велико. Михаил Лев, с которым мы обсуждали эту тему, иронически заметил, что, если бы об этом знали столько людей, сколько потом рассказывали о своей осведомленности, восстание провалилось бы.

Только строгая конспирация обеспечила победу лагерникам. “Основной успех побега, мне кажется, заключался в том, что в подпольную группу входило только семь человек, – вспоминал годы спустя Печерский. – За два часа до побега знала та часть советских военнопленных, которые должны были уничтожать фашистов, и за одну минуту до побега – весь лагерь”.

Сказал ли Печерский о предстоящем Люке? На этот счет существует противоречивая информация, идущая от него самого. Согласно одним его воспоминаниям, он хотел бы сказать ей о готовящемся восстании, но не мог и впоследствии очень по этому поводу сокрушался (“Я жалею, что не доверился ей и не сказал о побеге”.) По другим – он ее предупредил о восстании и попросил надеть мужскую одежду, чтобы удобнее было пробираться через лес (“Я сообщил ей о побеге за несколько минут”.) По третьим – Печерский ничего не сказал Люке, но она сама что-то почувствовала и за день до восстания дала ему рубашку, которую то ли сама сшила, то ли та осталась у нее от отца-коммуниста. “Она дала мне рубашку и сказала: “Это счастливая рубашка, одень ее прямо сейчас, – и я одел”.

Одно только немного смущает – о рубашке (как и о расколотом пне) нет ни слова в овручской рукописи, написанной Печерским по следам событий. С трудом верится в то, что, явно стремясь придать ей художественный характер, он упустил столь выигрышные, прямо-таки театральные эпизоды. Помните слова Михаила Лева о том, что было в Печерском нечто театральное? Правда, подозрение, не выступила ли рубашка позже в качестве реквизита, может быть и необоснованным, возможно, Печерский просто не мог говорить вскоре после расставания с Люкой и при мысли о ее более чем вероятной гибели.