Глава 7
Неразумное дитя Россия

Мы говорим об особом пути России, об особом складе русской души. Но что определяет путь страны, направляет людей и приводит их к тем или иным результатам? Не те ли ценности, которые народ исповедует?

Все серьезные соцопросы показывают, что наши люди в первую очередь называют порядок, стабильность, безопасность, материальную обеспеченность, патриотизм. А вот ценности демократические – личные права и свободы – плетутся где-то в конце.

Для россиян сейчас важнее порядок, даже если ради него придется ограничить права и свободы – так считают 66 % участников одного из опросов ВЦИОМ. И еще более половины опрошенных заявляют, что готовы отказаться от каких-то своих прав и свобод, если государство гарантирует более или менее благополучное и стабильное существование. Права и свободы реально важны очень маленькой части населения, порядка 10 %.

Всего 10 %! Мы легко меняем права и свободы, то есть свое личное, на государственное – на покой и гарантированный достаток. Мы готовы снять ответственность за свое благополучие с себя и впасть в добровольную зависимость от государства, от разрешений властей, ее действий, решений, а то и просто настроения или прихоти.

Многие вполне работоспособные люди и до сих пор, после 25 лет свободного плавания в условиях рынка, нуждаются в опеке государства, гарантиях социальной помощи и защиты (о стариках и инвалидах – разговор, понятно, особый). Большинство из нас убеждены, что это прямая обязанность государства, что по-другому и быть не может. Культуролог профессор Татьяна Ермоленко сравнивает такую зависимость с отношениями между родителями и детьми. Родитель защищает, кормит и поит ребенка, но и требует послушания. Так и власть в обмен на свою опеку требует подчинения. А народ, как дитя, готов подчиняться, потому что не принимает условий, в которых единственной опорой личности признается сама личность.

Неудивительно. Не говоря уж о стародавних временах, когда треть населения страны находилась в крепостной зависимости, да и все остальные в жестко регламентированном режиме абсолютной российской монархии не могли получить опыт свободы и демократии, многое объясняют и более близкие нам годы. Те, кто постарше, прекрасно помнят, что в советские времена любая самодеятельность населения пресекалась на корню – будь то волонтерство или философский кружок на дому. Власть отрезала и любую возможность дополнительного заработка, не давая хоть немного расправить плечи, а не бегать занимать до получки. Работа по совместительству не разрешалась; сдать в аренду свою квартиру или дачу – преступление, извлечение нетрудовых доходов; продать сработанную собственными руками вещь – опять-таки преступление, незаконная предпринимательская деятельность. Неприхотливость в быту – вот наш социалистический идеал, учила власть. 70 лет такой жизни неминуемо привели к появлению своего рода культуры бедности. И, следовательно, еще одной формы зависимости от государства.

Это была тотальная система распределения – мест в детсадах, жилья, дачных участков, автомобилей, путевок в дома отдыха, поездок за границу. А уж о том, чтобы публично заявить о своих взглядах, если они шли вразрез с официальными, и речи быть не могло. Инакомыслие в СССР строго наказывалось. Другими словами, свободная воля человека была скукожена до полной атрофии.

Все годы большевистская власть боролась с зажиточностью, возводя аскетизм в ранг базовых ценностей в табеле советской идеологии. Но сама эта идеология стала результатом культурных традиций и психологических установок, которые сложились в российской ментальности задолго до прихода большевиков. Тип отношений «народ – неразумное дитя, государство – строгий родитель, который опекает, поучает и наказывает» называют патернализмом. Все народы, за исключением, может быть, только американцев, канадцев и австралийцев, в той или иной мере прошли этот путь. Возможно, он зафиксирован в человеке на уровне бессознательного. Его истоки следует искать в архаичных, дорыночных временах, когда слабые были вынуждены искать защиты от агрессии окружающего мира, искать гаранта выживания. Этим защитником мог быть помещик, князь, вообще любая власть. Но если для развитых стран патернализм – период младенчества, то в России это состояние затянулось до наших дней.

Российское «детство» во многом протекало под сенью идей Византии, которые перетекали в Киевскую Русь вместе с православным учением. В те времена взлетевшая на сияющие высоты культуры, образованная, богатая, могущественная Византийская империя была манящим примером для Древней Руси. Письменность, литературу, обряды, идеи, воззрения – все это, строя свое государство, неопытная Русь с доверчивостью и восхищением ребенка принимала из рук Византии. Но империя делилась с Русью не только опытом, мудростью и культурой.

Немало византийских даров впоследствии обернулось для России горькими плодами. Среди них унаследованное, например, отношение к праву и законности. Византия вроде бы сохранила римскую традицию права, но наполнила его собственным содержанием. В результате разумное, справедливое право превратилось в свою противоположность – в послушный инструмент власти, который она использовала по своему усмотрению.

В своем восхищении Византией Русь также позаимствовала у своего кумира идею сакральности власти, то есть божественного происхождения абсолютной монархии, и связанное с этим понимание социальной покорности – покорности божественной силе. Все это, помноженное на манипуляции с правом, произвело в России адскую смесь, неизбежно ведя власть к узаконенному произволу. И – что оказалось еще губительнее – приучало народ к бездумному смиренному послушанию.

Все три идеи пустили в России глубокие корни. Уж что только, к примеру, не вытворяли с народом Иван Грозный и его опричники – народ терпел безропотно. Но вот грозные времена сменились благодатным правлением Бориса Годунова. И внешний враг отступил, и народу послабления вышли, казалось бы, славьте люди царя Бориса! Однако ж стоило появиться слуху, что жив царевич Дмитрий, настоящий царь, как народ отвернулся от Годунова – царя ненастоящего, избранного. И приветствовал самозванца лишь потому, что поверил слуху о том, что он из рода Рюриковичей, богоданного. В годы своего расцвета, будучи одним из самых, если не самым, продвинутых государств, Византия, конечно же, оказывала влияние на европейский восток и страны европейского запада. Но пагубные последствия ее влияния обнаружились лишь на востоке, и более всего в Древней Руси. Почему?

Хотя Русь приняла христианство еще до разделения Церкви на Восточную и Западную, на протяжении четырех с половиной столетий, то есть до падения Византии, она была связана только с одной Восточной Церковью. В результате, говоря словами философа Василия Розанова, русские были уведены из древнего общего христианского русла в обособленный поток византийского церковного движения. Или, иными словами, русские вошли вслед за Византией в тихий исторический затон, недоступный волнениям и оживлению. В то время как Россия пребывала в этом затоне, западноевропейские народы двигались за кораблем Рима и вступили в океан необозримого движения, где был избыток опасностей и всевозможного неблагообразия. Однако одновременно они окунулись и в атмосферу творчества, поэзии, философии.

Так образовались значительные мировоззренческие, ценностные, психологические, богословские и прочие отличия России от Запада, отличия православия от католичества и протестантства. Розанов отчетливо проводит мысль о том, что «унаследованный византизм отделил Россию от Запада. Именно он стал главным препятствием на пути интеграции России в мировое цивилизованное сообщество». Возникли различия между тишиной и движением, созерцательностью и работой, страдальческим терпением и активной борьбой со злом. Розанов очень образно описал этот процесс:

Эти размышления Василия Розанова относятся к событиям тысячелетней давности. Что же изменилось за это время в нашем отношении к Западу? Попробуем еще раз представить перед собой группу наших соотечественников и мысленно зададим им пару простых вопросов. Во-первых, считают ли они США и Европу противниками России? А также чувствуют ли сами враждебность по отношению к Западу? И, во-вторых, как относятся к таким характерным для западного мира чертам, как прагматизм, деловитость, расчетливость, индивидуализм, стремление к богатству? Считают ли они, что в этом смысле русский человек не так уж и сильно отличается от западного?

Ответ на первый вопрос, как уже обсуждалось выше, будет зависеть от накала официальной антизападной пропаганды. Негативное отношение к Западу может опуститься до минимальной отметки 6 %, как это было в начале 1990-х годов. А может взлететь и до 80 %, как в 2015-м. В этой части наш замечательный Василий Васильевич Розанов, видимо, был не совсем прав. Врожденной, впечатанной в культурную матрицу ненависти к западному миру у россиян все-таки нет. А что есть, так это ощущение (иногда вполне осмысленное, иногда подсознательное), что европейцы, американцы – они другие, не такие, как мы. И если в советское время это ощущение различий легко объяснялось разломом в идеологиях, то сегодня приходится вспоминать то, о чем писал Розанов. В силу разности культурных векторов, которые задавали восточная и западная ветви христианства, а также исторических обстоятельств развития России и Запада, наше мировидение и мироощущение действительно во многом отличается от западного. При этом, как и все предшествующие поколения, мы испытываем очень российское раздвоение чувств: Запад нас одновременно влечет и отталкивает.

Этому есть объяснение. Семь веков, вплоть до реформ Петра I, российское государство находилось под властью византийских идей и традиций. Россия как бы окуклилась, ветры перемен, новых идей, чувств и помыслов, уже не один век носившиеся по Европе, не залетали в ее мир. Петр I же вознамерился его перетряхнуть, вырвать Россию из ее ветхозаветной дремучести и выстроить мосты к европейской жизни. Он преуспел во многом, но до конца дело свое не довел, да и не мог довести. Почему? Коллективное бессознательное – врожденное недоверие и отторжение веяний с Запада, эта тень Византии, словно вязкая топь, засасывала многие из его начинаний. Однако Россия после Петра I была уже другой, он пробудил интерес к Европе. «Учиться у Европы», – призывал он.

Здесь интересно еще вот что: все старания Петра I модернизировать страну, как и позднее движение Екатерины II в сторону европейского Просвещения, а затем и либеральные помыслы Александра I, обходили стороной главный лот в византийском наследстве. Как 100, 200 и 500 лет назад Россия оставалась абсолютной монархией, поражая европейцев своей жестокостью и бесправием. Оставалась все тем же народом, что так доверчиво принимал произвол за родительскую опеку и славил богоданного самодержца, что нещадно сек его. Нет, не пришла тогда Россия в Европу, застряв где-то на полдороге между Востоком и Западом. Но что же стояло у нее на пути?

Петр I пытался модернизировать флот, армию, торговлю, промышленность, управление – все, что угодно, но только не собственную абсолютную власть и крепостничество. Эти устои для него были незыблемыми. В отличие от своего великого предшественника, Екатерина II питала симпатию к свободолюбивым идеям Вольтера и Дидро и, возможно, даже была бы не прочь покончить с крепостным правом, сословным строем, деспотизмом, но не решалась обидеть дворянство, свою единственную опору, и войти в полосу потрясений. В реальной жизни это означало, что крепостные, несмотря на все прекраснодушные слова и помыслы, по-прежнему оставались рабами, которых можно было продавать, сечь до смерти, творить с ними любые безобразия. Их положение при вольнодумной императрице стало даже еще тяжелее. Собственно, и само вольнодумство дозволялось лишь самой Екатерине, любое инакомыслие, даже просто критика российских порядков немедленно пресекались и жестоко наказывались. Александра Радищева, например, за его «Путешествие из Петербурга в Москву» приговорили было к казни, но заменили, правда, 15 годами ссылки.

Пропустим трех последующих императоров и 50 лет российской истории. За это время в смысле прав и свобод страна, конечно, менялась. Казнить и жестоко пытать стали поменьше, и крестьяне вздохнули куда как свободнее. Однако ж тайный сыск бдительным оком следил за благонадежностью подданных. Запрещалось печатать практически все, что имело какую-либо политическую подоплеку. Критика порядков и власти по-прежнему граничила с государственным преступлением. Ни вельможная, ни простолюдинная Россия по-прежнему не мыслили страну без абсолютной власти самодержца.

В видении императора Николая I, чье правление завершало эту эпоху, общество должно было жить и действовать как хорошая армия, регламентированно и по законам. «Народ и царь едины» – так официальная пропаганда подавала идею единомыслия как национальное достоинство России. И дальше, согласно «теории официальной народности», Россия имеет свой путь развития, не нуждается во влиянии Запада и должна быть изолирована от мирового сообщества.

Перелистнем еще 50 лет нашей истории. За эти годы произошло многое. Крестьяне наконец-то получили вольную; Россия вошла в промышленный век, хоть и с большим запозданием от продвинутых стран Европы; русская литература, музыка, живопись не уставали изумлять мир своими шедеврами. Вырос за эти годы немалый образованный класс, который чем дальше, тем больше подтачивал устои монархии. Однако же, когда в просвещенной Европе и в Американских Штатах уже не один век правило народное представительство, Россия по-прежнему находилась под властью самодержца. Такими мы вступили в ХХ век.

Революционные идеи зрели главным образом в образованном классе и среди сагитированных рабочих масс. Но они были небольшой частью России, 85 % населения составляли сельские жители. Да и горожане, хоть и бунтующие против порядков, министров, чиновной братии, все же, как и крестьяне, сохраняли сакральную веру в царя, заступника и опекуна. Так подсказывало их чутье, так запомнился им урок, неоднократно повторенный и выученный за тысячу лет после духовного породнения с Византией. Понадобились две революции и две кровавых войны – Первая мировая и Гражданская, а также невероятное искусство большевистской пропаганды, чтобы вытравить в народе эту веру и привязанность. Да и получилось ли?

Это большой вопрос. Угасшая любовь к Романовым очень быстро возродилась, когда на сцене истории появился новый кумир – Сталин. Да, конечно, на создание божественного ореола работала гигантская пропагандистская машина. И человеком Сталин был совсем неординарным. Но едва ли из его личности был бы создан сакральный культ, не имей народ к тому внутреннего расположения, подсознательного желания видеть даже не лидера, а именно отца во главе государства. Если это не национальная черта, то что это?

Многовековое рабство и надежно привитый идеал самодержавия, как только сложились условия – появился вождь, сильная личность, – пробудили в советских людях старые инстинкты, готовность быть управляемыми, послушными, постоянно опекаемыми. История повторялась: в своих бедах и трудностях люди готовы были винить кого угодно – чиновников, бюрократов, шпионов, вредителей, но только не вождя, который денно и нощно печется о благе народном. Коммунистические идеи и лозунги довольно органично ложились на мироощущение народных масс. «Мир хижинам, война дворцам», «кто был ничем, тот станет всем» (и, кстати, наоборот, кто был хоть чем-то, должен стать ничем) и прочие большевистские слоганы легко находили отклик в народном сердце, жаждавшем равенства и справедливости, готовом отнять и разделить. Как и более поздние идеи об отеческой заботе государства о человеке.

Для тех, кто не застал то время, немного подробнее о заботе государства советского образца. В реальной жизни эта забота вылилась в социальные обязательства, которые советская власть не могла толком выполнить. Да, люди получали жилье бесплатно, по 9 метров на человека. Но ждать своей очереди приходилось нередко по 15 и 20 лет. Многие уходили из жизни, так и не дождавшись, проведя все свои годы в ужасах коммунальных квартир. Да, в СССР не росли цены, но и купить то, что пользовалось спросом, было почти невозможно. Медицина была бесплатной, но качество ее оставляло желать лучшего. В стране не было безработицы, но достигалось это ценой копеечных зарплат и нижайшей эффективности труда и т. д.

Впрочем, в заслугу советской власти я бы поставил бесплатное и довольно качественное образование. А кроме того, в СССР отменно была налажена пропаганда. Людей убедили, что их чудовищно неустроенная жизнь есть величайшее социальное достижение, проявление заботы государства о человеке.

Что же требовало государство от народа взамен? Не так уж и мало: во все времена запрещалось публично высказывать мнения, идущие вразрез официальным установкам. В сталинские времена даже непубличное высказывание могло привести к тюрьме и расстрелу. В разное время запрещались джаз, пришедшие с Запада танцы и даже молодежная мода на одежду – «брюки-дудочки», яркие галстуки и прочие атрибуты одиозных стиляг, на которых охотились комсомольские отряды дружинников. В СССР невозможно было купить западные газеты и журналы. Запрещалось слушать западные «голоса». Запрещались многие течения в живописи и других видах искусства. Невозможен был свободный выезд за рубеж. Нельзя было иметь иностранную валюту, общаться с иностранцами, хранить дома литературу, критикующую или высмеивающую власть. Небезопасно было ходить в церковь (молельный дом, мечеть, синагогу) – в том смысле, что могли быть последствия на работе…

Иными словами, за свою опеку государство требовало от людей отказаться от гражданских прав и свобод. Для кого-то эти требования были тяжелы и даже невыносимы. Но большинство почти не замечало этих ограничений. Другой жизни они не знали и были уверены, что государство, как и положено государству, о них нежно заботится. Войти с таким мироощущением в капитализм 1990-х для многих было как прыгнуть в ледяную воду. На что же с такой наследственностью мы можем рассчитывать в будущем?

Перемены в условиях жизни меняют привычки, взгляды и в конечном счете характер человека. Посмотрите, как меняются эти вечные правовые нигилисты, наши граждане, переехав, скажем, в Германию. На родине они противились любым правилам и установлениям. Но чужая жизнь учит уважать свои законы и свой порядок. Так и у нас, без всяких соцопросов, просто на глаз видно, как в постсоветские десятилетия выросло число тех, кто в своей жизни стал полагаться только на себя и меньше всего ждет помощи от государства. Перемены в одном человеке, будучи многократно повторены другими, в конце концов меняют характер всей нации. На этом свете нет ничего постоянного. Другой вопрос, как долго будет длиться эта трансформация? Один национальный лидер водил свой народ по пустыне 40 лет, чтобы вытравить из людей память о египетском рабстве, чтобы на землю обетованную пришло поколение свободных людей.

Я не знаю, сколько времени понадобится нашим людям, чтобы избавиться от ощущения своей беспомощности, внутренней зависимости от государства. Я не знаю, когда наши власти осознают, что в век высоких технологий самый важный капитал страны – не ее золотовалютный запас, не объемы добытых и проданных углеводородов или эффективность вооружений, а ее люди. Их знания, творческая энергия, желание создавать, устремленность к поиску прорывных решений – только это может вертеть шестеренки прогресса. Поэтому фокус социальных, экономических и политических решений рано или поздно должен сместиться с абстрактного блага всего государства на благо конкретного человека – на его здоровье, образование, комфортность жизни и, конечно же, его права и свободы. Творить и созидать в полную силу может только свободный в своих мыслях и поступках человек. К слову говоря, социологи отмечают, что чем меньше человек ожидает от государства, тем важнее для него становятся гражданские права и личные свободы.

Я не знаю, когда все это произойдет, но произойдет обязательно, просто потому, что таков ход истории. Но все же, думаю, в век интернета дело пойдет живее, чем у древних евреев, и нам не понадобится 40 моисеевских лет.