Глава двадцать третья
В коридоре Влад столкнулся с Гоглидзе. Тот похлопал его по плечу, спросил:
– Ну, что, как дела? Начал девку раскручивать?
– Она должна дозреть, товарищ генерал.
– Ладно, тебе видней, – благодушно усмехался Гоглидзе. – Давай-ка пока займись Вовси.
Гаркуша и прочие тупые забойщики третий месяц возились с академиком. Конвейер по десять суток, дубинка, холодильник, опять конвейер. Признательные показания были давно готовы, но без подписи это просто бумажка. Влад решил добиться подписи во что бы то ни стало, не сомневался: психологическая методика сработает.
Генерал-майор медицинской службы, главный терапевт Советской армии, кавалер двух орденов Ленина и ордена Красного Знамени, заслуженный деятель науки, академик Вовси напоминал освежеванную тушу, на которую зачем-то напялили штаны и рубашку. Красное распухшее лицо в кровоподтеках и ссадинах, пятна засохшей крови на одежде.
Одна из главных проблем следствия: клиенты, подписавшие признания, для открытого процесса уже не годились, а те, что пока годились, еще ничего не подписали. Вовси не подписал, но товарный вид потерял.
Влад велел дежурному усадить академика на стул, принести чаю, бутербродов и шоколадных конфет.
– Угощайтесь, Мирон Семенович, вам необходимо подкрепиться.
Пока академик ел и пил, Влад пробежал глазами текст признательных показаний:
«Взвесив все происходящее, я пришел к выводу, что, несмотря на низость моих злодеяний, я должен раскрыть ужасную правду перед следствием о моей предательской деятельности, целью которой было подорвать здоровье лидеров парторганизации, госслужащих Советского Союза.
Став одним из исполнителей этих гадких преступных планов, я в первую очередь должен винить себя. Я противник Советской власти. Особую силу моя ненависть и враждебность к советским порядкам стала набирать в послевоенные годы.
Для воплощения моих подлых замыслов, из-за ненависти к партийным лидерам и Советскому правительству я обратился к медицине – не для того, чтобы улучшить их здоровье, а с целью подорвать и сократить жизнь партийной верхушки.
Я добивался исполнения моих преступных планов посредством ложных, развращенных способов лечения, не соблюдая порядка и профилактических мер во время лечения или диагностики болезни».
Признательные показания академика написал забойщик Гаркуша. Обычная практика. Клиент молчит, или все отрицает, или бормочет что-то невнятное, время идет, следак теряет терпение, начинает ему помогать, подсказывать и в итоге сам все сочиняет.
Влад усмехнулся: «Развращенные способы лечения…» Ничего не поделаешь, у Гаркуши четыре класса образования».
Он предложил Вовси папиросу, поднес спичку, произнес мягко, доверительно:
– Мирон Семенович, мне нужна ваша помощь. Не для протокола, это личное.
Академик молча жадно курил. Один глаз совсем заплыл, исчез, второй, с красным белком, был едва виден и глядел на Влада без всякого выражения.
«Наконец благопристойная личина сброшена. Теперь видно, кто ты на самом деле. Уродливая тварь. Циклоп», – подумал Влад и продолжал тихим, слегка охрипшим от волнения голосом:
– Моя мать болеет, чахнет, буквально тает на глазах. Разные специалисты смотрели ее, анализы, рентген, все, как положено, и никто ничего не понимает. Посоветуйте, пожалуйста, какого-нибудь хорошего терапевта-диагноста.
Вовси слабо помотал головой, пробормотал:
– Не могу.
Влад поднялся, вытащил из его пальцев потухший окурок, сделал печальное, озабоченное лицо:
– Мирон Семенович, у меня сердце разрывается, ведь это мать! В Боткинской наверняка остались хорошие диагносты, просто скажите, к кому обратиться?
– Не знаю.
– Вот я слышал, есть такой доктор Ласкин, – подсказал Влад.
– Не помню.
– Ну как же не помните, Мирон Семенович? Вы же с ним много лет вместе работали и во время войны пересекались часто, говорят, он прекрасный диагност…
«Давай-давай, колись, жидовская мразь, только повтори фамилию, а уж я тебя дальше раскручу!» – простонал он про себя и услышал:
– Не помню.
Влад не сдавался, принялся рассказывать о своих переживаниях из-за непонятной болезни матери, даже слезу пустил. Перечислял разных врачей – из Боткинской, из Института усовершенствования, оставшихся на свободе, и тех, кто уже сидел.
В ответ слышал:
– Не знаю… не помню…
– Мирон Семенович, я понимаю, вы не хотите называть имена своих коллег, опасаетесь, что они могут пострадать. Даю вам слово офицера, это не для протокола, не для следствия, это моя личная просьба. Просто по-человечески помогите! Поверьте, в долгу не останусь. Ну, только скажите, доктор Ласкин действительно хороший диагност? Его мнению можно доверять?
– Не знаю… Не помню… Меня тут много били по голове, я потерял память…
«Кажется, я попал в точку, – обрадовался Влад, – он упорно не желает говорить о Ласкине. Значит, Ласкин там остался за главного. Не исключено, что он изначально самый главный, а Вовси подчиненный, пешка».
Дверь открылась, вошел Гаркуша, бледный, осунувшийся и совершенно трезвый. Мгновенно оценил обстановку, понял, что подписи еще нет, и заорал:
– Встать!
Академик попытался встать, но не сумел. Гаркуша затряс кулаком перед его носом:
– По стенке размажу, мразь, жидовская рожа, сдохнешь тут, сгниешь, на хуй, давно в холодильнике не прохлаждался, блядь?
Влад опомнился. Охота на Ласкина отвлекла его от основной сегодняшней задачи: он должен получить подпись под признательными показаниями, во что бы то ни стало, здесь и сейчас. Подпись Вовси сразу поднимет его авторитет, заставит этих тупиц отнестись всерьез к его особой психологической методике.
– Пал Фомич, ну, зачем вы так? – обратился он к Гаркуше. – Подождите, дайте нам еще немного времени.
Гаркуша мрачно покосился на Влада:
– И так уж кучу времени потеряли из-за этой мрази! Цацкаемся с ними! Ладно, через десять минут не подпишет – отправится в холодильник, бессрочно, до особого распоряжения руководства. – Он еще раз потряс кулаком перед носом Вовси. – Ясно тебе, говно?
Когда дверь за ним закрылась, Влад подвинул Вовси протокол с признанием, обмакнул перо в чернильницу.
– Мирон Семенович, давайте быстренько, а то он вернется, и я уже ничем не сумею вам помочь.
Вовси под его диктовку нацарапал трясущейся рукой:
«Протокол мною прочитан, показания с моих слов записаны верно. Вовси». И отключился.
* * *
Вячеслав Олегович вернулся в комнату с горячим чайником.
Мама сидела за маленьким круглым столом, нарезала сыр. Он сел напротив и повторил свой вопрос:
– Где Вика, не знаешь?
Мама выронила нож, испуганно прокричала:
– Так она же к вам на дачу уехала!
– Ну, да, конечно, только она там с нами не сидит, по гостям бегает, нас в свои планы не посвящает, я думал, может, уже вернулась в Москву.
Мама помотала головой:
– Обещала вернуться в субботу вечером. Сказала, будет на лыжах кататься и в бане париться.
У Вячеслава Олеговича заныло сердце.
«Куда же он повез ее в два часа ночи? Лыжи, баня… Что вообще происходит?»
– Обещала – значит, вернется, – произнес он вслух.
– Курит! Часто не ночует дома! – крикнула мама. – Поговори с ней!
– Обязательно! Прости, совсем забыл, надо срочно позвонить.
На телефоне опять висел амбал в тельнике. Вячеслав Олегович топтался рядом, поглядывал на часы, на амбала, наконец схватил теплую влажную после его ладони трубку и набрал дачный номер Уральца. Решил не дипломатничать, сказать прямо: «Федя, ты вчера притащил ко мне этого Любого. Полвторого ночи он взялся отвезти Вику домой. Дома она до сих пор не появилась».
Ответила Зоя:
– С утра на работу умчался. Когда вернется, не сказал. Ну, ты же знаешь его. Что-нибудь передать?
– Спасибо, Зоечка, если вдруг объявится, просто скажи, что я звонил.
Он повесил трубку. Что дальше? Идти в милицию, писать заявление? Не примут. Вика совершеннолетняя, прошло меньше суток. «Спросить у Марины, племянницы Любого? Черт, почему племянница? Откуда? У него вроде не было братьев и сестер… Ладно, не важно. Они с Викой подруги. Девица неприятная, наглая. Даже если знает, не скажет…»
Дверь комнаты возле черного хода была приоткрыта. Послышался раскат смеха, потом Викин голос громко, отчетливо произнес:
– А я вот советской власти очень даже благодарна, она меня научила динамо крутить!
Вячеслав Олегович застыл, будто примерз к полу.
Опять смех. Голос Марины:
– Давай колись, Тошка, рассказывай!
– Джинсы, настоящий «Левайс», будто на меня сшиты. Сто пятьдесят деревянных! Где же честной пионерке взять такие бабки? Предложили расплатиться натурой. А фарцак… ну, как бы это помягче выразиться… Фарцакян, Фарцакаридзе, Фарцманштейн, в общем, нерусский. Посадил он меня в свою тачку, повез на флэт, далеко, в Бибирево. Проезжаем мимо большого парка, я так нежно ему говорю: слушай, май беби, во-он там кустики, притормози на минутку, сил нет терпеть, сейчас описаюсь! Поверил, остановился. Я выскочила, рванула по парку, не оглядываясь. Потом прыг в троллейбус. Гуд-бай, дарлинг!
– А джинсы? – спросила Марина.
– На мне! Как примерила, так и не сняла. Ну, юбчонка моя пионерская, конечно, ему досталась.
– Прикольно, только я не понял, при чем здесь советская власть? – спросил незнакомый мужской голос.
– Дурак ты, Тосик! Не было бы советской власти, я бы просто зашла в магазин, купила себе джинсы и носила бы их без всякого удовольствия. Тоска смертная!
– Джинсы – происки американских сионистов назло святой Руси, – важно изрекла Марина, – ношение джинсов и курение «Мальборо» – сатанинское причастие.
– У-тю-тю какие мы сурьезные! – тоненько пропела Вика. – А сама что носишь, что куришь?
– Мне можно, я посвященная, – объяснила Марина.
Последовал очередной взрыв смеха, причем смеялись все трое. Когда успокоились, Тосик спросил:
– А сколько честной пионерке было лет?
– Четырнадцать.
«Врешь, – подумал Галанов, – в четырнадцать ты лечилась от заикания, выводила прыщи и сбрасывала вес. Первые джинсы я привез тебе из Парижа, потом привозил из всех поездок или в “Березке” покупал».
Надоело подслушивать, он распахнул дверь. Увидел вульгарную красотку Марину, Тосика, смазливого блондина лет тридцати, и Вику в халате, в чалме из полотенца, у Тосика на коленях. Она вскочила с колен как ошпаренная, заверещала:
– Папулище! Вот сюрприз!
– Ты когда вернулась?
– Часа в три ночи. – Она уже висела у него на шее и мурлыкала: – Ох, прости, забыла тебе позвонить, просто с ног валилась и будить тебя не хотела, ты, наверное, уже десятый сон видел.
– Бабушка сказала, ты не ночевала дома. – Он отстранил ее и попытался заглянуть в глаза.
Вика не покраснела, не отвела взгляд, сделала серьезное лицо и произнесла трагическим шепотом:
– Пап, у нее совсем плохо с головой, забывает все через минуту, мы же с ней сегодня завтракали вместе.
* * *
Скромный серый «жигуль» с номерами, заляпанными грязью, въехал в один из арбатских переулков, свернул во двор дореволюционного доходного дома, остановился возле углового подъезда, выпустил пассажира и сразу отчалил. Пассажир нырнул в подъезд, пешком поднялся на четвертый этаж, открыл дверь своим ключом.
В полутемном коридоре сладко пахло восточными благовониями, из глубины квартиры доносилась спокойная классическая музыка. Через минуту появилась высокая молодая брюнетка в узких джинсах и белой мужской рубашке навыпуск.
– Здравствуйте, Федор Иванович.
– Привет, Ритуля, – он по-отечески потрепал ее по щеке, – все хорошеем?
– Стараемся. – Она тряхнула короткими, зеркально гладкими волосами, повесила на плечики его дубленку, подала тапочки. – Уж остыло, пока вас ждали. Греть?
– Мг-м.
Посреди просторной идеально чистой комнаты стоял круглый стол под белой скатертью, накрытый на двоих, к обеду. В углу, у окна, сидел в кресле, у журнального столика, упитанный мужчина лет пятидесяти, в роговых очках, с аккуратной профессорской бородкой и благородными залысинами над высоким покатым лбом. Он сосредоточенно грыз ручку, листал блокнот. Рядом, на широком подоконнике, стоял маленький кассетный магнитофон, из которого лилась спокойная музыка. Благовониями пахло так сильно, что Федор Иванович сразу расчихался.
– Будьте здоровы! – Мужчина отложил ручку, снял очки, выключил кассетник, поднялся навстречу гостю, протянул руку. – Заждались мы вас, товарищ генерал!
– Привет, Валентин. – Генерал пожал мягкую женственную кисть, поморщился. – Слушай, ты бы погасил эти свои индийские вонючки, дышать нечем.
– Так они уж сами догорели! – Валентин хмыкнул. – А вы сегодня, кажется, не в духе, товарищ генерал. Проблемы на литературном фронте?
Федор Иванович вздохнул, кивнул.
Вошла Ритуля, поставила на стол миску квашеной капусты, тарелку с маринованным чесноком, пупырчатыми малосольными огурцами и спросила:
– Горячее сразу подавать?
Генерал шумно высморкался, поинтересовался:
– А что у нас на горячее?
– Уха из осетрины, киевские котлетки, полчаса назад из «Праги» доставили, – доложила Ритуля и добавила с улыбкой: – Товарищ генерал, может, форточку прикрыть?
– Не надо, пусть уж выветрится поскорей индийская дрянь.
– Ясненько. Так как насчет горячего?
– Подавай, Ритуля, подавай! – Валентин потер ладони. – Я, пока ждал товарища генерала, начал уж пухнуть с голоду.
Ритуля бесшумно удалилась. Они уселись за стол. Валентин взялся за графинчик, но Федор Иванович помотал головой:
– Нет!
– Ну, товарищ генерал, по маленькой, а? – Валентин подмигнул. – Под такую закуску хорошо пойдет.
– У меня еще куча дел, расслабляться не время, к тому же перебрал вчера. Хочешь – сам пей.
– Один пить не буду, давайте тогда морсику. – Валентин разлил по стаканам клюквенный морс из кувшина. – А насчет Зыбина не переживайте. Я вот как раз сегодня утром статейку навалял для «Византьен» о сталинских зверствах. Представляете, упекли в лагерь талантливого писателя, а у него эпилепсия, как у Достоевского!
– Ты чего, с Достоевским его сравнил? – Генерал нахмурился.
– Так само ж напрашивается: эпилепсия, каторга.
– Убери!
– Нельзя, товарищ генерал, без эпилепсии и каторги никак нельзя!
– Тогда хотя бы Достоевского убери.
Валентин обиженно фыркнул, запихнул в рот горсть капусты, проворчал:
– Сатрапы! Все бы влезть своими сапожищами в нежную душу творца! – Он прожевал, промокнул губы салфеткой. – Дослушайте сперва, потом будете запрещать и не пущать.
– Ладно, слушаю.
– Да, так вот. Лагерь, лесоповал, урки, охранники-упыри. Ну, кто эти муки вынесет? Писатели вообще народ хлипкий, а уж эпилептики самые из них чувствительные. После освобождения запил наш гений, понятное дело. Эпилептикам спиртное категорически противопоказано, врачи предупреждали. Гений разумными советами пренебрег, допился до цирроза печени, и припадки, разумеется, участились. В таком вот плачевном состоянии сочинил бедолага главный роман своей жизни. Проклятая советская цензура, конечно, не пропустила, зато в свободном мире, во Франции, издали сразу. Отправился наш писатель в знаменитый московский литературный клуб, праздновать выход книги. И случился у него припадок, прямо в фойе.
– Что, правда у Зыбина эпилепсия? – спросил Федор Иванович, отхлебнув морсу.
– Обижаете, товарищ генерал! Разве я когда-нибудь вру? – Валентин хрустнул огурчиком. – Припадок, само собой, зрелище не для слабонервных. Хорошо, какие-то неизвестные молодые ребята не растерялись, оказали первую помощь. Слабонервные стояли, смотрели, но не поняли сути происходящего, решили, будто писателя вовсе не спасают, а, наоборот, бьют.
Ритуля принесла супницу с ухой, разлила по тарелкам.
– Ты мне рыбки побольше зачерпни, картошки не надо, – попросил генерал.
Несколько минут ели молча. Валентин аккуратно выуживал вилкой кружочки моркови и откладывал на отдельную тарелку.
– С детства терпеть не могу вареную морковку. – Он проглотил ложку ухи, прищурился: – Федор Иваныч, так как насчет тезки вашего?
– Кого?! – Генерал вытаращил глаза, поперхнулся куском осетрины, закашлялся до слез.
Валентин поднялся, обошел стол, звонко хлопнул его по спине, пояснил:
– Насчет Федора Михайловича Достоевского как решаем? – Он подал стакан: – Водички попейте.
Генерал попил, справился с кашлем, махнул рукой:
– Черт с тобой, оставляй! Да, а что за газета? Как ее? – Он защелкал пальцами: – Вита… Вива…
– «Византьен», – подсказал Валентин, усаживаясь на место, – газетенка бельгийская, весьма популярная, большая часть тиража идет во Францию.
Федор Иванович насупился, задумался, минуту молчал, наконец лицо его расплылось в доброй широкой улыбке:
– Спасибо, Валь, ты молодец, оперативно сработал.
Валентин шутовски козырнул и отчеканил:
– Служу Советскому Союзу!
Да, вот уж кто служил, так служил – верно, безотказно и с немалой выгодой для себя.
Валентин Лисс, внештатный корреспондент нескольких солидных западных изданий, гражданин СССР, был самой парадоксальной личностью из всех, кого довелось знать генералу. Звали его Вениамин Израилевич Лившиц. В нежном возрасте он сел за мелкую спекуляцию, сразу предложил лагерной администрации свои услуги, показал себя надежным, толковым и удачливым агентом-осведомителем, вышел на свободу в пятьдесят седьмом, всем рассказывал, будто сидел по политической статье. Сотрудничество с Органами продолжил и скоро вырос до уровня Доверенного Лица (для внештатного агента это звание равно генеральскому).
Веня Лившиц окончил восьмилетку. Валентин Лисс свободно владел английским, французским, немецким. Когда и где успел выучить – загадка. Разбирался в литературе, истории, философии, музыке, восточной медицине, не говоря уж о психологии. Статейки строчил на трех языках, удивительно легко и быстро. Выполнял самые деликатные поручения высшего руководства и гонораров за это не брал. Единственное условие – не мешать, не лезть в его финансовые дела. Заслуги Лисса были бесценны. Ему позволяли зарабатывать как пожелает и сколько пожелает. В итоге он стал легальным советским миллионером.
О том, как именно зарабатывал, чем и в каком количестве владел Веня Лившиц, генерал старался не думать. Чужое богатство Федора Ивановича всегда интересовало, раздражало и больно ранило, но с возрастом он научился чувства свои держать при себе, особенно когда это касалось такого выдающегося человека, как Валентин Лисс. Работать с ним было престижно и приятно. Они встречались дважды в месяц на конспиративных квартирах. Федор Иванович приходил пешком или подъезжал на служебном авто из разряда «камуфляжных скромняшек», чтобы не мелькали во дворах слишком новенькие, слишком чистые «Волги» со спецномерами. Лисс тоже соблюдал конспирацию, нырял в метро или ловил такси.
Он не ждал заданий, сам проявлял инициативу, часто опережал события. Никто не просил его писать о Зыбине, а он взял и написал, умно, тонко и очень своевременно.
Кофе пили за журнальным столиком, раскинувшись в мягких креслах. По хитрому блеску маленьких зеленоватых глаз Федор Иванович догадался: на сегодня это не все, Валентин приготовил для него еще кое-что интересное. И не ошибся.
Лисс положил перед ним толстую потрепанную книгу. Генерал повертел ее в руках: «Ю. Дольд-Михайлик “И один в поле воин”. Роман. Изд. “Родяньский письменник”, Киев, 1965».
– Откройте, где закладка, там карандашиком подчеркнуто, – сказал Валентин.
Федор Иванович надел очки, стал читать:
– «…Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников в самой России… Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа… Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху…»
Он поднял глаза, недоуменно взглянул на Валентина поверх очков:
– Это что такое?
– Персонаж романа, американский генерал, инспектирует разведшколу, дает наставления будущим шпионам, – объяснил Лисс, подмигнул и добавил: – Как живого вижу этого подлого янки. На Аллена Даллеса похож.
Федор Иванович еще раз, уже внимательней, прочитал подчеркнутый текст, пошевелил бровями, пробормотал:
– Мг-м… Любопытно… И когда же господин Даллес этот свой тайный план сочинил?
– Давно, товарищ генерал, очень давно, более века назад.
Федор Иванович вскинул глаза, взглянул на Валентина и не заметил даже намека на улыбку. Самые остроумные свои идеи Лисс обычно выдавал с непроницаемо-серьезным лицом. Генерал ждал, что будет дальше, и услышал:
– В первозданном виде «План Даллеса» появился в тысяча восемьсот семьдесят первом году, за двадцать два года до рождения самого господина Даллеса. Изложил его персонаж романа «Бесы» Петр Верховенский. – Лисс открыл блокнот и начал читать наигранно-взволнованным высоким голосом:
«Слушайте, мы сначала пустим смуту… одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо!.. В русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами… Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Ну-с, начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал…»
Он закрыл блокнот, пояснил:
– Выписал для вас короткие сухие выдержки, монолог Верховенского длинный, путаный, весьма эмоциональный. Высокая литература, с Дольд-Михайликом даже сравнивать неловко.
– Я все-таки не совсем тебя понял, – Федор Иванович допил остывший кофе, звякнул чашкой о блюдце, – давай-ка без шуточек, спокойно, по порядку.
Лисс вздохнул, снял очки, устало потер переносицу:
– Пару недель назад мне в руки случайно попал роман Дольд-Михайлика. Знаете, я иногда почитываю на ночь всякую ерунду, в качестве снотворного. Листаю Дольда, глаза слипаются, и вдруг – ба! Монолог мерзавца Верховенского! Я вскочил, взял с полки «Бесов», стал сравнивать. Конечно, скромный украинский письменник текст классика дословно передирать не стал. Отредактировал, осовременил, а главное, догадался вложить в уста американскому генералу. Вот вам настоящее литературное чутье! И тут мне пришло в голову, что наверняка такой план существует не только в художественной литературе, но и в реальности, причем именно у американцев.
Федор Иванович возбужденно облизнул губы: «Как же я сразу не сообразил? “План Даллеса”… Нет, лучше “Меморандум Даллеса”… Грамотно подать, слить под видом случайной утечки секретной информации…»
Он энергично кивнул:
– Конечно, существует! Именно у американцев!
– Пожалуй, Даллес мог изложить его году этак в сорок пятом. Завидовал нашей победе, хотел подорвать растущий авторитет нашего государства, – задумчиво пробормотал Лисс.
Уралец помолчал, пошевелил бровями, неуверенно заметил:
– Погоди-ка, ЦРУ в сорок пятом вроде еще не было?
– Ну, вы педант, товарищ генерал, – Валентин усмехнулся, – да, ЦРУ не было, зато уже существовало Управление стратегических служб, предшественник ЦРУ. Даллес тогда возглавлял Европейский разведцентр, сидел в штаб-квартире в Берне. Как раз в сорок пятом, в Берне, у нашей разведки имелась реальная возможность добыть этот сверхсекретный документ.
Федор Иванович поднял вверх палец, радостно выпалил:
– О! Штирлиц добыл!
Валентин скривился, помотал головой:
– Просто – наша разведка. Подробности пусть народ сочиняет, любителей много.
– В народе секретный «Меморандум Даллеса» хорошо пойдет, – промурлыкал генерал с мягкой полуулыбкой, – будут кушать и облизываться.
Пока Ритуля убирала посуду, они молча курили. Валентин ерзал в кресле, косился на часы.
– Если не возражаешь, отниму у тебя еще пару минут, – сказал Федор Иванович, когда они остались одни, и достал из кармана брюк сложенный вчетверо мятый листок. – Вот, взгляни.
Валентин надел очки, пробежал глазами первые несколько строк, присвистнул и дальше стал читать вслух:
– «…Для наших священных ритуалов нам требуется кровь ваших детей. США и СССР – два наших великих данника. Первый – у наших ног. Второй – практически тоже. США и Западная Европа уже принадлежат нам. Демократия, либерализм и права человека – наше тайное оружие. Нож, пистолет, бомба и смертоносные микробы – наше оружие явное. Орден Премудрых».
Закончив, прыснул.
– Что смешного? – мрачно спросил генерал.
– Штирлиц передал в центр фрагменты «Протоколов сионских мудрецов» в вольном переводе? – Он отсмеялся, снял очки, тщательно протер их и спокойно произнес: – Извините, товарищ генерал, но это уж совсем примитивная халтура.
– Это реальная листовка, их кидают в почтовые ящики в Москве, в жилых домах центральных районов.
– Кто?
– Пока не знаем. Авторов ищем. Похоже, диссиденты, сионисты-отказники.
– Не самая удачная идея.
– Это реальная листовка, – медленно, жестко повторил генерал, – текст имеет очевидную сионистскую направленность, содержит открытые террористические угрозы.
– И что? – Лисс скорчил комически серьезную рожу. – Они эти свои кошмарные угрозы осуществят?
– Могут. – Федор Иванович серьезно, уверенно кивнул. – Уже осуществляют. Иная книжонка по разрушительному воздействию опасней терактов, один «Архипелаг ГУЛАГ» чего стоит!
– Ну, уж Солженицын к сионизму точно отношения не имеет, – ехидно заметил Валентин.
– Не передергивай! – Уралец вдруг шарахнул кулаком по журнальному столику, да так сильно, что подпрыгнула пепельница с окурками. – Солженицын не имеет, а Сахаров еще как имеет! Каждый диссидент – сионист! Каждый! И те, кто за Святую Русь, за монархию, кто трендит, будто царскую семью евреи убили, подсчитывает проценты евреев среди большевиков и проценты еврейской крови у Ленина, – тоже сионисты. Потому что все они враги нашего государства, на Америку работают, а Америка – главное гнездо сионизма!
– Федор Иванович, я вас понял, не надо кричать.
Генерал тряхнул головой, провел ладонью по лицу:
– Извини, Валь, что-то я правда срываться стал часто.
– Работа нервная, а вы человек эмоциональный, горячий, все принимаете близко к сердцу. – Валентин понимающе улыбнулся.
– Ох, и не говори. – Генерал вздохнул, вытянул сигарету, подвинул пачку: – Угощайся.
– Спасибо, Федор Иванович, ваши крепковаты, я лучше свои.
Лисс курил длинные, коричневые с ментолом. Он щелкнул зажигалкой, откинулся на спинку кресла, сквозь дым, прищурившись, взглянул генералу в глаза:
– От меня что требуется?
– Ну, ты ж у нас представитель свободный прессы, вот и познакомь западную общественность с истинным лицом этих мучеников совести, чтоб они там не думали, будто диссиденты-сионисты такие скромники, овцы невинные. Книжонки пишут, плакатиками машут, а мы, палачи-сатрапы, душители свободы, их ногами в живот, по тюрьмам и психушкам, только за книжонки-плакатики.
– Федор Иванович, извините, но это не серьезно, – Лисс кивнул на листовку, – тут нет информационного повода.
– Так я ж не предлагаю тебе прямо сейчас писать. Появится повод – напишешь. Быстренько, по горячим следам, дашь оперативный комментарий для западной прессы.
– А он появится?
– Кто?
– Повод.
– Не исключено. – Федор Иванович вздохнул, помолчал. – Конечно, мы работаем, ищем, но мы не всесильны.
– Жертв много будет?
– Жертв? – Генерал вскинул брови. – Да ты чего, Валь? Какие жертвы? Если хоть один человек пострадает, их же из-под земли достанут! Они что, идиоты – самим себе вышак подписывать?
– Судя по тексту – идиоты.
– То листовка! В реальности у них кишка тонка людей убивать. Да мы и не допустим.
Валентин затушил окурок, минуту молчал, хмурился, сосредоточенно разглядывал свои ногти, наконец пробормотал чуть слышно, не поднимая глаз:
– Если только на экспорт и без жертв… В принципе, не так уж и глупо… Хотя листовка, конечно, халтура позорная…
Они встали, пожали друг другу руки.
– Ты, Валь, претензии к стилю им предъявляй, авторам-сионистам, а не нам. Мы-то здесь при чем? – добродушно пробасил Федор Иванович, прежде чем выпустить из пальцев вялую женственную кисть Лисса.
