Глава 41
Тем вечером я желаю всем хороших снов и закрываю дверь спальни, но вместо ночной рубашки натягиваю черный свитер и брюки. Трачу почти час на изучение фотографии Джин Тирни в журнале, пытаясь на ощупь уложить волосы такой же гламурной волной, как у нее. Потом сажусь на кровать с открытым сборником стихов на коленях, пытаясь не думать о том, что сказала миссис Клиффтон, и перечитывая одни и те же строки снова и снова.
Сразу после одиннадцати тридцати навостряю уши, заслышав звук шагов Уилла. Он, наверное, думает, что ведет себя тихо, но я слышу мягкий переступ его ног по ковру в коридоре. Закрываю книгу и встаю, и сердце тоже рвется вверх. Шаги останавливаются прямо за моей дверью, и я жду, когда он постучит.
Но потом, после томительного для меня ожидания, шаги снова раздаются дальше по коридору и затихают в единственном скрипе на лестнице. Требуется лишь легчайший шорох закрывающейся парадной двери, чтобы я наконец призналась самой себе, что он ушел. Без меня.
Я сижу долгое мгновение, сжав руки в кулаки на коленях.
Что сейчас произошло?
Потому ли это, что он неожиданно осознал, насколько все стало плохо, когда мы с Майлзом появились здесь? Или потому, что он устал, оттого что я повсюду таскаюсь за ним? Был ли он добр из жалости, а втайне считал меня обузой? С ужасом думаю: «Может, он хочет побыть один с Элизой, и я ему мешала бы».
Шишка на кончике правого уха горит, словно Диксон Фейервезер снова шепчет в него. Срываю с себя темную одежду и кидаю ее в шкаф. «Мне все равно», – сердито думаю, переодеваясь в ночную рубашку, проводя пальцами по волосам.
Прежде чем вернуться в тепло кровати, открываю окно и позволяю шторам волнами вылететь в ночь, как белый флаг капитуляции. Вернувшись домой, он увидит их и поймет: я знаю, что он не пригласил меня. Это по-детски, злобно и скорее наказание для меня, чем для него. К тому времени, когда он возвращается почти два часа спустя, я дрожу от холода.
Слышу, как он поднимается по дереву за моим окном и тихо стучит по раме, прежде чем забраться ко мне в комнату. Безмолвно закрывает окно за собой, затем поворачивается ко мне, его щеки горят от холода, а волосы мокрые и потемнели от пота. Он тяжело дышит, словно весь путь домой проделал бегом.
Я скрещиваю руки на груди:
– Повеселился? – многозначительно спрашиваю.
– Я не знал, что тебе требуется мое приглашение, – говорит он сухо. Он напряжен, стоит прямо. – Думал, это сделали Джордж или Беас.
Это словно нож в сердце.
– В прошлый раз я сказала тебе, что хочу пойти с тобой.
– А потом пообещала моему отцу, что не пойдешь.
– Как и ты, – отвечаю. Мои щеки полыхают.
– Мне жаль, – он отворачивается. – Просто становится сложнее, оттого что мы оба живем в одном доме и ты не отсюда. Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому.
– Неужели? – сурово спрашиваю я. – А мне кажется, что у тебя и твоей семьи все неплохо.
– Ладно, Айла, – говорит он, сжав челюсти так, что я знаю: мне удалось уколоть его туда, куда хотела. Когда он уходит, беззвучно закрывая за собой дверь комнаты, чувствую себя так, словно и выиграла, и проиграла одновременно.
***
Весь следующий день у меня болят голова и сердце.
– Где ты была прошлой ночью? – спрашивает Беас на лабораторном занятии. – Я тебя искала.
– Чувствовала себя неважно, – бормочу и весь остаток дня практически молчу.
После тренировок с миссис Перси я даже не жду Уилла. Когда выхожу, на улице так холодно, что перехватывает дыхание, а облака над головой прорезает солнечный свет. Вспоминаю, что миссис Клиффтон сказала о разных типах Катализаторов. Чувствую округлость Внутреннего взора в своем кармане и острый угол книги Шекспира, выпирающий через ткань сумки. Думаю о том, как однажды мы сможем вернуться домой и оставить это несчастное место позади.
Иду с опущенной головой, пока не поворачиваю на длинную тропинку, которая вскоре превращается в грязь. Ранний мартовский снег лежит между рядами кукурузы, белый и собранный граблями в аккуратные полосы.
Дом мамы появляется раньше, чем осенью, его тусклый серый силуэт проступает из рощи голых деревьев. Я готовлюсь увидеть волну оскорблений на гниющих досках. Но тени падают так, что какое-то время их не видно.
Подхожу ближе, тяжелая от книг сумка бьет меня по ноге с такой силой, что оставит синяк. Деревья шумят как летний дождь. Останавливаюсь и прислушиваюсь. Моргаю, снова моргаю, когда смотрю на дом.
Это не было игрой теней. Просто слов там больше нет.
Краска дома снова стала одним гладким серым слоем.
Сердце открывается как ставни.
Снег убрали с земли. Слово «Катализатор», когда-то написанное повсюду на земле, стерто. Клумбы отмечены низеньким ограждением. Рваные края досок стали гладкими. Даже водопад из кирпичей трубы собран и переделан в красивую завершенную скамейку. Мамин дом больше не выглядит оскверненным и проклятым. Он похож на памятник.
Кто это сделал?
Сажусь на кирпичную скамейку и тяжело опускаю сумку на землю, а лицо горит от воспоминаний о том, как все это время Уилл ускользал из дома с коробкой инструментов.
Не понимаю его. То мне кажется, он флиртует со мной, а потом думаю, что относится ко мне как к парии. Он приглашает Элизу на бал, но иногда словно ревнует меня к Джорджу.
А теперь это.
Я уверена, что стала ему небезразлична. Только не знаю, в каком смысле.
Осматриваю территорию и думаю, какие цветы посадить здесь в маленьких клумбах, какие семена глубоко закопаю в землю Стерлинга, чтобы они расцвели независимо от того, увижу ли это или нет. Достаю из сумки маминого Шекспира. Думаю, ей бы понравилась кальмия широколистная. Рассеянно провожу пальцами по написанному ею имени. Та записка, что я нашла в первый день в поезде.
Стивен, я всегда буду любить тебя.
Там, в возрожденных тенях ее дома, у меня появляется внезапная мысль. Открываю сумку и достаю флакон с Внутренним взором, который дала мне миссис Клиффтон. Набираю чуть-чуть на пальцы и прикасаюсь к векам.
«Стивен», – думаю.
Череда воспоминаний бурлит передо мной, коротких и чистых, как капельки воды, проливающиеся на мои веки и оставляющие круги. В одном из них мне девять, стою с молодой мамой, она смотрит на свое отражение в треснутом зеркале туалетного столика, нанося на щеки румяна, зовет «Стивен», а потом исправляется и кличет Майлза. Позже она в саду, у нее длинные спутанные волосы, усталые от бессонницы глаза, и она бегает за моим братом-малышом. Всего только пять таких памятных эпизодов, в которых она зовет Майлза чужим именем. И последнее воспоминание: она стоит у раковины, еле слышно разговаривая сама с собой, пока моет тарелки и наблюдает за кроваво-красным кардиналом за окном.
Я не приближаюсь к разгадке, кто такой Стивен. Но мне почти все равно.
Потому что могу видеть ее.
От сильного холода пальцы теряют чувствительность, но, когда образы тают в темноте, наношу еще чуточку Внутреннего взора на веки. «Лягушки и рыба», – думаю и возвращаю себя в наш сад. Мама смеется пасмурным утром, кольцо блестит у нее на пальце, а кожа светится как созревший персик. Хочу остаться и видеть ее такой, пытаюсь удержать это воспоминание, пока слезы не смывают Внутренний взор.
Вытираю глаза, ветер шелестит страницами книги, все еще открытой на моих коленях, останавливаясь на том стихотворении, которое мы обе отметили. Продолжала ли она делать эти пометки и после того, как покинула Стерлинг? Оставалась ли бодрствовать до поздней ночи, обводя эти абзацы, когда тайна все еще преследовала ее, как и вина, и мысли, почему она одна-единственная освободилась?
Чем глубже любим мы, тем чаще страсть таю,
И крепнет с каждым днем привязанность немая;
Но людям прокричать, что нежит грудь твою,
Способна только чернь холодная, слепая.
Лишь на заре любви я звал тебя порой
К душистым цветникам весенних песнопений,
В томительной ночи, насыщенной грозой,
Все реже говорит любви призывный гений.
Так падает напев средь знойной темноты
У любящей леса, грустящей Филомелы,
Когда гудят в роях бессонные кусты
И всюду аромат свои вонзает стрелы.
…Да, как она молчит, – молчать хочу и я,
Боясь, что досадит тебе любовь моя.
Высовываю руки из тепла рукавов, где я их прятала от холода. Сердце слегка поднимается вместе с кучкой засохших листьев у ног. Они кружатся и взлетают, а ветер дает им новую жизнь. Потому что внезапно вижу то, что пропустила. Самое важное из всего этого.
«Филомела», – думаю. Конечно.
***
Бегу прямо к дому Беас и нажимаю на дверной звонок. Увидев меня, миссис Фогг кривится, но все же зовет:
– Беатрис, пришла та Айла Куинн из школы.
Беас отводит меня в свою комнату, заваленную открытками, конвертами от грампластинок, заколками и стеклянными коробками, а на стене висит постер с изображением женщины в корсете, играющей на скрипке. Ее книжная полка полна сборников поэзии, футляр от скрипки стоит в углу рядом с коллекцией смычков. Мы садимся на кровать, и я прячу замерзшие пальцы ног под одеяло.
– Филомела, – говорю Беас, открывая мамину книгу на коленях. – В поэме Шекспир написал о затихших песнях и музыке. Не понимаешь? Филомела! На латинском это соловей!
Вдруг у меня стучит в ушах. Моя теория всегда была только догадкой, но теперь у нее есть основание из чего-то большего. Вспышка чистой, возрожденной веры.
Она вскрикивает и сцепляет руки.
– Я так и знала. Была уверена, что ты напала на след!
Она достает две бутылки кока-колы, спрятанные под кроватью. Они шипят, когда мы их открываем и чокаемся.
Своим хрипловатым голосом она говорит:
– Так теперь тебе остается найти остальные. О! – она хлопает в ладоши. – Позволь мне помочь!
Я чокаюсь с ней содовой.
– За нас, Беас. Давай разделять и властвовать.
В четверг на уроке, когда Дигби отворачивается, она передает мне записку.
ВАРИАНТЫ ПОКРЫВАЛА:
Следы дождя с лица мне осушая.
В пятницу передаю ей свою записку.
гипноз
Врач: Видите, ее глаза открыты.
Дама: Да, но ее зрение закрыто.
«Макбет»
Ее глаза расширяются, и она поднимает большие пальцы вверх.
– Завтра принеси все, что смогла найти, – говорю.
– О чем вы обе там шепчетесь? – спрашивает Джордж, отрывая взгляд от микроскопа.
– О мальчиках, – отвечаю.
– О Марго Темплтон, – говорит Беас одновременно со мной и показывает ему язык.
В субботу утром, когда раздается звонок Беас, я добегаю до двери раньше Женевьевы.
– Начнем сначала, – говорю, отводя ее в мою комнату. – Тебе нужна одна из них.
Мы усаживаемся на пол, окруженные книгами, бумагой и ручками, и я даю ей одно из творений Женевьевы, посыпанное корицей и сахаром.
– Грязевая бомба.
Взамен она отдает свой блокнот.
– Вот все, что я нашла в сонетах.
Беру ее список и начинаю сравнивать со своим.
– А ты? – спрашивает она, кусая пончик, покрытый корицей и сахаром.
Тепло и надежда напитывают меня с каждой строкой ее находок, которые я добавляю к своему списку.
– Я искала две вещи, на которых споткнулась раньше, – говорю ей.
– Правильно. Зуб Фрейда. Ты знала, что есть что-то о змеином зубе в абзаце о снах в «Макбете»? – спрашивает она. Беас закрывает глаза и откусывает еще кусочек. – И знаешь, что я украду Женевьеву из-за вот этих вкусностей?
– Я нашла кое-что лучше для снов и зубов в «Ромео и Джульетте», – говорю.
В таком-то вот параде, по ночам,
Царица Мэб в мозгу влюбленных мчится, —
Любовные тогда им снятся сны;
Иль скачет по коленям царедворцев —
И грезятся им низкие поклоны;
Иль у судьи по пальцам – и ему
Приснятся взятки; иль по губкам дам —
И грезятся тогда им поцелуи.
Здесь описывается фея-повитуха, которая ездит в карете из лесного ореха, – говорю я.
– Зубная фея? – улыбается Беас.
– И помнишь, когда доктор Клиффтон сказал, что «затяни звезды облаками» было чересчур притянуто мной для Исчезновений звезд?
– Потому что мы все еще могли видеть луну.
Киваю и показываю свой список, где я это вычеркнула. Вместо этого пишу с триумфом.
Звезды, спрячьте ваши огни.
«Макбет»
Потом кидаю свою ручку на покрывало, а Беас просматривает страницу за страницей мои записи, и ее глаза становятся огромными. Мой пульс начинает учащаться.
– Они здесь, – говорит она, – они все здесь.
ИСЧЕЗНОВЕНИЯ:
запахи
Ты лишишься своего прежнего запаха.
«Как вам это понравится».
Глаза без чувства,
Чувство без зрения,
Уши без рук или глаз,
Нюх без всего.
«Гамлет»
отражения
Глаз себя увидеть может,
Лишь отразившись в чем-нибудь другом.
«Юлий Цезарь»
Два зеркала, в которых
Она видела себя тысячу раз,
Больше ничего не отражают.
«Венера и Адонис»
сны
Не может даже сниться.
«Все хорошо, что хорошо кончается»
цвета
Бирон:
Под дождь не выйдут ваши дамы из опаски,
Что смоет он с их лиц все краски.
«Бесплодные усилия любви»
звезды
Затяни звезды облаками.
«Сон в летнюю ночь»
Звезды, спрячьте ваши огни.
«Макбет»
музыка
Попросите музыку затихнуть.
«Генрих VIII»
ВАРИАНТЫ:
сон
О, вижу я, что у тебя была
Царица Мэб, волшебниц повитуха.
Она совсем малютка: вся она
Не более агатового камня
(зубная фея?)
У старшины на пальце; разъезжает
На атомах, запряженных гуськом,
В своем возке воздушном, по носам
Людей, что спят.
«Ромео и Джульетта»
угольки
И твоя кровь станет теплой, когда тебе будет холодно.
«Сонет 2»
аромат
У меня нос заложен, душа моя, ничего не чувствую; так тяжело!
…
Приложите к сердцу припарку из Carduus benedictus (священный чертополох?) – превосходное средство от стеснения в груди.
«Много шума из ничего»
мерцания
Не все, что сияет, золото.
«Венецианский купец»
гипноз
Врач: Видите, ее глаза открыты.
Дама: Да, но ее зрение закрыто.
«Макбет»
зеркало
Когда слова мои еще имеют
Какой-нибудь вес в Англии, вели
Мне зеркало тотчас же принести:
Хочу взглянуть – какое у меня
Лицо теперь, утративши свой титул
Величества.
«Жизнь и смерть Ричарда II»
Когда луна свой образ серебристый
На лоне вод зеркальных отразит.
«Сон в летнюю ночь»
внутренний взор
Вот розмарин – он для памяти.
«Гамлет»
Натру глаза его цветком.
«Сон в летнюю ночь»
ночное зрение
Я вижу лучше, закрывая очи:
В теченье дня их пошлости слепят.
Когда же сплю, во сне, средь мрака ночи,
В тьму на тебя, блестя, они глядят.
И ты тогда, чья тени тень сияет,
Как можешь быть сравнен с сияньем дня,
Когда твой свет светлее дня блистает,
И тень слепит закрытые глаза?
«Сонет 43»
соловей
Нет музыки в соловье.
«Два веронца»
Не жаворонок это, а соловей
твой робкий слух встревожил.
«Ромео и Джульетта»
Филомела в «Сонете 102»
бури
От шпор моих и ветер не уйдет,
Когда б я на спине его мог мчаться.
«Сонет 51»
Как молния среди глубокой ночи,
Она быстра – блеснет и озарит
Пред взорами и небеса, и землю.
«Сон в летнюю ночь»
покрывало
Слезы дождя с лица мне осушая.
«Сонет 34»
– Черт побери, Айла, – выдыхает Беас, в конце концов выпуская листы из рук. Она прикрывает широко открытый рот. – Ты это сделала.
– Это моя мама, – говорю тихо. – Я только собрала крохи, которые она оставила, и продолжила работу.
– Так что это значит? – спрашивает она, и ее голос становится выше. – Айла, что это значит?
– Это значит, – говорю, сглатывая, – что побратимы живут в Проклятии, взятом полностью со страниц Шекспира.
– Ты понимаешь, что за десятилетия никто так близко не подбирался к разгадке? – Беас вспрыгивает на ноги. – Пойдем, расскажем Клиффтонам! Давай сообщим всем!
– Подожди! – говорю и хватаю ее за руку. Борюсь с собственным желанием слететь по ступеням вниз и победно постучать в дверь библиотеки доктора Клиффтона. – Мы все еще не знаем, почему семь лет имеют значение или почему это происходит здесь, именно в этот период времени. Не думаю, что нам нужно рассказывать об этом кому-либо до тех пор, пока не ответим на эти вопросы.
Я не упоминаю другого момента, который продолжает преследовать мое подсознание: почему мама стала единственным исключением?
Беас немного надувает губки, но потом хватает меня за руку, и мы обе визжим и прыгаем. Потому что сегодняшний день – отметка, говорящая об изменениях, о том, что мы повернули за угол. Мы обе это чувствуем: что-то большое, новое.
– Хорошо, – соглашается Беас, – пока никому не расскажем. Немного поработаем над твоей маленькой теорией, пока она не станет достаточно сильной, чтобы загореться сама по себе.
– Именно так, – говорю, складывая и убирая список.
И потом будем смотреть, как она полыхает.
