Глава 35
15 декабря 1942 года
Птица: лесной козодой
Известны как «птицы-призраки» благодаря их способности сливаться с останками засохших деревьев.
Могут оставаться совершенно неподвижными.
На веках есть разрез, через который птицы могут видеть, так что, на кого бы птица ни смотрела,
он не знает, что за ним следят.
Как только узнаю, что Джульет мертва и Камень мы не получим, кашель Финеаса по ночам начинает греметь в моих костях, проникая сквозь стены. Я беру все больше и больше работы, чтобы не слышать этого. Стараюсь не замечать кости, торчащие из рукавов, и какой желтой стала его кожа.
Но не перестаю искать Камень. Когда муж Джульет не отвечает на отправленные мной письма, решаю приехать сам. Стучу в дверь, дома никого нет. Кручусь около окон в поисках точки входа, пока не замечаю, что за мной наблюдает соседка из ближайшего дома. Ухожу с пустыми руками.
Конечно, Джульет могла все это разыграть и помешать мне, даже из могилы.
Возвращаюсь в свой домик в Шеффилде со странным предчувствием, жужжащим на коже. Надеваю перчатки. Щелкаю языком. Клетка с мышками шуршит в ответ.
Иду в самый темный угол подвала, где всегда держал одну мышку в пустой клетке: несчастливую, безымянную, выбранную наугад, чтобы испытывать лишь холод, голод и изоляцию за ее короткую жизнь. Теперь у нее местами нет шерсти, порвано ухо. Она уже достаточно понимает, чтобы начать дрожать, когда подхожу ближе.
Кидаю ей кусочек гниющего сельдерея и достаю инструменты. Проверяю журнал. Вытаскиваю Валу из дома и отношу ее в холодный подвал. Она устраивается за моим ухом. Подавляю слабое угрызение совести, которое ощущаю из-за ее тепла: она – всего лишь маленькая жертва ради большего блага.
– Прощай, милая. – Держу в руке мою вырезанную из дерева птичку, меняю иглу для шитья на шприц за два щелчка, наполняю его самой многообещающей формулой.
Делаю укол иглой и полностью опустошаю шприц.
То, что забираю из нее, меньше, чем наперсточек вязкой кружащейся жидкости.
Вала опадает в бесформенную кучку. Она сворачивается, неподвижно и долго лежит так на моей ладони. Едва вдыхает воздух в свои маленькие легкие. Подношу ее к клетке безымянной мышки, и, когда открываю дверцу, та дрожит и смотрит на Валу, словно она может быть едой.
Кладу Валу внутрь клетки. С любопытством смотрю на нее какое-то мгновение. Она – всего лишь горстка теплого меха. Я не глажу и не успокаиваю ее. Но ее тельце остается неподвижным недолго.
Через мгновение она начинает безудержно дрожать и трястись. Она останавливается, застывает, а потом издает высокий агонизирующий писк, начинает бегать кругами, биться о прутья клетки головой, словно пытается что-то выбить оттуда.
Я делаю записи в журнале.
Потом беру безымянную мышку крепкой хваткой, пока она извивается и пытается сбежать. Мышка с потрепанным телом и порванным ухом. И я делаю ей величайший подарок за всю ее короткую, несчастную жизнь.
Я ввожу ей содержимое пузырька, жидкость, которую забрал у Валы, прямо в кровь.
Сначала, когда мышка перестает трястись и пищать, я уверен, что убил ее. Как и всех остальных.
Но потом…
Предвкушение пробегает по моей коже без предупреждения. Делаю паузу. Еще раз смотрю на клетку.
Безымянная мышка поднимает голову, склонив ее с любопытством. Мышцы, всегда напряженные в ее голодающем теле, внезапно расслабляются.
Осторожно слежу за мышкой. Опускаю деревянную птичку и пустой пузырек на стойку. Через мгновение открываю клетку и протягиваю руку.
Безымянная мышка не колеблется. Она уверенно бежит по изгибу моего локтя, мимо плеча, к любимому месту под моим ухом.
Я начинаю гладить клочковатую шерсть мышки с величайшей осторожностью, пока не могу поклясться, что она почти урчит.
