Часть III. «Богу и людям служащие»

Когда мы произносим слово «монастырь», то чаще всего представляем остров, на котором стоит маленький скит, точно сошедший с картины Левитана «Над вечным покоем». Или тихую обитель, отделенную от грешного шумного мира высокими стенами. В любом случае мы воспринимаем монастырь как «отделенный от мира» и потому совершенно чуждый его радостям и скорбям. А когда некто уходит в монастырь, о нем говорят «ушел от мира» или даже «умер для мира». Однако это не совсем так. И несмотря на традиционное мнение о том, что «монашество отделено от мира, …оно никогда не противопоставляет себя миру, не отрицает его. Напротив, оно стремится жертвенно служить ему…» [62]. При этом каждый монастырь, особенно древний, имел свои традиции, свои направления деятельности — и порой не одно.

Анализируя различные формы служения монастырей миру — или, говоря научным языком, их социальной деятельности, — П. Зырянов выделил три его основных направления: миссионерское, соединенное с просветительской деятельностью; исправительное и производственное.

Женские монастыри чаще всего занимались различными видами другой деятельности — благотворительной. В значительной мере это было связано с тем, что по указу Синода от 28 февраля 1870 года открытие новых обителей разрешалось в том случае, если при них создавались учебные или благотворительные заведения.

Когда мы произносим слово «монастырь», то чаще всего представляем остров, на котором стоит маленький скит, точно сошедший с картины Левитана «Над вечным покоем»

Кроме того, русские монахини не только умом, но прежде всего сердцем восприняли заповедь Спасителя о любви к ближнему и слова святого апостола Иоанна Богослова о том, что христиане должны полагать души свои за братьев (1 Ин. 3, 16). Поэтому «отличительной особенностью женских монастырей XIX — начала XX веков стала их широкая благотворительная деятельность. В монастырях организовывались больницы, медицинские курсы, различные учебные заведения. Таким образом, в большей степени, чем мужские, женские монастыри были связаны с миром через благотворительную деятельность» [16]. При этом средства и на строительство, и на благотворительность женские обители чаще всего добывали сами, за счет доходов от своих хозяйств. И если перефразировать ставшее крылатым выражение Некрасова, женские обители «служили Богу и людям».

Теперь попытаемся рассказать о различных видах социального служения северных женских монастырей или, конкретнее, о трех его основных направлениях: исправительной, просветительской и благотворительной деятельности. Оговорюсь сразу: отнюдь не все монастыри занимались сразу всеми этими видами социальной деятельности. Выбор того или иного вида социального служения зависел от многих факторов — не только от местоположения и достатка монастырей и давности их существования, но также от численности их общин и от желания их настоятельниц заниматься определенными видами социальной деятельности.

Реже всего северные женские монастыри занимались исправительной деятельностью, то есть служили местом ссылки и заточения. На официальном языке это называлось «исправлением». Кого же ссылали в монастыри в XIX–XX веках?

По данным П. Н. Зырянова, в монастыри на церковное покаяние (епитимию) ссылались лица, виновные в отступлении от православия, совращении в раскол, уклонении от исповеди и причастия, непреднамеренном убийстве, попытке совершить самоубийство, жестоком обращении со своими родственниками, незаконном сожительстве и так далее. Наиболее частыми причинами попадания в монастырь на исправление были «прелюбодейство и другие подобные преступления», «пренебрежение христианским долгом», «неумышленное убийство» и «нетрезвость» [11].

Из всех женских монастырей Архангельской и Вологодской епархий исправительной деятельностью занимались только две обители: Холмогорская и Горняя Успенская. Наиболее ранние упоминания об этой деятельности датируются серединой XVII века. Так, в 1651 году в Успенский Горний монастырь за неизвестный проступок была заключена бывшая игуменья Семигородней пустыни Мариамна.

Примерно в то же время и Холмогорский монастырь стал служить местом заточения для лиц, виновных в политических преступлениях. В «Историческом описании Холмогорского монастыря» А. Фирсова упоминается, что в нем «содержалась еще в царствование Анны Иоанновны одна колодница — плац-майорша Ильина, ведавшая “государево слово и дело”», «личность крайне беспокойная, причинившая немало скорбей монастырю» [43].

Но чаще всего в Холмогорский монастырь «на исправление и увещание» помещались старообрядки. В том же «Историческом описании Холмогорского монастыря» содержится информация о побеге из него в 1723 году четырех находившихся на исправлении старообрядок. Их побег оказался неудачным — беглянок поймали. На допросе они признались, что к побегу их склонила одна из монахинь по имени Маремьяна.

Возможно, что «противораскольническая» деятельность изначально входила в число задач, которые должен был выполнять Холмогорский монастырь по замыслу его основателя — архиепископа Холмогорского и Важского Афанасия, «оставшегося в памяти современников и потомков как “на расколы разрушитель”» [48] и практиковавшего в период своего управления епархией отправление старообрядцев на перевоспитание в местные монастыри.

В XIX — начале XX веков Холмогорский и Горний Успенский монастыри продолжали выполнять функции исправительных учреждений для тех, кого присылали туда за различные проступки — например, для сектанток. Так, согласно распоряжению Синода «О мерах борьбы с расколом», изданному в 1837 году, ссылке в монастыри подлежали адепты секты хлыстов. Желающие узнать, что представляла собой эта секта, могут получить представление о ней, прочитав очерк П. Мельникова-Печерского «Белые голуби» или роман «На горах», героиня которого, Дуня Смолокурова, была завлечена в нее и избежала гибели только чудом. Достаточно сказать, что собрания этой секты (так называемые «радения») заканчивались развратом. Так что нет смысла объявлять хлыстов, да и прочих сектантов прошлого и настоящего, неповинно гонимыми церковниками.

Итак, на основании вышеупомянутого указа Синода в Горний Успенский монастырь была «сослана бессрочно мещанская девка М. Калугина», обвиненная в хлыстовстве. Летом 1838 года в Холмогорский монастырь была сослана арестованная в Москве 50-летняя уроженка села Пулково Санкт-Петербургской губернии «крестьянская девка Варвара Иванова Лужникова», обвиненная в принадлежности к секте хлыстов и в пропаганде хлыстовства «под видом обучения мастерству девок».

Возможно, что А. Фирсов, упоминая о пребывании в Холмогорском монастыре в 1838 году «одной сектантки из хлыстов», имеет в виду именно Варвару Лужникову, содержавшуюся там в заключении восемь лет, до 1846 года.

Архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий остался в памяти современников и потомков как «на расколы разрушитель»

Надо сказать, что число лиц, находившихся на исправлении в женских монастырях Архангельской и Вологодской епархий в XIX–XX веках, было невелико. Так, в 1846 году в Холмогорском монастыре содержалось пятнадцать заключенных женщин, а в 1850 году — семнадцать. Число лиц, находившихся на исправлении в Горнем Успенском монастыре, было меньше — сюда поступало в среднем один-два человека в год. При этом большинство женщин подвергались заключению в монастыри за прелюбодеяние, то есть внебрачные интимные отношения между женатым мужчиной и женщиной — замужней или незамужней.

По данным на 1846 год, из двадцати трех женщин, чье поступление на исправление в Холмогорский монастырь было временно отложено, большинство составили виновные в любодеянии — таких насчитывалась двадцать одна. В 1850 году из шестнадцати женщин, подлежавших отправке на исправление в данный монастырь, одиннадцати инкриминировалось опять-таки прелюбодеяние. Под эту же категорию подпадали проститутки, а также женщины, имевшие внебрачных детей.

Так, в 1836 году в Успенский Горний монастырь была отправлена на год дворянка Кадниковского уезда В. Комаровская «за прижитие блудно детей». И в дальнейшем в Холмогорский и Горний Успенский монастыри продолжали ссылаться лица, обвиненные в беспорядочных интимных связях. Так, в 1866 году в Холмогорский монастырь была прислана на шесть месяцев «крестьянская женка Наталья Лудкова… за телесное совокупление с Яковом Лудковым, младшим братом своего мужа Петра Лудкова». В 1867 году в том же монастыре в течение года находилась «на исправлении за блуд» крестьянская вдова Покшенского прихода Ульяна Зубова. В 1886 году на четыре месяца была отправлена в Горний Успенский монастырь крестьянка села Бурдуково Грязовецкого уезда Мария Соколова «за плотское сожитие с мужем сестры своей крестьянином Федором Маслышевым». Последний документально подтвержденный случай заключения в женский монастырь за прелюбодеяние датируется 1915 годом, когда в Ущельский монастырь на год была помещена 27-летняя крестьянка из села Усть-Цильма Татьяна Тиранова.

Изредка женщины посылались на исправление в монастыри по другим причинам, например за скандальное поведение. Так, в 1846 году «Онежского уезда Чекуевского прихода священническая вдова Стефанида Федоркова» была отправлена в Холмогорский монастырь на год «за разные оглашенные поступки». Что скрывалось под данной формулировкой — неизвестно. Однако с учетом того, что Стефанида Федоркова была вдовой, потерявшей кормильца-мужа, можно предполагать, что ее «оглашенные», то есть скандальные, поступки были вызваны тем, что с горя она стала пить и буянить во хмелю. Возможно, несчастную попадью отправили в монастырь не столько для того, чтобы наказать, сколько для того, чтобы дать ей возможность прийти в себя и успокоиться.

Аналогичные случаи были и в Вологодской епархии. Так, в 1878 году, согласно постановлению Вологодской духовной консистории, в Горний Успенский монастырь для исправления поведения на три месяца была отправлена жена священника Енальской церкви Ираида Беляева, обвиненная наряду с вдовой священника той же церкви Алевтиной Беляевой «в нетрезвой и буйной жизни». Ранее, в 1876 году, в тот же монастырь на месяц была отправлена жена причетника Усть-Посадской церкви Вельского уезда Мария Казанская как «своевольная, оставившая мужа и без законного вида проживающая в разных местах».

Женщины посылались на исправление в монастыри по разным причинам: за скандальное поведение, прелюбодеяние, попытку самоубийства…

На исправление в монастыри посылались и лица, пытавшиеся совершить такой тяжкий греховный проступок, как самоубийство. Так, в 1850 году в Холмогорском Успенском монастыре за попытку самоубийства содержались «Холмогорского уезда крестьянская женка Федосья Лудкова», а также «Онежского уезда крестьянская женка Авдотья Мальгина». Впрочем, и для них принудительное пребывание в монастыре служило не столько наказанием, сколько мерой, носившей психотерапевтический характер и направленной на предотвращение новых попыток повторения греховного поступка.

Если в Горнем Успенском монастыре большинство ссыльных составляли лица, сосланные за прелюбодеяние и проституцию, то в Холмогорском Успенском монастыре имелось значительное число лиц, заключенных туда за приверженность старым обрядам и в связи с этим игнорировавших таинства враждебной им «никонианской» Церкви. Так, в 1846 году одна «имеющая поступить в монастырь… Мезенского уезда крестьянская женка Агафья Антипина Чупрова», а также уже находившаяся там «крестьянская девка Кемского собора Наталия Федорова Иванова» попали туда за длительное уклонение от исповеди и причастия. При этом Агафья Чупрова не была «у исповеди и святого причастия двадцать пять лет сряду», а двадцатилетняя Наталия Иванова не исповедовалась и не причащалась в течение всей своей жизни.

В 1850 году в Холмогорском монастыре находились «Кемского уезда крестьянская женка Мария Епифанова от роду 46 годов», а также ее землячки — «крестьянская вдова Варвара Семенова от роду 66 годов» и «крестьянская женка Федосья Иванова и дочь ее Мария», которые, за исключением Ивановой, последний раз причащавшейся восемнадцать лет назад, не были «у исповеди и причастия от рождения». Судя по месту проживания этих женщин — Кемь, Мезенский уезд, где жили по большей части старообрядцы, — а также необычайно длительному сроку, в течение которого они не исповедовались и не причащались, они, вероятнее всего, были старообрядками. Поэтому можно предположить, что Наталия Иванова, обвиненная, помимо «небытия у исповеди и святого причастия от роду», еще и в любодеянии, усугубила свою вину еще и тем, что вступила в брак со своим единоверцем-старообрядцем, опять-таки не обвенчавшись с ним в церкви. На вероятность этого указывает характеристика, данная ей в монастыре, где указывалось, что она не только выполняет как должно возложенные на нее работы, но и ведет себя добропорядочно.

Во второй половине XIX века делались попытки содержать и перевоспитывать в северных женских монастырях несовершеннолетних уголовных преступниц. Первое сохранившееся документальное упоминание о заключении в монастырь несовершеннолетней девочки, осужденной за тяжкое преступление, датируется 1874 годом, когда в Горний Успенский монастырь Вологодской епархии была заключена 14-летняя крестьянская девочка из Грязовецкого уезда Ольга Жохова. Преступление ее состояло в том, что, находясь в услужении у крестьянина Ивана Колесова, 18 мая 1870 года она «в отсутствие хозяина и его жены задушила шестимесячную дочь Колесова Анну, к которой была приставлена в качестве няньки». При этом подсудимая, которой в то время было всего десять лет, «на следствии объяснила, что, наскучив нянчить дочь Колесовых, она решила удавить ее», что и сделала, вынеся ребенка в сени и задушив его поясом.

Преступление девочки состояло в том, что она в отсутствие хозяина и его жены задушила их шестимесячную дочь, к которой была приставлена в качестве няньки

История этой несчастной девочки, вынужденной зарабатывать себе на пропитание, живя прислугой в чужих людях, поразительно напоминает историю Варьки из страшного рассказа А. П. Чехова «Спать хочется». Но, как бы ни жаль нам было Варьку или Анну Колесову, убийство есть убийство, и по законам того времени они подлежали строгому наказанию.

Так, согласно «Уложению о наказаниях», Ольгу Жохову должны были приговорить «к лишению всех прав и ссылке в Сибирь». Однако при рассмотрении ее дела в Сенате смягчающим обстоятельством было признано то, что она совершила убийство «не с полным разумением», в связи с чем она была сослана на четыре года в Горний Успенский монастырь. Дальнейшая судьба Ольги Жоховой неизвестна.

2 июня 1897 года был принят закон об изменениях в судопроизводстве по делам о несовершеннолетних преступниках и о мерах их наказания. Согласно этому закону, в местностях, где отсутствовали приюты для несовершеннолетних преступников, дети-преступники в возрасте с 10 до 14 лет даже в случае совершения ими тяжких преступлений могли отбывать наказание «в монастыре их вероисповедания».

Причиной принятия такого закона «послужило недостаточное количество мест в тюрьмах, связанное с ростом преступности в обстановке быстрой индустриализации и урбанизации 90-х годов». «Избрание православных монастырей для помещения в них несовершеннолетних, — отмечалось в законе, — производится по предварительном сношении с местными архиереями» [11].

В связи с этим епархиальными архиереями составлялись и отправлялись в окружные суды списки монастырей, куда могли быть направлены малолетние преступники. Так, 30 ноября 1897 года прокурору Архангельского окружного суда епископом Архангельским и Холмогорским Иоанникием был предоставлен список монастырей, в которые можно было бы заключать несовершеннолетних преступников. Из северных женских монастырей для этой цели были избраны Шенкурский Свято-Троицкий и Горний Успенский.

Однако практика содержания в женских монастырях Архангельской и Вологодской епархий несовершеннолетних уголовных преступниц не получила широкого распространения. Так, в Успенском Горнем монастыре содержались юная воровка-рецидивистка Мария Завьялова, а в 1913 году — крестьянская девочка из деревни Ивонино Грязовецкого уезда Мария Кириллова, совершившая поджог деревни Дураково. При этом Мария Завьялова ухитрилась бежать из монастыря, а ее тезка-поджигательница пробыла в нем всего четыре месяца, после чего была признана психически больной и переведена в психиатрическую лечебницу.

Единственное упоминание о попытке поместить в женский монастырь Архангельской епархии несовершеннолетнюю преступницу датируется 1900 годом. По определению Архангельского окружного суда в Свято-Троицкий Шенкурский женский монастырь должны были заключить 16-летнюю Марию Завьялову, осужденную за кражи. Однако игуменья Рафаила воспротивилась этому. Свой отказ принять арестантку Завьялову она объясняла тем, что в монастыре нет ни свободной кельи, куда можно было бы ее поместить, ни охраны, которая смогла бы предотвратить ее побег, поскольку та вполне могла убежать из Шенкурского монастыря, как ранее убежала из Горнего Успенского. Но прежде всего игуменья высказывала опасение, что помещение в монастырь юной воровки-рецидивистки нарушит благополучие обители, в связи с чем ходатайствовала перед Архангельской консисторией о недопущении Завьяловой в монастырь.

Епархиальные архиереи отправляли в окружные суды списки монастырей, куда могли быть направлены малолетние преступники. В их число входил и Горний Успенский монастырь

Чем закончились хлопоты игуменьи, неизвестно. Однако приведенный пример может свидетельствовать о том, что попытки превращения северных женских монастырей в колонии для несовершеннолетних преступниц встречали противодействие со стороны их игумений.

Имеются сведения только об одном случае пребывания в северных женских монастырях политических заключенных. В 1862–1864 годах в Холмогорском монастыре отбывала заключение «за политическую неблагонадежность» жительница Санкт-Петербурга Елизавета Павлова. Надо сказать, что игуменья Ангелина (Соколова) «делала все от нее зависящее, чтобы положение ссыльной не ухудшилось; в том числе, в деле Павловой не сохранилось сведения о том, чтобы она выполняла какие-либо работы в монастыре» [53]. Конечно, в любом случае неволя есть неволя, и Павлова тяготилась своим пребыванием в монастыре, хотя ее положение было легче, чем положение других ссыльных, поэтому спустя два года по состоянию здоровья она была переведена в Архангельск.

Кем были женщины, отбывавшие епитимию в северных женских монастырях? В основном крестьянками. Так, по данным на 1846 год, из 36 женщин, находившихся на исправлении в Холмогорском монастыре, двадцать восемь были «крестьянскими женками и девками». Из оставшихся восьми три происходили из мещанского сословия, две — из духовного сословия (одна — вдова священника, другая — «Челмоходского прихода девка Вера Гагарина, исключена из духовного сословия»), две были «солдатскими женками», одна — дочерью матроса. В 1850 году из 33 женщин, находившихся на исправлении в Холмогорском монастыре или еще «имевших поступить» туда, все были крестьянками, причем одна из них — «дворовая г-на Шахларева Пелагея Григорьева 37 лет», — даже крепостной.

Имеются лишь два упоминания о пребывании на исправлении в северных женских монастырях представительниц дворянского сословия. Так, в 1836 году в Горний Успенский монастырь на год была отправлена дворянка В. Комаловская, уроженка Вологодской губернии. А в 1891 году в Холмогорском монастыре отбывала четырехмесячную епитимию жена чиновника, дворянка Варвара Ермолина. Обе эти женщины были отправлены в монастыри за прелюбодеяние.

Средний возраст лиц, находившихся на исправлении в северных женских монастырях, составлял 20–30 лет. Впрочем, среди них встречались женщины и более старшего возраста. Так, сектантке-хлыстовке Варваре Лужниковой было 50 лет, а крестьянской вдове Евдокии Семаковой из Шенкурского уезда, отбывавшей в 1846 году епитимию за прелюбодеяние, было к этому времени уже 53 года.

Старейшей среди женщин, находившихся на исправлении в северных женских монастырях, была «Кемского уезда крестьянская вдова Варвара Семенова от роду 66 годов», не бывавшая у исповеди и причастия от рождения, вероятно, старообрядка. А самой юной заключенной была уже упомянутая 14-летняя Ольга Жохова, малолетняя прислуга, убившая ребенка, которого ей поручили нянчить.

Иногда на епитимии в монастырях находились и матери с детьми. Так, в 1850 году в ссылке в Холмогорском монастыре на исправлении находилась жительница Кемского уезда Федосья Иванова вместе с дочерью Марией — «за небытие у исповеди и святого причастия» в течение длительного времени. Жена чиновника Вера Ермолина, отбывавшая четырехмесячную епитимию в Холмогорском монастыре, привезла туда с собою «сына Николая 6 недель и дочь Августину 4 лет». 27-летняя крестьянка из Усть-Цильмы Татьяна Тиранова, отправленная в 1915 году на годичную епитимию в Ущельский монастырь, проживала там вместе с трехлетним сыном.

Конечно, кому-то может показаться несправедливым, что вместе с матерями страдали и ни в чем не повинные дети. Однако это не совсем так. Как видно, женщинам, отправлявшимся на исправление в монастыри, просто негде и некому было оставить своих детей, поэтому они были вынуждены брать их с собой. А в монастырях и для них находились и кров, и пропитание, и присмотр со стороны монахинь…

В случае, если женщина, подлежавшая отправлению в монастырь, была беременна, она получала отсрочку до рождения у нее ребенка. Так, приговоренная в 1863 году к заключению в Холмогорский монастырь на полгода за сожительство с братом своего мужа крестьянка Наталия Лудкова прибыла туда только три года спустя, в ноябре 1866 года, когда родила ребенка и он чуть подрос.

На исправление в монастырь женщины попадали согласно распоряжениям духовной консистории, а также по определению земских судов. Так, в 1846 году «Холмогорского уезда Верхнематигорского прихода крестьянская девка Парасковья Климентьева» за совершенное ею любодеяние была помещена на шесть месяцев в Холмогорский монастырь «по указу Архангельской духовной консистории от 12.12.1845 г. за № 5286; помещена по определению Холмогорского земского суда от 26.05.1846 г.».

В деле Натальи Лудковой, обвиненной в кровосмешении, окончательное решение выносилось Архангельской духовной консисторией совместно с Архангельской палатой уголовного и гражданского суда. Определение о заключении в Шенкурский Свято-Троицкий монастырь воровки Марии Завьяловой было вынесено Архангельским окружным судом. Юная поджигательница деревни Дураково, Мария Кириллова, была отправлена в Горний Успенский монастырь по распоряжению прокурора областного суда и по указу Вологодской духовной консистории.

Степень строгости содержания определялась тем, за какую провинность было прислано на исправление то или иное лицо. Если женщины, обвиненные в безнравственных поступках, пользовались относительной свободой в стенах монастыря, то уголовные преступницы содержались на положении заключенных, в отдельном помещении и под охраной. Однако сведений о том, что они подвергались издевательствам со стороны монахинь или настоятельниц монастырей, нет.

Женщины, находившиеся на исправлении в монастырях, не имели права покинуть их до истечения срока епитимии. Исключение составляли только случаи, когда для этого находились «какие-либо веские причины, которые указывались в прошении, например по причине расстройства здоровья и невозможности пребывать в обители» [74]. Они были обязаны заниматься «черными», то есть тяжелыми, трудоемкими работами. В систему их перевоспитания входили посещение богослужений, молитва, исповедь. Ежегодно каждой из них игуменья давала характеристику. Положительные характеристики были, например, такими: «Исполняет с усердием, ведет себя хорошо» или «Исполняет как должно и ведет себя добропорядочно».

Впрочем, не всегда монахиням удавалось добиться перевоспитания лиц, присланных в монастырь на исправление. Так, в 1850 году одной из женщин, «Пинежского уезда крестьянской девке Ольге Корытовой», отбывавшей в Холмогорском монастыре годичную епитимию за прелюбодеяние, была дана следующая неутешительная характеристика: «Успехов в увещании к исправлению по дурному ее поведению ожидать нельзя». Подобным образом могло обстоять дело и в отношении переубеждения старообрядок, в чем в «Историческом описании Холмогорского монастыря» глухо признается диакон А. Фирсов: «Насколько плодотворна была деятельность в этом отношении инокинь — точно сказать нельзя, тем не менее раскольницы, по-видимому, раскаивались и после присяги не держаться впредь раскола водворялись на родину».

Сроки пребывания женщин на «исправлении» в монастырях были различными. Они зависели от характера проступка, за который те попадали в монастырь. Например, срок принудительного пребывания в монастыре за скандальное поведение и пьянство составлял всего несколько месяцев. Так, в 1876 году жена священника из Вологодской епархии Ираида Беляева была отправлена в Горний Успенский монастырь за буйную и нетрезвую жизнь на три месяца, а спустя три года за аналогичную провинность — опять на три месяца. Жена причетника Мария Казанская, сбежавшая от мужа, «для научения смирению и повиновению, …для побуждения к совместной законной с мужем жизни» была отправлена в тот же монастырь на месяц.

В то же время средняя продолжительность нахождения в монастыре за однократное прелюбодеяние составляла год. В случае, если проступок повторялся, срок новой епитимии увеличивался на год или два. Хотя и это не всегда останавливало любительниц разгульной жизни. Так, в 1846 году в Холмогорском монастыре отбывали трехлетнюю епитимию «Холмогорского уезда солдатская женка Марья Олонцова, 36 лет» за вторичное прелюбодеяние, а также «мезенская мещанская вдова Парасковья Личутина, 38 лет» — за третье по счету. А в 1852 году в Холмогорском монастыре содержались присланные туда на два года мезенская крестьянка Аграфена Сумарокова — «за блуд, повторенный уже 4-й раз», и некая «Пинежского уезда крестьянская девка Дарья Васильева Житова… за шестерично повторенный ею блуд». Впрочем, подобные случаи являлись единичными и могут расцениваться как исключение из правил.

Обычно пребывание в монастыре на исправлении оказывалось достаточно действенной мерой для тех, кто попадал туда. Случаи повторения тех же проступков после отбытия епитимии скорее могут свидетельствовать о моральном облике тех, кто их совершал.

Достаточно строгим было и отношение к лицам, совершившим попытку самоубийства. Крестьянка Федосья Лудкова, по каким-то причинам пытавшаяся покончить с собой, отбыла в Холмогорском монастыре полугодовую епитимию.

Но куда более строгим было отношение к сектантам. Так, сосланная в Холмогорский монастырь в 1838 году сектантка-хлыстовка Варвара Лужникова должна была находиться в нем бессрочно, до совершенного раскаяния в своем заблуждении и утверждении в истинных понятиях веры. Для этого с ней в течение нескольких лет регулярно проводил собеседования опытный священник, местный благочинный Иоанн Гурьев. В первое время, судя по рапортам данного священника в консисторию, Лужникова объявляла, будто она «невинно страждет» и «признавала себя христианкою», хотя и не отрицала, что принадлежала к хлыстовству.

Лишь спустя два года Лужникова созналась в том, что действительно находилась в секте. Однако объясняла это желанием «получить дар пророчества», а также тем, что «в секте этой установлено девицам жить честно». 14 августа 1841 года о. Иоанн Гурьев сообщал в консисторию, что Лужникова его «увещаниями убеждена и искренне раскаивается в своем заблуждении, в которое впала по простоте своей, и впредь обещается никогда не впадать в такие сборища». Таким образом, только через три года он сумел переубедить сектантку.

Однако Лужникова не была освобождена сразу после этого, а пробыла в Холмогорском монастыре еще пять лет. Наконец, в 1846 году указом Архангельской духовной консистории за № 806 ей было разрешено вернуться «на прежнее место жительства, под дальнейший надзор гражданского начальства». 6 июня 1846 года Лужникова покинула Холмогорский монастырь, проведя в нем около восьми лет.

Таким же строгим и недоверчивым было отношение к сектанткам и в монастырях Вологодской епархии. Так, «мещанская девка М. Калугина», придерживавшаяся хлыстовства, была бессрочно заключена в Горний Успенский монастырь и, несмотря на ее заявления, что она «к секте хлыстов отношения не имеет», была освобождена оттуда как полностью раскаявшаяся только пять лет спустя, в 1843 году. Читателю может показаться, что с сектантками обошлись достаточно жестоко, продержав их в монастырях еще несколько лет уже после того, как они заявили о своем раскаянии. Однако это было связано с тем, что их заявления о разрыве с сектой вполне могли оказаться притворными. Поэтому понадобился длительный срок для того, чтобы убедиться, действительно ли они порвали со своими заблуждениями.

Женские монастыри Вологодской епархии осуществляли исправительную деятельность вплоть до конца XIX века. Женские обители Архангельской епархии продолжали служить местом исправления для мирянок несколько дольше — до начала XX века. А. Фирсов упоминает о том, что отчасти и в XX веке в Холмогорский Успенский монастырь «присылались на увещание и смирение разные раскольницы» [43]. Неизвестно, сколь много женщин принял в XX веке на исправление Холмогорский монастырь, хотя, судя по формулировке А. Фирсова, число их было крайне незначительным.

Вероятно, ко второму десятилетию XX века исправительная деятельность Холмогорского монастыря сошла на нет. По крайней мере по данным на 1916 год ссыльных и заключенных в нем уже не было. Впрочем, в Ущельском монастыре с ноября 1915 по март 1916 года находилась на исправлении 27-летняя крестьянка Печорского уезда Татьяна Тиранова, отправленная туда по приговору окружного суда за прелюбодеяние с деверем. В монастыре она проживала вместе со своим трехлетним сыном и занималась «приготовлением пищи для рабочих и для себя», то есть исполняла обязанности поварихи. Это — последний известный случай пребывания мирянок на исправлении в женских монастырях Архангельской епархии.

Однако в отдельных случаях северные женские монастыри даже во втором десятилетии XX века могли служить местом отбывания епитимии для провинившихся сестер из других монастырей. Так, в 1911–1912 годах, во время «бунта монахинь» в Сурском монастыре, после временного отстранения игуменьи Порфирии от управления монастырем две монахини, вероятно, из числа ее сторонниц, были временно переведены в другие обители. При этом одна из них — казначея монахиня Аркадия (Мурашова) — была переведена на год в Шенкурский монастырь, а келарша монахиня Ангелина — в Холмогорский.

Северные женские монастыри осуществляли исправительную деятельность вплоть до второго десятилетия XX века. Правда, чаще туда отсылались уже не мирянки, а провинившиеся насельницы других обителей

Вероятно, упоминание в газете «Архангельск» о временном переводе одной из этих монахинь в Ямецкий монастырь является ошибочным. В свою очередь, после возвращения в Сурский монастырь игуменьи Порфирии послушницы, наиболее активно противодействовавшие этому, были отправлены «на черные труды» в Ущельский и Холмогорский монастыри, но спустя год были возвращены в Сурский монастырь указом консистории за № 10220 от 8 октября 1913 г.

При этом все они, за исключением Гликерии Разживиной, ухаживавшей за больными при монастырской аптеке и больнице, были переведены на более тяжелые послушания. В 1913 году виновницы конфликта в Знамено-Филипповском монастыре — игуменья Капитолина, казначея Флорентия и монахиня Анатолия, — отправились на исправление в другие монастыри епархии. При этом низложенная игуменья Капитолина была отправлена в Яренский Крестовоздвиженский монастырь, монахиня Флорентия — в Иоанно-Предтеченский Устюжский, а монахиня Анатолия — в Горний Успенский монастырь. Таким образом, северные женские монастыри продолжали осуществлять исправительную деятельность вплоть до второго десятилетия XX века. Правда, чаще туда отсылались уже не мирянки, а провинившиеся насельницы других обителей.

На этом мы и завершим рассказ об исправительной деятельности северных женских монастырей. Как сумел убедиться читатель, игуменьи и монахини принимали тех, кто попадал в монастыри за какую-либо провинность, отнюдь не с враждебностью, а скорее с участием. Конечно, заключенные и лица, находившиеся на епитимии, пользовались в монастырях лишь частичной свободой, а также были обязаны выполнять «черные работы» и посещать богослужения.

Однако нет сведений о том, что они подвергались издевательствам или что режим их содержания был жестоким и тяжелым. Возможно, насельницы монастырей понимали, что люди, присланные к ним на исправление — это прежде всего несчастные обездоленные женщины, совершившие тот или иной проступок по проискам врага рода человеческого. Поэтому они стремились не столько наказать, сколько переубедить и перевоспитать их. И хотя это не всегда оказывалось им под силу, а возможно, не всегда было им по душе, они выполняли свое послушание в надежде, что сумеют обратить хоть кого-нибудь от пути, ведущего в погибель, на путь покаяния, ведущий ко спасению.