Написать эту главу для меня было не менее сложно, чем предыдущую — правда, по другой причине. Если в той главе речь шла о таких болезненных для любого православного человека вещах, как внутримонастырские искушения, то здесь приходится рассказывать о том, о чем практически не сохранилось сведений. Однако обойти это вниманием опять-таки невозможно, иначе читателю, далекому от Церкви, северные женские монастыри могут показаться этакими «духовно-душевными колхозами» и он, пожалуй, начнет сомневаться: «Да вправду ли в монастырях жили подвижники, да уж не выдумки ли это»?

Да, они там были. Но, чтобы читатель смог лишний раз убедиться в этом, рассказ о том, как молились Богу в северных женских монастырях, а также о тамошних подвижницах просто необходим. Опять напомню притчу о лодочнике, у которого на веслах было написано «молись» и «трудись». Как помнит читатель, пассажир-атеист потребовал убрать весло с надписью «молись», и лодку стало уносить течением. Эта притча как нельзя лучше иллюстрирует жизнь северных женских монастырей, ведь та не сводилась исключительно к внешней деятельности их насельниц, — и наряду с выполнением послушаний каждая из сестер занималась так называемым «духовным деланием».

Вопрос о духовной жизни северных монахинь приобретает особый интерес в связи с тем, что в описываемое мною время, а также и немного раньше, у русских женщин, от дворянок до крестьянок, усилился интерес к вопросам духовной жизни, душевного спасения. Об этом свидетельствуют как церковные, так и светские ученые. Например, исследователь русского монашества И. К. Смолич отмечал, что в XIX столетии «религиозный подъем и искания были очень сильны» и «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины» [33]. Именно поэтому в XIX–XX вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них — игуменьи Мария (Тучкова), Арсения (Себрякова), Таисия (Солопова), Феофания (Готовцова), преподобные Елена, Марфа и Мария Дивеевские и многие другие, ведомые и неведомые нам подвижницы. Рассказы об удивительных судьбах некоторых из них читатель может найти в сборнике монахини Таисии (Карцовой) «Русское православное женское монашество XVIII–XX вв.».

Увы, сведений об архангельских и вологодских подвижницах благочестия там нет. Более того, сведения о них практически отсутствуют и в других источниках. И то, о чем пойдет речь ниже — не более чем попытка восстановить по двум-трем словам утраченное стихотворение гения или по нескольким кусочкам смальты — прекрасную древнюю мозаику.

Почему так? Да потому что духовная жизнь — это прежде всего жизнь сокровенная. Яркой иллюстрацией этого может служить история египетской монахини преподобной Исидоры, тайной подвижницы, «показывавшей себя юродивою и безумною» и безропотно терпевшей все обиды и оскорбления, которым ее подвергали остальные монахини. Когда же тайна ее раскрылась, монахиня, «не терпя славы, чести, услуг, которые стали оказывать ей все сестры, и тяготясь их извинениями», тайно покинула монастырь. Бывало и так, что о духовной высоте той или иной монахини становилось известно лишь после ее кончины. Так могло происходить не только с рядовыми монахинями, но даже с настоятельницами обителей.

В XIX–XX вв. появилось множество подвижниц благочестия из числа монашествующих. Среди них — игуменья Мария (Тучкова)

Характерный пример этому — история игуменьи Устюжского Иоанно-Предтеченского монастыря Флорентии. Она стала послушницей этой обители в шестнадцатилетнем возрасте. Дальнейшая ее биография — приведенная в статье «Вологодских епархиальных ведомостей», посвященной ее памяти, — казалось бы, не дает особого повода считать ее подвижницей: в 1861 году — постриг в рясофор, в 1871 году — постриг в мантию, в 1880 году — возведение в сан игуменьи. Обычный путь ничем не примечательной монахини. Правда, в статье не упоминается о том, что именно в годы игуменства матери Флорентии число сестер в Устюжском монастыре увеличилось в четыре раза, со ста до четырехсот. Или о том, что она, наряду с архиепископом Вологодским и Тотемским Израилем (Никулицким), стояла у истоков создания Устюжского епархиального училища, за что в 1888 году была назначена его почетной блюстительницей. Или, наконец, о том, что она умела не только назидать и поучать, но и утешать своих сестер. Но главное свидетельство того, каких духовных высот достигла игуменья, — ее предсмертное письмо-завещание, адресованное сестрам. В связи с тем, что это — единственное произведение духовно-нравственного характера, написанное северной монахиней, процитирую его целиком:

«Любезные мои сестры! Простите меня, грешную, многие мои немощи и разные слабости, простите великодушно! Прошу всех вас помолиться за грешную мою душу: страшно перейти в далекую страну, на вечную жизнь, где обнажатся все мои дела и мысли сердечные; за свое ленивое житие трепещу… Я вас всех прощаю и всем вам желаю мира и согласия. Главное, никого не осуждайте — надо себя осуждать и почаще помнить, что за свои дела надо дать ответ на страшном судищи Христовом… Верьте, любезные сестры, ваши труды для святой обители вознаградятся. Верен Господь, Который за все ваше послушание вознаградит. Все мы с радостью принимаем здешнюю благодать и похвалы, а как будет отрадно получить в вечной жизни прощение грехов и упокоение неотъемлемое. Кабы дал Господь сие почаще думать, так не стали бы мы обижаться, хотя бы и много горестного пришлось терпеть. Правда, горько переносить разные неприятности, зато придет время, когда за терпение будет и воздаяние. Когда все будете терпеть с благодарением — так верьте — получите от Господа утешение. К тому же, когда нет терпения, плохо жить в обители. Или мы идем в обитель, чтобы найти спокойную жизнь? Но нет на земле такого уголка, где было бы спокойно. Хочешь быть спокойной и довольной всем, все ищи в себе. Проси у Господа на все твои дела, как приятные, так и неприятные, терпения, так как ведь и радости приносят горесть. Особенно кто более вас огорчает, молитесь за него поусерднее. Тогда, наверно, и его умилостивите, и себе обрящете покой. Всегда желаю вам полезного, чтобы улучить вечную жизнь, и мне, грешной, с вами получить прощение всех моих грехов» [61].

Полагаю, этот удивительный документ не нуждается в комментариях и читатель убедился в том, что его автора можно по справедливости считать настоящей, духовно умудренной подвижницей, человеком глубокой веры и великой любви. Однако не будь он опубликован в «Вологодских епархиальных ведомостях», мы бы никогда не узнали этого… Что поделать — к духовной жизни как нельзя лучше подходят слова из канона Святому Духу Утешителю, сложенного преподобным Максимом Греком: «Великого воистину молчания достойна суть вся Твоя таинства». Поэтому о ней известно очень мало. И в дальнейшем я поведу речь практически только о женских монастырях Архангельской епархии, так как там сохранилось больше всего подобной информации.

Некоторое представление о духовной жизни северных женских обителей можно составить на основании анализа молитвенных правил, которые выполняли их насельницы. К сожалению, сохранились сведения о молитвенных правилах только двух монастырей — Холмогорского и Сурского. Молитвенное правило, выполнявшееся в Холмогорском монастыре, вероятнее всего, было введено игуменьей Агнией (Архиповой), одной из выдающихся северных подвижниц благочестия первой половины XIX века. Став в 1844 году настоятельницей Холмогорского монастыря, она ввела в нем постоянное молитвенное правило. С учетом того, что игуменья Агния была насельницей Крестовоздвиженского монастыря Новгородской епархии, устав и молитвенное правило для Холмогорской обители она могла заимствовать оттуда.

Молитвенное правило Сурского монастыря, как и его устав, было составлено игуменьей Леушинского монастыря Таисией (Солоповой) и согласовано с праведным Иоанном Кронштадтским, откорректировавшим и уточнившим ряд его особенностей. Об этом свидетельствуют его собственноручные заметки на полях «Устава Сурского монастыря». При этом многие положения уставов Леушинского и Сурского монастырей, где содержатся указания по совершению молитвенного правила и чтения Иисусовой молитвы, дословно совпадают. Это позволяет сделать вывод о том, что молитвенное правило Сурского монастыря заимствовано из устава Леушинской обители.

Как же молились Богу сестры северных женских монастырей? Для этого рассмотрим поподробнее молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей. Правило, выполнявшееся сестрами Холмогорского Успенского монастыря, начиналось с полунощницы, совершавшейся в 5 часов утра. После этого служилась утреня. В 8 утра начиналась литургия. Вероятно, на ней присутствовали только те насельницы, которые не были заняты на послушаниях. В 5 часов вечера служилась вечерня. Затем совершалось общее молитвенное правило с чтением канонов Иисусу Сладчайшему, Пресвятой Богородице и Ангелу Хранителю; акафистов Спасителю и Божией Матери, читавшихся попеременно; а также помянника за всех живых и умерших сестер и за благотворителей.

Холмогорский монастырь был Успенским, и потому каждую субботу на молитвенном правиле читался акафист празднику Успения Пресвятой Богородицы. Судя по этому описанию молитвенного правила Холмогорского монастыря, оно было общим для всех насельниц. Достоверных сведений о чтении его насельницами Иисусовой молитвы нет.

Таким образом, молитвенное правило Холмогорского Успенского монастыря носило характер ежедневного вычитывания положенных по уставу канонов и акафистов. Можно предположить, что, поскольку первыми насельницами возрожденного в 1865 году Шенкурского Свято-Троицкого монастыря были холмогорские монахини, молитвенное правило в нем имело аналогичный характер.

Молитвенное правило, выполнявшееся сестрами Сурского монастыря, также начиналось в 5 часов утра с полунощницы, после которой служились утреня и литургия. Вечером совершалось общее молитвенное правило с канонами Спасителю, Божией Матери и Ангелу Хранителю, а также с акафистами Спасителю и Божией Матери, читавшимися попеременно, и чтение помянника. Эта часть молитвенного правила Сурского монастыря была идентична молитвенному правилу Холмогорского Успенского монастыря. Однако в нем все-таки имелись свои особенности.

Насельницы должны были не только вычитывать положенные по уставу каноны и акафисты, но и стремиться выработать у себя навык чтения в уме молитв, прежде всего молитвы Иисусовой. Вот как объясняется необходимость этого в уставе Леушинского монастыря, из которого этот текст почти дословно перешел в устав Сурской обители: «Главное и обязательное занятие для каждой общежительницы — Иисусова молитва, ибо она есть основа и корень всего преуспеяния иноческой жизни» [39]. Для приобретения навыка чтения Иисусовой молитвы в уставе рекомендовалось «новоначальным и всем сестрам собираться в церковь перед сном с четками в руках» и «наиболее опытной, встав впереди, произносить молитву громко и отчетливо». Порядок чтения молитв был следующим: молитва «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас», Иисусова молитва «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную», молитва Божией Матери «Пресвятая Владычице моя Богородице, спаси нас» и молитва Ангелу Хранителю «Святый Ангеле Божий, Хранителю мой, моли Бога о мне». Каждая из этих молитв читалась по сто раз, составляя так называемую «сотницу». Счет молитв совершался по четкам, причем каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на перенизках (больших бусинах) — земной. После этого читалась еще одна сотница Иисусовых молитв, но уже без поклонов и молча, за исключением молитв в начале и в конце сотницы — их произносила монахиня, руководившая выполнением молитвенного правила.

Счет молитв совершался по четкам, каждая молитва сопровождалась поклоном. На малых бусинах полагался поясной поклон, а на больших — земной

Вышеописанное молитвенное правило выполнялось всеми насельницами Сурского монастыря — от монахинь до послушниц. Целью его была выработка у них навыка чтения Иисусовой молитвы, поскольку, по словам святителя Игнатия Брянчанинова, «желающие приучиться к молитве именем Господа, обыкновенно называемой Иисусовою, первоначально приучаются по преданию Отцов, соединяя ее с поклонами» [12]. Чтение Иисусовой и других молитв, по большей части вслух, также являлось подготовкой к выработке навыка так называемой «умной» (читаемой в уме) молитвы.

Святитель Игнатий (Брянчанинов), в соответствии с опытом святых отцов (в частности преподобного аввы Дорофея), отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной. Научимся сперва молиться внимательно устною и гласною молитвою: тогда удобно научимся молиться и одним умом…» [13]. Но обучение сестер Сурского монастыря Иисусовой молитве не ограничивалось только устным вычитыванием ее в церкви. Им вменялось в обязанность как можно чаще читать ее про себя. На важность этого обращал особое внимание праведный Иоанн Кронштадтский. В своих замечаниях к уставу Сурского монастыря он подчеркивал: «Не следует ограничиваться… правилом и внушать новоначальным, что на них лежит непременная обязанность всемерно стараться держать непрестанно в уме и сердце молитву Иисусову». Это соответствует утверждению преподобного аввы Дорофея о том, что «кто молится устами, …а о душе небрежет и сердца не хранит, такой человек молится воздуху, а не Богу, и всуе трудится, потому что Бог внимает уму и сердцу, а не многоречию» [13].

Безусловно, формированию навыка умной Иисусовой молитвы способствовало чтение ее не только вслух, но и про себя, входившее в состав сурской «пятисотницы». Помимо этого, игуменье предписывалось приучать послушниц к чтению Иисусовой молитвы. Для этого она должна была периодически спрашивать, занимаются ли они «внутренне Иисусовой молитвою». С этой же целью, согласно монастырскому уставу, во время облачения послушницы в монашескую одежду при вручении ей четок игуменья задавала ей вопрос: «Для чего даются четки?» В ответ послушница должна была прочесть молитву Иисусову в знак того, что «четки даются для вещественного напоминания о ней».

Святитель Игнатий (Брянчанинов) отмечал: «Внимательная устная и гласная молитва есть начало и причина умной…»

Почему праведный Иоанн Кронштадтский так настаивал на том, чтобы насельницы Сурского монастыря как можно чаще обращались к Иисусовой молитве? Дело в том, что он сам, будучи выдающимся православным подвижником, на собственном опыте знал и козни демонов, и силу молитвы, и потому как нельзя лучше понимал, что чтение Иисусовой молитвы могло оградить от греховных мыслей и поступков. Он писал: «Если сестры привыкнут внимать себе еще в самом начале своего иночествования, то многого греха они избегнут, происходящего от праздности мыслей, всяких видов греха, не только мысленного, но и празднословия, осуждения и многих других грехов». Вполне возможно, что если бы все сестры Сурского монастыря выполняли этот завет праведного Иоанна, жизнь в монастыре была бы намного тише и спокойнее и Сурская обитель не знала бы ни смут, ни «бунтов». Но, увы, как говорится, «что было, то было»…

Согласно уставу, сестры Сурского монастыря были обязаны ежедневно читать Евангелие. Евангелие читалось утром, по главе в день. При этом даже те из сестер, которые сразу после полунощницы отправлялись на послушания, должны были предварительно прочесть в своих кельях по главе из Евангелия. Это положение в уставе Сурского монастыря заимствовано из Леушинского устава. Там Евангелие названо «основой всей православной веры христианской», в связи с чем справедливо указывалось, что «оно должно быть настольной книгой каждой общежительницы». Рекомендация читать Евангелие именно в утреннее время, «когда еще свежи все чувства и мысли, не обременены усталостью и внешние чувства» [39], также заимствована из устава Леушинского монастыря.

Сравнивать молитвенные правила Сурского и Холмогорского монастырей достаточно сложно, поскольку о них известно далеко не все. Также невозможно сравнить и уровень духовной жизни в этих обителях, поэтому я воздержусь от выводов и попытаюсь ответить на вопрос: были ли в северных женских монастырях святые и подвижницы благочестия?

Увы, и об этом известно совсем немного. Сразу скажу, что к лику святых пока не причислена ни одна из насельниц архангельских и вологодских обителей. Зато можно сказать, что те, кого в дореволюционной литературе называли — да и сейчас называют, — подвижницами благочестия, в северных женских монастырях были, хотя их было немного.

Возможно, на самом деле их было больше, просто монахини-подвижницы тщательно скрывали свой внутренний мир от посторонних. Подтверждением тому может стать приведенный ранее рассказ из «Лавсаика» — о преподобной Исидоре юродивой, — а также имеющее отношение ко второй половине XIX века свидетельство игуменьи Таисии (Солоповой), которая, будучи послушницей Введенского монастыря города Тихвина, случайно стала свидетельницей «высокой, содержательной молитвы» престарелой монахини Феоктисты. После этого она поняла, что ее мнение, будто во Введенском монастыре нет высокодуховной жизни стариц, было ошибочным.

Одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время ей было уже 59 лет

На возможность того, что среди насельниц северных женских монастырей были подвижницы благочестия, могут указывать, например, упоминания об их паломничествах в Святую Землю. Согласимся, что даже сейчас, когда к услугам современных паломников и самолеты, и быстрые и удобные суда, не всякий православный христианин имеет желание и возможность посетить святые места, связанные с земной жизнью Спасителя, Божией Матери и множества святых. Что же говорить о далеких XIX–XX веках, когда путь в Палестину был и долгим, и небезопасным?

Однако среди тогдашних паломников были и северные монахини. Например, игуменья Горнего Успенского монастыря Смарагда, умершая в 1866 году, провела остаток дней в Святой Земле. А в послужных списках Ущельского монастыря можно найти упоминание о том, что одна из монахинь, Агния (Вяткина), в 1901 году совершила паломничество в Иерусалим. В это время матери Агнии было уже 59 лет. Она была не игуменьей, а всего лишь рядовой монахиней, происходившей из крестьянского сословия. Безусловно, то, что мать Агния решилась совершить путешествие к святыням Палестины, являлось свидетельством ее глубокой веры. К сожалению, мы можем лишь строить предположения о высоте ее духовной жизни, но согласимся — даже краткое упоминание о паломничестве матери Агнии верующему человеку говорит о многом.

А вот другая история из жизни вологодских монахинь. На первый взгляд она вроде бы не связана с темой подвижничества в северных женских обителях. Однако так только кажется.

В XIX столетии в Вологде жил-был диакон — о. Александр Воскресенский. Около пятидесяти лет он прослужил в храме в Новинках, освященном в честь святых апостолов Петра и Павла, и потому его нередко называли «Петропавловским дьяконом». Когда дети о. Александра выросли, а сам он овдовел, он стал юродствовать.

При этом было замечено, что появлялся юродивый диакон обыкновенно там, где был нужен в первую очередь; обитатели лачуг и чердаков, городские бедняки имели в его лице своего благодетеля. И всюду он разделял многие людские тяготы, везде утешал скорбящих, возрождал их души благотворной беседой и молитвой, обращая от уныния к упованию на помощь Бога и Заступницы Усердной. И небесная помощь являлась таким людям после посещения юродивого. Но среди вологжан он был известен прежде всего как человек, наделенный даром прозорливости. Он устраивал браки верящих ему невест, а другим девицам советовал идти в монастырь — тем, кто был способен к иноческой жизни.

В числе почитателей юродивого диакона была и игуменья Горнего Успенского монастыря Сергия (в миру Раиса Кубенская). Она уважала его с детских лет, еще с тех пор, когда он служил в Петропавловском храме. И, в отличие от некоторых маловерующих вологжан, считавших о. Александра сумасшедшим, понимала, что он — подвижник, человек Божий. Между прочим, когда 20-летняя Раиса Кубенская поступила в Горний монастырь, диакон стал называть ее игуменьей. Приходя от нее к настоятельнице, он заявлял, что пришел «от игуменьи к игуменье».

А вот что еще вспоминала об о. Александре игуменья Сергия: «Являясь ко мне, он утешал, ободрял меня, был незаменимым, мудрым советником. По некоторым обстоятельствам мне пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила я семь лет.

В одно лето отец диакон приезжал в Ярославль.

— Царица Небесная, обрящи мне Раису, — громко говорил он, идя по двору монастыря, где жила я. Необыкновенный вид старца, его блестящий взор, его вопль: “Царица Небесная, обрящи мне Раису!” (мирское мое имя), невольно обратили на него внимание сестер. Многие из них вышли и окружили юродивого.

Заметив в монастыре необыкновенное оживление, я взглянула в окно и вижу: отец диакон из Вологды.

— Как, какими судьбами?

— Вот, Царица Небесная обрела мне Раису! — радостно воскликнул он.

По некоторым обстоятельствам игуменье Сергии пришлось перейти из Вологды в ярославский Казанский монастырь. Там прожила она семь лет

Прощаясь с нами (в монастыре были и другие сестры из Вологды), он говорил: “Скоро приедете, вологжанки”. Эти слова нам казались странными, потому что мы не имели намерения оставить Ярославль. По возвращении из Ярославля он и матери моей подтвердил, что в Успенском монастыре я уже записана. Действительно, по неисповедимым судьбам Промысла, на следующее лето я перебралась вновь в обитель, где было положено начало иноческой жизни» [49].

Также мать Сергия вспоминала: когда перед постригом она испытывала «томление духа и внутреннее борение», ее сомнения в том, сможет ли она выдержать монашескую жизнь, разрешил именно о. Александр. Свои воспоминания о «Петропавловском диаконе» она заключила следующими знаменательными словами: «Легко жилось при таком добром человеке».

Читатель может спросить: разве из этой истории можно делать выводы о наличии подвижниц в северных женских монастырях? Полагаю, что да. Я не зря упомянула, что люди считали юродивого «Петропавловского диакона» сумасшедшим. Догадаться, что это не так, поверить в то, что о. Александр — человек Божий, мог лишь благочестивый человек. В данном случае этим человеком была мать Сергия. Между прочим, она упомянула и о том, что ее тянуло к о. Александру, — и, вероятно, в душе она и сама стремилась к подвижничеству. А если вчитаться повнимательнее в ее воспоминания, можно понять, что ее монашеский путь был нелегок и полон искушений. Выдержать их опять-таки мог бы только глубоко верующий человек. Так что воспоминания игуменьи Сергии о ее встречах с вологодским блаженным диаконом многое говорят о ее собственном духовном облике.

Увы, это все, что я могу рассказать о вологодских подвижницах.

Несколько больше известно о подвижницах благочестия из монастырей Архангельской епархии. Первой среди них следует назвать игуменью Холмогорского Успенского монастыря Агнию (Архипову). Ее биографию я заимствую из «Исторического описания Холмогорского монастыря» отца А. Фирсова. История жизни этой подвижницы вполне могла бы стать сюжетом рассказа или даже романа. Но пока еще появится на Архангельской земле новый, современный С. Нилус или Е. Поселянин, стоит хотя бы вспомнить об этой монахине, помянуть ее добрым словом и помолиться о ней в надежде, что в Царстве Небесном она помолится и о нас, живых.

Мать Агния не была северянкой. Она родилась в 1791 году в Вятке и происходила из дворянского сословия. Когда Александре (так звали мать Агнию в миру) исполнилось четыре года, ее мать умерла. Поэтому Александру и ее сестру воспитывал отец, Иван Архипов. Когда же девушке исполнилось 17 лет, она ушла в Алексеевский женский монастырь в Арзамасе. Этот монастырь был обязан своим возникновением преподобному Феодору Санаксарскому (Ушакову) и его духовной дочери, схимонахине Марфе (Протасьевой). В монастыре девушка занималась рукоделиями, а также растопкой печей.

Тот факт, что послушница Александра была дворянкой, говорит о многом. Прежде всего — о смирении девушки, безропотно выполнявшей работу, которую люди ее круга никогда не делали сами, а поручали слугам. Однако по воспоминаниям одной монахини, знавшей мать Агнию (тогда Александру) в ее юные годы, та, горевшая желанием подвигов и лишений ради Христа, не ограничивалась этими послушаниями. Она еще и чистила отхожие места, а также носила кирпич на строительство монастырского собора. Все это Александра делала тайно, стремясь скрыть свои подвиги от людей.

После смерти отца молодую послушницу ждали новые испытания. На нее заявила свои права ее тетка, нижегородская помещица. Старушка без памяти любила свою племянницу и стремилась сделать ее счастливой. Увы, именно любящая тетушка причинила Александре много скорбей, забрав ее из обители и пытаясь заинтересовать светской жизнью. Но Александра выдержала и это. Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь — правда, не обратно в Алексеевский, а в нижегородский Крестовоздвиженский, ведь в таком случае старушка хоть изредка могла видеть любимую племянницу…

В Крестовоздвиженском монастыре послушница Александра несла послушание в рукодельной, заведовала ризницей, а когда ее постригли в рясофор с именем Надежды, получила послушание сборщицы. Из главы, посвященной хозяйственной деятельности женских монастырей, читатель помнит, что это послушание требовало от тех, кто выполнял его, умения общаться с людьми, терпения и смирения, — поскольку находились люди, которые не только скупились на пожертвования, но еще и оскорбляли и унижали сборщиц.

В течение девяти лет инокиня Надежда ездила по российским городам и весям, собирая пожертвования для своего монастыря. Дважды — в 1835 и 1842 годах, — она посетила и Архангельск. Во время последнего из этих посещений с ней и произошел удивительный случай, после которого скромная инокиня стала игуменьей Холмогорского монастыря.

В ту пору Холмогорский монастырь переживал тяжелые времена. Его хозяйство находилось в упадке. Монастырские земли сдавались в аренду местным крестьянам. На скотном дворе оставалось всего лишь несколько коров и лошадь. Кельи ветшали, в полуразрушенных храмах из иконостасов выпадали иконы. Монахини и послушницы были вынуждены сами зарабатывать себе на пропитание, занимаясь рукоделием. Иногда в поисках работы они отлучались из монастыря на несколько дней кряду, причем некоторые из них настолько привыкли к такому житью, что сопротивлялись любой попытке настоятельницы улучшить дисциплину в обители.

Не сумев сломить волю юной племянницы, тетушка скрепя сердце согласилась отпустить ее в монастырь — в нижегородский Крестовоздвиженский…

Безусловно, что старушке-игуменье Александре, управлявшей в то время Холмогорским монастырем, было просто-напросто не под силу навести в нем порядок, — вернее, возродить монастырь. И вот, когда инокиня Надежда в 1842 году вторично приехала в Архангельск «за сбором», на нее обратил внимание епископ Архангельский и Холмогорский Георгий (Ящуржинский), давно подыскивавший для Холмогорского монастыря новую настоятельницу.

Инокиня Надежда не искала игуменства. И ее встреча с епископом Георгием произошла только потому, что, оказавшись в чужой епархии, она должна была взять благословение на сбор пожертвований у тамошнего епископа. Расспрашивая инокиню Надежду о том, не найдется ли в Крестовоздвиженском монастыре опытной монахини, способной возродить пришедший в упадок монастырь, владыка все больше убеждался, что в ее лице Бог послал ему именно ту монахиню, которую он давно и безуспешно искал. После этого он стал ходатайствовать перед епископом Нижегородским Иоанном о переводе инокини Надежды в Архангельскую епархию — и получил согласие.

Дальнейшие события могут показаться современному читателю более чем странными. Казалось бы, инокиня Надежда должна была обрадоваться, узнав о своем неожиданном возвышении. Ведь разве не «улыбкой судьбы» можно было бы считать игуменство? Куда уж выше для монахини, куда уж почетнее? Однако когда инокиня Надежда узнала о том, что ее ожидает настоятельство, она заболела от горя. Ведь для нее должность игуменьи была прежде всего послушанием, причем намного более трудным, нежели топка печей или сбор пожертвований. Прежде она отвечала только за себя, а теперь должна была принять на себя ответственность за многих сестер, порученных ее попечению, стать им матерью не просто на словах, но и на деле. Возможно, она сомневалась и в том, удастся ли ей возродить монастырь.

Но мать Надежда была настоящей подвижницей — она не сочла себя вправе отказываться от послушания, данного ей через архипастыря Самим Богом, поэтому беспрекословно покорилась новому призванию. 22 декабря 1843 года она была пострижена в мантию с именем Агнии. А 20 января 1844 года вместе с одной из нижегородских монахинь, а также юной послушницей — впоследствии ставшей игуменьей Шенкурского монастыря матерью Арсенией, — прибыла на Север. 19 февраля мать Агния была возведена в сан игуменьи.

С Божией помощью она выполнила свое новое послушание как нельзя лучше и сумела привести в должный порядок монастырское хозяйство. Именно при ней Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на Соловки. Это принесло монастырю не только материальную пользу, но и добрую славу в народе.

Однако гораздо большее внимание мать Агния уделяла духовной жизни сестер. Она ввела в Холмогорском монастыре общежительный устав и общую трапезу, во время которой читались жития святых и творения святых отцов. По ее распоряжению богослужения в монастыре стали совершаться ежедневно. Было введено круглосуточное чтение Псалтири за живых и усопших. Мать Агния лично следила за совершением церковных служб, требуя, «чтобы чтение в церкви было отчетливое, неспешное и благоговейное».

Именно при матери Агнии Холмогорская обитель стала давать приют паломникам, идущим на богомолье

При ней в Холмогорском монастыре появился хороший хор. Усилиями местного энтузиаста, смотрителя уездного училища Павла Ивановича Базилевского, спевки проводились по нескольку раз в неделю — и многие любители церковного пения приезжали в Холмогоры даже из Архангельска специально для того, чтобы послушать монашеский хор.

А для своих подчиненных мать Агния была прежде всего внимательной и любящей матерью. Она часто ходила по кельям сестер, спрашивая, «мирны ли они, довольны ли они, не скорбит ли кто, не унывает ли», но в то же время строго пресекала проявления гордыни и вражды — иными словами, «мудро правила» Холмогорским монастырем.

Она возглавляла обитель до самой смерти. За шесть лет до кончины ее стали беспокоить боли в области груди. Врачи обнаружили у матери Агнии опухоль молочной железы. Она согласилась на операцию лишь после длительных уговоров со стороны сестер. К операции игуменья приготовилась по-христиански — исповедалась и причастилась. Операция прошла благополучно, однако опухоль, вероятно, была злокачественной, и после нее мать Агния прожила всего два года.

К смерти она приготовилась заранее — раздала все, что имела, сестрам и неимущим, сделала пожертвования на храмы и монастыри. Срок жизни, определенный ей Богом, был не так уж долог — мать Агния прожила шестьдесят один год. Однако за это время она успела сделать очень многое. Некогда святой апостол Павел, подводя итог своей жизни, писал: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил…» (2 Тим. 4, 7). Это в полной мере применимо и к матери Агнии, совершившей на архангельской земле свой добрый подвиг.

Младшей современницей матери Агнии была другая северная подвижница благочестия — схиигуменья Шенкурского монастыря Феофания (Сидорова). Между прочим, биографические сведения о ней — хотя и с небольшими неточностями, — приводит в своей работе, посвященной истории русского монашества, И. К. Смолич. Сам факт этого говорит о многом, и прежде всего о том, что это была выдающаяся подвижница своего времени. К сожалению, она, как и мать Агния, в настоящее время оказалась незаслуженно забытой людьми. Но не Богом. Возможно, именно поэтому сейчас, когда прошло более столетия с ее кончины, память о ней возвращается к нам со страниц старинных книг и документов.

Будущая игуменья Феофания (в миру Елена Николаевна Сидорова, в девичестве Митрополитова) была уроженкой Вологодской епархии и происходила из купеческой семьи. Муж ее, купец второй гильдии Константин Сидоров, принадлежал «к фамилии известных в свое время в городе Архангельске Сидоровых». В возрасте двадцати семи лет Елена Николаевна овдовела. После этого она стала вести подвижническую жизнь в миру. Она принимала в своем доме странников, совершала паломничества по святым местам, побывав в Киево-Печерской Лавре, Соловецком монастыре и ряде других обителей. «Более 20 лет она странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины; все свое имущество благочестивая вдова пожертвовала на церковные и благотворительные нужды» [33].

Может показаться непонятным, почему она не ушла в монастырь сразу после того, как овдовела? Вероятно, это было связано с тем, что после смерти мужа у нее остались сын и дочь. Это сейчас иногда случается, что женщины уходят в монастырь, бросая на произвол судьбы детей. Но Елена не считала себя вправе обречь детей на полное сиротство и медлила с уходом в монастырь до тех пор, пока те не стали взрослыми. Впрочем, вероятно и то, что решение уйти в монастырь у нее возникло не сразу, а стало закономерным итогом ее многолетней подвижнической жизни в миру. Как бы то ни было, очевидно одно — ее уход в монастырь был не скоропалительным, а обдуманным, сознательно сделанным шагом.

Более 20 лет благочестивая вдова странствовала из обители в обитель, совершила паломничество и по святым местам Палестины

Несомненно, что во время своих паломничеств Елена Сидорова встречалась с известными старцами и подвижниками благочестия того времени. К сожалению, в ее дореволюционном жизнеописании лишь указывается, что она вела переписку со многими подвижниками, без уточнения их имен. Однако сам факт того, что такая переписка имела место, подтверждает мнение И. К. Смолича о том, что в XIX столетии «религиозные вопросы занимали значительное место в духовной жизни русской женщины, и… женщины стремились решать эти проблемы не отвлеченно, а индивидуально и личностно» [33].

Но все-таки — с кем из русских подвижников того времени могла переписываться Елена? Позволю себе сделать одно, впрочем, очень спорное предположение. Как уже известно читателю, монашеское имя Елены Сидоровой звучало как Феофания (по-гречески — «Богоявление»). Подобным именем северных монахинь называли нечасто, поэтому можно предположить, что она могла принять или получить это имя, поскольку общалась с кем-либо из тогдашних подвижников благочестия, носивших такое же — например со святителем Феофаном Затворником или старцем Феофаном из Кирилло-Новоезерского монастыря…

Документальных подтверждений этому нет, и это всего лишь гипотеза. Но все-таки сам факт того, что провинциальная купчиха средней руки живо и искренне интересовалась духовными вопросами, говорит о многом. Выходит, даже в купеческой среде, традиционно слывшей «темным царством», могли интересоваться не только наживой, но и, так сказать, «вечными проблемами».

В ряде источников — в жизнеописании игуменьи Феофании, в «Соловецком патерике», — упоминается о встрече Елены Сидоровой со старцем Соловецкого монастыря Наумом-карелом. Возможно, об этом стало известно благодаря рассказам самой игуменьи Феофании. Встреча эта произошла в 40-е годы XIX века. Придя к старцу «для благословения и назидания», Елена поклонилась ему до земли. «Богу должно кланяться, а не карельцу», — сказал старец и, выбрав из снопа, висевшего над дверью кельи, три ячменных колоса, подал ей со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а после, когда будет нужно, сей и от плода их корми своих дочерей». Поначалу она не поняла смысла столь странного подарка и совета — и более того, была неприятно удивлена ими, поскольку в то время ей было уже за сорок, а вторично выходить замуж она не собиралась. Смысл слов о. Наума открылся ей только впоследствии, когда у нее, к тому времени игуменьи, появилось множество духовных дочерей.

В 1852 году, когда дети Елены выросли и обзавелись семьями, она поступила послушницей в Холмогорский Успенский монастырь и спустя три года была пострижена в рясофор с именем Евгении. В июне 1860 года инокиня Евгения была определена в число послушниц — вероятно, этой формулировкой в послужном списке обозначено время ее приукаживания. Сведений о том, какие послушания она выполняла в монастыре, не имеется.

Согласно послужному списку, монашеский постриг матери Феофании состоялся 20 октября 1862 года. Это опровергает данные И. К. Смолича о том, что мать Феофания была пострижена в 1860 году, когда ей было 60 лет. Также являются неточными и сведения Смолича о принятии ею великой схимы через пять лет после пострига в мантию — на самом деле игуменья Феофания приняла схиму за год до смерти.

Старец подал ей колосья со словами: «Вот тебе благословение, теперь их побереги, а когда будет нужно, сей и корми своих дочерей».

Впрочем, вряд ли стоит упрекать за это человека, писавшего свой труд по истории монашества на чужбине, без доступа к архивным документам. Скорее, северянам — и архангелогородцам, и вологжанам, землякам матери Феофании, — стоит вспомнить его добром за то, что он почтил мать Феофанию, поместив ее жизнеописание среди житий выдающихся русских монахинь-подвижниц. 2 января 1866 года 66-летняя монахиня Феофания стала настоятельницей возрождавшегося Шенкурского монастыря.

История о том, как и почему она стала игуменьей, была связана с чудом. Епископ Архангельский и Холмогорский Нафанаил, которому принадлежали инициатива и почин в возрождении Шенкурского монастыря, решил избрать игуменью для него с помощью жребия. «Помолившись Божией Матери, он вынул жребий с ее именем». Эту процедуру епископ повторил дважды. Однако оба раза ему попадался жребий с именем монахини Феофании.

Возможно, что помимо этого чуда епископ принял во внимание и духовную опытность матери Феофании. Таким образом, миссия возрождения Шенкурского монастыря была возложена на 66-летнюю монахиню. «Парадоксальность» избрания для столь сложнейшего дела пожилой женщины напоминает «парадоксальное» избрание в 1917 году из трех кандидатов на Патриарший престол — между прочим, тоже с помощью жребия, — «самого доброго в самое жестокое время» святителя Тихона. Однако в обоих случаях самый парадоксальный по человеческим предположениям выбор оказался наилучшим.

Действительно, старенькой игуменье Феофании удалось возродить пришедший в упадок Шенкурский монастырь. Именно при ней были построены два каменных монастырских храма — Свято-Троицкий собор и церковь в честь преподобных Зосимы и Савватия Соловецких, а монастырь обнесли каменной оградой.

Однако она не только придала монастырю благолепный внешний вид, но и совершила нечто более важное и значимое, возродив в нем монашескую жизнь. Именно «при ней в обители стали строго исполняться все правила общежития» [33]. По ее желанию с конца 1867 года в Шенкурском монастыре была введена постоянная священническая должность. Вероятно, желание игуменьи Феофании иметь в монастыре собственного священника было продиктовано как ее заботой о духовном преуспеянии сестер, так и ее потребностью бывать на богослужениях как можно чаще.

Благодаря матери Феофании Шенкурская обитель стала известна «строгостью устава и жития инокинь». «В ее управление трудами сестер, особенно заботливой сотрудницы ее казначеи Арсении, святая обитель была приведена в цветущее состояние». Игуменья Феофания неоднократно получала церковные награды. Например, в 1870 году она была удостоена благословения от Святейшего Синода; спустя год — награждена наперсным крестом, а впоследствии — золотым крестом с бриллиантовыми украшениями из кабинета Его Императорского Величества. Согласимся — эти высокие награды игуменья-северянка получила заслуженно. Но как известно, земные награды — лишь слабый отблеск небесных наград, которые Господь дает Своим верным служителям.

Некоторое представление о духовном облике игуменьи Феофании можно составить на основании воспоминаний о ней. По рассказам тех, кто знал и помнил ее, она была «старица милосердная, кроткая и смиренная, молитвенница и постница усердная, к сестрам мать чадолюбивая». Действительно, в послужных списках Шенкурского монастыря в период управления им игуменьи Феофании всем сестрам ею давались исключительно позитивные характеристики. Обычно мать Феофания характеризовала ту или иную сестру так: «Жизни хорошей, к послушанию усердна». Другие вспоминали о том, что «молитвенница она была усердная и находила великое утешение, если сестры читали перед нею какие-либо молитвословия и акафисты» [75]. Об особой любви игуменьи Феофании к молитве говорит и тот факт, что во время ее предсмертной болезни «молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту».

Последние восемь лет своей жизни игуменья Феофания тяжело болела, так что уже не могла ходить в храм и даже выходить из своей кельи. Но ее любовь к богослужениям победила болезнь и немощь. По желанию игуменьи священник совершал для нее дневную церковную службу в ее келье.

Игуменья Феофания умирала тяжело и мучительно. Из-за выраженной одышки и отеков рук и ног последние два месяца перед смертью она могла спать только сидя. Мучительная одышка, гангрена пальцев ног превратили жизнь престарелой игуменьи в настоящее мученичество. Но это последнее испытание мать Феофания вынесла мужественно, как настоящая православная христианка. В преддверии смерти она раздала свои вещи, а личные деньги отдала «матери казначее для раздачи в ближние приходы на поминовение души своей». Раздав имущество, она «с сияющим радостью лицом перекрестилась, говоря: “Слава Тебе, Господи”».

Она многократно причащалась и соборовалась, «а молитвы читались пред нею, по ее желанию, ежедневно и почасту: на это время она как бы забывала о своей болезни, переходя в молитвенное настроение». Иногда молитвенное правило она читала и сама. Очевидцы последних месяцев жизни игуменьи Феофании вспоминали, что ее «терпение, незлобие и преданность воле Божией были поистине изумительны» [75]. 28 января 1888 года престарелая игуменья Феофания отошла ко Господу. Перефразируя слова известной песни, о ней можно было бы сказать, что она «умерла, как и жила» — благочестиво и праведно.

На этом я закончу рассказ о духовной жизни в северных женских монастырях. Как уже говорилось, это — собранная по крупицам ничтожная часть сведений и свидетельств о том, что могло быть и, вероятно, было на самом деле. Поэтому память о северных монахинях-подвижницах особенно драгоценна и значима. Ведь эти факты доказывают: молитвенное делание составляло важную, неотъемлемую часть жизни северных женских обителей, и русский Север был славен не только своими подвижниками, но и подвижницами — такими как мать Флорентия, игуменьи Агния (Архипова) и Феофания (Сидорова). Хотя, вероятнее всего, это были лишь «одни из многих», чей подвиг остался неведом для людей, но не безвестен для Бога.