Люди, от христианства далекие или только еще к Нему приближающиеся, нередко спрашивают меня как священника и монаха: «Почему Церковь благословляет такую форму жизни, как монашество, а тем более отшельничество?» Кто-то находит для себя ответ, и он постепенно укладывается у него в голове, а кто-то словно никак не может смириться: «Как же так? Ведь это совершенный уход от людей. Разве это может быть чем-то естественным и разве может быть благом?»

Если говорить о подвиге уединенной жизни, который мы видим в основном в житиях древних святых, и который является для нас наиболее ярким, абсолютным выражением монашества, нужно понимать, что суть его была не в уходе от людей, не в отказе от своей принадлежности к человечеству. В самом начале этой книги я говорил о том, что уходить в монастырь от мира, а тем более удаляться куда-то в глушь, в скит, если ты не любишь, не понимаешь людей и не можешь с ними ужиться, с духовной точки зрения противопоказано. То, что человек по сути своей удивителен, уникален и никто не может понять его до конца, кроме Того, Кто его сотворил, не означает, что одиночество может быть для кого-то самоцелью. К жизни, в которой уединение становится чем-то основным, вытесняющим постепенно все остальное, человек переходит тогда, когда молитва становится главным и всецелым наполнением его жизни. Все так же, как при подъеме на вершину горы: сначала, по широкой туристической тропе, идут значительные группы людей. На больших высотах тропа становится круче и уже, по ней уже не поднимешься без специальной подготовки — и путь продолжают одиночки. Кто-то из них добирается до заснеженных подступов к самой вершине — и там, в узкой расселине скалы, где человек может поместиться только в одиночку, душа человеческая может узреть Бога, как узрел Его пророк Моисей (см.: Исх. 33: 21–23). Но есть очень важный момент: весь этот подвиг восхождения становится бессмысленным, если ты забыл о тех, кто остался внизу, если ты не уносишь их к этой вершине в своем сердце.

Почему так? Потому что идеал монашеской, отшельнической жизни состоит в том же, в чем и идеал христианской жизни вообще — в последовании Христу. А разве мы видим в жизни Христа хотя бы один момент, когда Он не думал о людях, хотя и уединялся порой? Нет, не видим, и поэтому сказать, что возможен какой-то вид христианского подвига, при котором человек концентрируется только на себе самом, совершенно нельзя.

Возможно, кто-то возразит: ведь были такие монахи, как, например, преподобный Арсений Великий, который в течение всей своей подвижнической жизни держался данного ему свыше повеления: «Бегай людей и спасешься». Да, но если мы со вниманием прочтем житие этого святого, то увидим там такой эпизод. Как-то к преподобному Арсению пришли люди, которые хотели с ним увидеться и поговорить, он же не принял их и не передал им в напутствие ни единого слова. Они, очень огорчившись, ушли, но через какое-то время пришли еще раз и тогда смогли с ним побеседовать. Кто-то из них упрекнул подвижника: мол, ты в прошлый раз так с нами поступил — мы прошли долгий путь по пустыне, чтобы с тобой встретиться, и вернулись обратно ни с чем. «А по ночам вы где-то останавливались, спали?» — спросил преподобный. «Да, конечно». — «А я до тех пор, пока не получил извещение о том, что вы благополучно достигли своего дома, непрестанно молился о вас, не смыкая глаз». Мы не знаем, почему святой сначала отказал в общении своим гостям — вероятно, это были какие-то духовные обстоятельства. Но этот небольшой эпизод приоткрывает завесу и позволяет увидеть, какую ответственность за людей и любовь к ним имел этот суровый отшельник.

В затворе, вне общения с людьми, пребывали какое-то время и те святые, которые, как мы знаем, многие годы потом принимали страждущих и никому не отказывали в добром слове, совете, утешении, — преподобный Серафим Саровский, преподобный Паисий Святогорец. У старца Паисия как-то спросили: «Что делать, дабы ощутить молитву Иисусову в своем сердце? Может, как-то по-особому нужно дышать, как-то себя настраивать, какое-то полутемное помещение должно быть?» А он говорит: «Ты научись чужую боль чувствовать как свою, тогда почувствуешь и молитву в своем сердце». Ни для затворников, ни для пустынников, ни для безмолвников и столпников чужая боль не была чужой — она была их болью. Поэтому жизнь в уединении — это, скажем так, та мера, которая требует исключительного состояния сердца человека. И мы видим, что сейчас совсем уже не время отшельников и затворников, потому что не достигают люди этой меры, а взятый на себя сверх сил подвиг губит, а не спасает.

Для чего же современному христианину нужно одиночество? Очевидно, что для молитвы, для чтения, для размышления о том, что необходимо в своей жизни исправить. Но главное, чем должно быть это одиночество наполнено, на мой взгляд, — это некое возвратное принесение себя Богу. Человек, уединяясь, погружаясь в себя, сначала совершает движение к себе самому, находит себя самого в глубинах своего сердца и отдает в руки Божии, а Господь возвращает ему его самого таким, каким он был сотворен, то есть предельно настоящим.

И это то, ради чего к благому одиночеству — одиночеству наедине с Богом — непременно следует стремиться. Это, как ни парадоксально звучит, то одиночество, в котором любое одиночество растворяется. Ибо Христос Спаситель сходит во ад и выводит оттуда души человеческие, дабы никто и никогда уже не был один, но мы все пребывали с Ним.