Порой одиночество в Церкви имеет для человека особую внутреннюю окраску: это одиночество после ошибки, одиночество в падении.

Понимание того, каким нужно быть в Церкви, в той или иной мере присутствует у всех, кто живет церковной жизнью. Но бывает, что в жизни человека происходит нечто разрушающее все его прежние представления о самом себе как христианине. Он совершает что-то тяжкое — настолько, что возвращаться в храм после этого ему невыносимо стыдно и больно. И он бежит из Церкви, отлучает себя от таинства Евхаристии — от общения со Христом, пропадает из поля зрения священника, перестает общаться с собратьями по вере. Хуже всего, что в таком измененном состоянии сознания человеку видится, что это его теперь все отвергают и отвергает Сам Господь. И убедить его в обратном он никому не предоставляет даже возможности.

Порой по прошествии какого-то времени человек в храм все же возвращается. И если его падение было явным для окружающих — это был, допустим, уход от законной жены к другой женщине, или тюремное заключение, или период пьянства, — вокруг него словно образуется вакуум. Вообще-то этому можно найти некое основание в жизни Церкви апостольской: если человек впадал в смертный грех или в череду смертных грехов, то он отлучался от Причастия и как бы исторгался из церковной среды — переходил в разряд кающихся, несущих епитимию и с надеждой ожидающих разрешения вновь участвовать в Евхаристии. Чувство отторгнутости, которое испытывали эти люди, служило исправлению их жизни — Церковь была для них всем, и воспоминание о горьком периоде, когда они оказались на время вне этой общей жизни, удерживало их в дальнейшем от самых закоренелых грехов.

Но сегодня редко кто принимает христианство так, как принимали его в ранней апостольской Церкви — всем умом, всем сердцем и всей жизнью. Гораздо чаще это некий долгий, постепенный путь уже после крещения. И для меня очевидно, что если сегодня человека, который впал в тяжкий грех и не может пока от него отстать, отделить от церковной общины и сказать ему: «Вот церковный порог, стой снаружи, посыпай голову пеплом и кайся», то в абсолютном большинстве случаев мы просто этого человека потеряем. И потому совершенно разумно поступает священник, который говорит падшему: «Ты сейчас не находишь в себе сил покаяться, не обретаешь в себе решимости жить должным образом, но ходи тем не менее в храм, живи церковной жизнью в той мере, в которой тебе удается. Не можешь причащаться — хотя бы исповедуйся, не можешь отстать от греха — хотя бы говори на исповеди об этом грехе и проси, чтобы Господь дал тебе силы измениться».

И точно так же священник должен призывать людей, которые в храме находятся, этого человека не оставлять. Да, он пал, но разве мы должны теперь меньше его любить? Господь ведь его любит не меньше, это только сам человек стал менее способным любовь Божию вмещать. И мы должны о нем заботиться, должны ему свою любовь являть — может быть, даже в большей степени, чем прежде. Но и сам человек должен помнить, что его, невзирая на падение, любит Господь, могут любить и люди, с которыми он был рядом. И не надо их стыдиться — нужно принимать их помощь. Человека заставляют бежать прочь его гордость и самолюбие, это они его делают одиноким, а не его падение, не его грех. Может быть, все, что с человеком случилось, Господь и попустил, чтобы он свою гордость преодолел, чтобы его самолюбие совершенно стерлось, уничтожилось в огне этого искушения. И начинать собирать себя нужно именно с мысли преподобного Иоанна Лествичника о том, что там, где совершилось падение, прежде водворилась гордость. Мы раскаиваемся в ней и восстанавливаем в себе главную цель нашей жизни — бытие с Богом, а затем начинаем устранять из своей жизни все то, что нам с Богом быть не дает. Мы осматриваем те руины, среди которых пребываем, находим то, что нас от Бога оттолкнуло, и шаг за шагом расчищаем свой путь, помня о том, что Богу каждый малый наш шаг дорог и что Он нас никогда не бросит со всем этим наедине.

Одиночество, сопряженное с чувством богооставленности, — страшная вещь, но если бы из него не было выхода, то после падения можно было бы совершенно спокойно наложить на себя руки и уйти из этой жизни. Но вся Церковь, все святые отцы, опираясь на свой опыт, призывают нас к совершенно противоположному — не отчаиваться, а обратиться всем сердцем к Тому, Кто может нас даже после смерти воскресить.

Однако в том и тяжесть этого одиночества, что человек само сердце свое ощущает омертвелым, пустым. Из житий мы знаем, что такое состояние переживали порой и святые подвижники. Что они делали, как с этим справлялись, мы можем увидеть, например, в жизнеописании святителя Нифонта Кипрского. Известно, что в юности он долго жил греховной жизнью, потом обратился ко Христу, покаялся, изменился, исправился, но после этого наступил в его жизни период совершенного внутреннего бесплодия и того, что называют окамененным нечувствием. В течение нескольких лет он просто не ощущал Бога в своей жизни — чувство душевной пустоты было такое, как будто Его нет. И в это время подходил к нему дьявол и говорил: «Какому Христу ты молишься? Нет никакого Христа, есть только я, поклонись мне». А будущий святитель раз за разом говорил: «Нет, есть Христос, и поклоняюсь Ему, а тебе не поклонюсь». И это мне кажется очень важным. Можно не чувствовать присутствия Бога, можно не ощущать в сердце никакой радости, но все равно знать при этом, что Господь есть и с Его помощью, по Его милости мы спасемся, если будем по-настоящему стремиться к спасению. И за это знание нужно держаться. Дело в том, что при грехопадении менее всего пострадал ум человека — меньше, чем воля и чувства. Поэтому ум хранит знание даже тогда, когда чувство присутствия Бога утрачено, а воля расслаблена или склоняется к отчаянию.

При помощи ума можно свое сердце укрощать, чтобы оно не металось туда, куда не должно. И поучиться этому стоит, как ни странно, у собаководов. Бывают иногда такие казусы: большая собака выгуливает хозяина, а не наоборот, то есть она мечется по каким-то следам, запахам, а хозяин, который не может ее пересилить, волочится за ней. Что с этим делает кинолог? Он берет поводок и, улучив момент, когда собака готова куда-то рвануть, резко его дергает. И после этого начинает дергать в разные стороны — туда, куда ему нужно, — и собака ему подчиняется. Приблизительно так же должен поступать и ум. Когда на человека наплывают чувства, а ум понимает, что так не надо, он может одернуть душу и после этого «тянуть» и «дергать» ее в направлении к благому. В какой-то момент душа сдается и следует туда, куда влечет ее ум. Если бы этого механизма не было, мы бы вообще все погибли, потому что в нашей жизни полным-полно моментов, когда мы сердцем увлекаемся к дурному, но головой все же понимаем, как надо поступать. И с чувством одиночества, оставленности Богом, фатальной «непрощенности» своих ошибок тоже можно так, прибегая к помощи ума, справляться. Хотя, конечно, справиться мы можем не сами по себе, а лишь по милости Божией, но непременно должно быть и наше усилие, чтобы Его благодать смогла явиться.

Особенное чувство одиночества в Церкви появляется у прихожан, когда падает и оставляет свое служение священник. Уход духовника бывает тяжело пережить, но нужно помнить, что именно в этот момент и обнаруживается, что для нас является в Церкви главным — люди или Господь. Мы должны помнить: тому, что все человеческое зыбко, все человеческое неверно, учит нас, по большому счету, вся церковная история. Но если для нас главное — Христос, то мы и это переживем.