Глава двенадцатая

Я иду в туалет, протираю глаза и плетусь вниз, где Кэлли, уже одетая, варит себе кофе. Она поднимает на меня взгляд, поджимая губы, как будто чем-то недовольна.

«Она слышала мой звонок», – холодею я, и мои колени подгибаются.

Но потом она говорит:

– Ты поздно легла спать.

Часы на плите показывают, что время – начало десятого. Обычно я поднимаюсь в семь – привычка, которой я придерживаюсь уже несколько лет. Зато в школу никогда не опаздывала.

– Наверное, устала. – Я опускаюсь на стул за кухонным столом, на котором Мэгги оставила бумажную тарелку с двумя рогаликами. Не могу заставить себя есть. Глупо, глупо было разговаривать с Уайаттом Стоуксом из этого дома.

Знаю, Кэлли не поймет, почему я с ним говорила. Мне известно, что она копается, так же как и я, в прошлом только из страха. Боится, что полиция повесит убийство Ари на Ника, а настоящий «монстр» останется на свободе и будет охотиться на других девушек. Ей стыдно за то, как она вела себя с бывшей подругой, и она опасается, что в смерти Ари есть доля и ее вины. И вдобавок ко всему ей страшно, что наша ложь раскроется до того, как успеет начаться новая, блестящая жизнь в колледже, далеко-далеко отсюда.

Но она не хочет, чтобы Стоукс выходил из тюрьмы: думает, что, освободившись, он придет за нами, дабы отомстить за нашу ложь.

Я отрываю кусок рогалика. Он прилипает к небу.

Кэлли попивает кофе и смотрит на меня.

– Я думала о том, что ты сказала ночью: о парне твоей сестры. Наверное, стоит начать с него.

Я киваю, проглатывая остаток рогалика во рту.

– Только я не знаю его фамилии.

– Может, он есть в школьном альбоме?

Я качаю головой.

– Не знаю, в какую школу он ходил, но точно не в Фейетте. И он ее не окончил.

Кэлли накрывает кружку ладонями.

– Тогда у меня больше нет идей. С того лета я его больше не видела ни разу.

– Значит, он уехал из города незадолго до Джос. – Я пытаюсь вспомнить, видела ли я Денни в те недолгие месяцы между побегом Джос и моим переездом к бабушке.

– Думаешь, это что-нибудь значит? – У Кэлли скептический вид.

– Например, что они собирались сбежать вместе? Не знаю.

Я никогда не предполагала, что недалекий Денни мог быть как-то замешан в том, что случилось той ночью. Они с Джос проводили время только вдвоем – может, он хотел себя убедить, что встречается не со школьницей. Он и с Лори толком не общался. При встрече они просто кивали друг другу. Я слышала иногда, как они с сестрой разговаривали на крыльце, пока сидела на диване в гостиной. Джос донимала Денни тем, что он не хотел тусить вместе с Лори, а он бурчал, что Лори высокомерная.

Но, насколько мне известно, Денни нормально относился к Лори. Он вел себя с ней так же, как и со мной: как с надоедливой мошкой, мешавшей ему наслаждаться вниманием Джослин безраздельно.

– Разве Джос не говорила, что была с Денни той ночью, когда убили Лори? – Кэлли смотрит на меня. Я буквально вижу, как у нее в голове крутятся шестерни, и звучно сглатываю.

– Да. Слушай, а если поспрашивать кого-нибудь из бассейна? – вдруг предлагаю я, чтобы перевести тему. – Денни работал в компании по очистке.

Сестру не интересовали старшеклассники, как бы мама ни пыталась вбить ей в голову, что от взрослых мужчин одни неприятности. Мама не любила рассказывать о родном отце Джос, а только сообщила, что ему был двадцать один год, когда она, семнадцатилетняя, от него забеременела. Он обещал о ней заботиться, но слова не сдержал.

Джос познакомилась с Денни в выходные после Дня поминовения, до того как Лори приехала на лето. Мне это запомнилось потому, что в тот день мама велела нам оставаться дома, пока она уйдет на работу горничной. Но, как только за ней закрылась дверь, Джос уже нацепила купальник. Гринвуды проводили выходные в лагере в Крэнберри-Ране, поэтому мы с Джос пошли в бассейн вдвоем.

Я пробовала пускать пузыри под водой на мелководье, как меня учила Джос, как вдруг заметила, что она пялится на парня, вычищающего листья из слива у раздевалки. Денни ей ухмыльнулся. Но Джос в ответ не улыбнулась. Вместо этого на ее лице появилось какое-то целеустремленное выражение, будто она увидела как раз то, что ей было нужно. Так все и случилось.

Кэлли проводит пальцем по экрану телефона.

– Бассейн открыт до пяти. Поехали.

Разрешение на парковку, прикрепленное к окну минивэна Мэгги, истекло, поэтому мы идем к бассейну пешком. Меня беспокоит это странное знакомое чувство, и я всеми доступными средствами убеждаю себя, что сейчас все по-другому. На плечах не висят полотенца. Новый дом Гринвудов стоит дальше от бассейна, и идти туда приходится другим маршрутом.

Долгий переход выводит из себя, потому что время приходится заполнять пустыми разговорами. В конце концов Кэлли решает, что напрягаться не стоит, достает телефон и начинает переписываться, поднимая голову только тогда, когда надо переходить улицу.

Я ненавижу себя за то, что мне хочется заполнить пробелы в ее знаниях обо мне, ответить на вопросы о том, какой стала моя жизнь, – вопросы, которых она не задает. Хочется ей рассказать о том, что осенью я уеду в Тампу и поступлю на факультет астрономии; о том, что живу с бабушкой в поселке для престарелых; о проклятом соседе Фрэнке, который всегда норовит указать, что мое присутствие здесь нарушает правило о заселении людей возрастом от 55 и выше. О письмах Ариэль в розовых конвертах и ее настойчивых просьбах отвечать на письма («Напиши мне ответ!»), хоть я и без них всегда ей отвечала.

Ненавижу себя и ненавижу Кэлли за то, что она без лишних усилий заставляет меня ощущать себя жалкой и никчемной. Я еще сильнее убеждаюсь, что пока нельзя рассказывать ей о Джослин: сейчас Кэлли не поймет, почему я так долго об этом молчала.

Мы слышим шум, доносящийся из бассейна, раньше, чем видим само здание, – плеск и вопли, прерывамые свистками спасателя. Парковка забита, и нам приходится, обходя машины, идти к воротам: шаткому сооружению, увешанному колючей проволокой и правилами поведения в бассейне.

Стойки с закусками больше нет, на ее месте – бетонная плита и ряд шезлонгов. Один из работников бассейна давал показания на суде – Кевин, который иногда тайком угощал нас с Кэлли картофелем фри.

Под кондиционером топчется потный мужчина, неохотно продавая желающим эскимо «сникерс» или «губка Боб».

Я замечаю, что Кэлли смотрит на девушек, натягивающих джинсовые шорты и пакующих вещи. Они украдкой смотрят на нас – или, скорее, на Кэлли – и перешептываются.

Кэлли надевает солнцезащитные очки.

– Господи, как я ненавижу это место.

Не знаю, о чем именно она говорит: о Фейетте, бассейне или обо всем сразу.

– Идем, – говорю я, чувствуя себя неудобно под взглядами девушек.

Администрация бассейна, как и восемь лет назад, по-прежнему обретается в небольшом здании цвета хаки. На стуле рядом с автоматом с газировкой сидит парень со шрамами от акне и листает сегодняшнюю газету. Несмотря на жару, на нем джинсы, а лицо у него такое, что сразу и не скажешь, тринадцать ему или тридцать.

– Здравствуйте, – говорит Кэлли. – Мы ищем человека, который здесь раньше работал.

Парень сует газету в подмышку.

– Мы не держим записи о служащих. Поищите их в мэрии.

– Он работал не на городское управление, – отвечаю я, – а на садово-парковую компанию.

– Какую? – Парень соскальзывает со стула, чтобы прогнать голубя, залетевшего в открытую дверь. – За последние десять лет город заключал контракты с четырьмя или даже с пятью такими компаниями.

Я пытаюсь вспомнить, как выглядел пикап, на котором ездил Денни.

– Кажется, логотипом у них был листок.

Кэлли закатывает глаза, будто говоря: «Да уж, полезная информация».

– Это было почти десять лет назад. Вы не знаете, какая компания тогда обслуживала бассейн?

Парень пожимает плечами.

– В то время я здесь не работал. Простите.

– Все равно спасибо. – Кэлли поворачивается, чтобы уйти, но я мешкаю. Глядя на парня, прикидываю, что они с моей сестрой вполне могли быть одногодками.

– Вы учились в старшей школе Фейетта? – спрашиваю я его.

Он кивает.

– Знали кого-нибудь по имени Джослин Лоуэлл?

Кэлли задерживает дыхание и заметно напрягается.

– Знакомое имя. – Парень складывает руки на груди. – Кажется, она была на несколько классов младше меня.

– А что насчет парня по имени Денни? – спрашиваю я. – Очень худой, курил, светловатые волосы?

Чем сильнее я стараюсь его описать, тем более расплывчато представляю себе его лицо: была ли у него родинка или выбитые зубы – не помню.

Парень недоуменно моргает. Кэлли тянет меня за руку.

– Все равно спасибо, – повторяет она, прежде чем потащить меня на улицу.

– Может, он знал Денни, – раздраженно говорю я, одергивая край футболки. – Не так уж это маловероятно.

– Не в этом дело. Я сейчас буквально не могу здесь находиться.

Я шагаю вслед за Кэлли обратно на парковку. Она позволяет себя догнать. Я отчетливо слышу ее прерывистое дыхание. Ее лицо стало мертвенно-бледным. Я понимаю, что с ней происходит, потому что со мной было то же самое.

– Когда у тебя начались панические атаки? – спрашиваю я ее.

Кэлли пожимает плечами.

– Кажется, когда мне было одиннадцать. Мы уже жили в новом доме, когда я внезапно заметила там окна, которых раньше не видела, а еще подвальную дверь. Наверное, я просто испугалась, потому что не знала обо всех местах, через которые можно попасть в дом, – иначе как мне тогда помешать кому-нибудь в него вломиться?

Мы отходим на тротуар и синхронно склоняем головы, проходя под низко висящей дубовой веткой по другую сторону забора.

– У меня они тоже были, – помолчав, говорю я. – Когда я пошла в новую школу, там не было туалета при классе, как в начальной школе «Игл».

Я опускаю ту часть истории, где я обмочилась и меня отправили к медсестре. После того как бабушка объяснила по телефону, что около года назад я стала свидетельницей убийства, учительница стала вести себя со мной помягче. Это должно было помочь мне, но, наоборот, только сделало меня беспомощной.

Кроме того, самого убийства Лори я не видела. Не знаю, возможно, бабушка просто решила не рассказывать историю в подробностях, а может, специально выдумала такую версию, потому что тогда мое поведение было легче понять.

– С тех пор я не хожу в бассейн, – говорит Кэлли вполголоса. – Я как-то должна была сюда пойти с Сабриной в восьмом классе, но, когда ее мама высадила нас здесь, меня охватила паника. Пришлось звонить, чтобы нас забрали.

Кэлли смотрит на меня.

– Я просто… хочу уехать отсюда. Здесь я никогда не буду чувствовать себя в безопасности. Это плохо, потому что Фейетт – единственный дом, который я знаю. Ты хотя бы теперь живешь во Флориде, подальше от всего этого.

Я киваю и пинаю кусок бетона, отколовшийся от тротуара. Кэлли наконец, спустя десять лет, открылась мне, и я не хочу все портить, хотя меня подмывает возразить, сказать, что она ошибается.

Ни одно место в мире не может быть полностью безопасным. Как бы далеко мы ни пытались убежать от этой тьмы, монстры все равно нас найдут.

Мы не можем придумать, как объяснить Мэгги наше стремительное возвращение из бассейна, и поэтому решаем убить время в парке неподалеку. Кэлли гуглит номер фейеттского департамента парков и отдыха и диктует его мне.

Служащий в офисе дает мне название садово-парковой компании, услугами которой городское управление пользовалось десять лет назад: «Озеленение Фейбера и сыновей». Но когда Кэлли ищет это название в Интернете, мы находим только неоплаченный срок пользования именем домена. По единственному номеру, который появился в результатах поиска, никто не отвечает.

Кэлли вешает трубку.

– Наверное, они закрыли бизнес. Как и все остальные в этом дерьмовом городе.

И не поспоришь. Скорее всего, многие думают плохо о родных местах, но Фейетт и правда дерьмовый город. Серьезно, уже при въезде в него начинает разить коровьими лепешками.

Эта местность слишком пригородная, чтобы быть сельской, слишком восточная, чтобы совсем не привлекать туристов, и слишком северная, чтобы назвать ее поселком реднеков. Фейетт просто есть – это такое место, до которого никому нет дела. Люди здесь рождаются и умирают, а если спросить о них через несколько лет, вам наверняка ответят, что их и не было на свете.

– Мы его найдем, – говорю я больше самой себе, нежели Кэлли. Мне надо найти Денни, и не просто потому, что он может знать, что на самом деле случилось тем вечером между Лори и Джос. Теперь уже вопрос не только в убийстве Лори. Отец умер, мать неизвестно где, и я не уеду из Фейетта, не разыскав сестру.

Сначала, когда я переехала к бабушке, я время от времени пыталась говорить с ней о Джос.

Например, если бабушка готовила на обед макароны с сыром, я говорила: «Раньше макароны мне готовила сестренка». Когда мы садились смотреть ситком, я вспоминала: «Сестренка любила “Друзей”». У бабушки на лице появлялся пустой, жалостливый взгляд, словно я это выдумывала, будто сестренка была плодом моей фантазии, воображаемой подругой, которую я придумала, чтобы справиться с травмой после разлуки с мамой.

Я стараюсь отмахнуться от все растущего чувства обиды на бабушку, которая никогда не проявляла желания говорить о моей семье. Она так и не виделась с Гленном Лоуэллом или Джослин, а когда в разговоре всплывала мама, в глазах бабушки появлялась усталость. Могу только сказать, что она разочаровалась в своей дочери. Бабушке было больно обсуждать, из-за чего испортились их отношения с мамой, и потому мы не разговоривали о ней вовсе.

Может, если бы мы все-таки поговорили, я узнала бы об Аннетт достаточно, чтобы выследить ее с сестрой. Вероятно, тогда мне не было бы так чертовски одиноко в городе, где я провела полжизни.

Мы с Кэлли молча возвращаемся к ней домой. Кажется, желание говорить со мной, охватившее ее недавно, когда речь зашла о панических атаках, пропало. Она не произносит ни слова, пока не отпирает переднюю дверь.

– О господи, – говорит она, отпрыгивая назад.

Мэгги сидит в гостиной, в кресле Рика, откинувшись на подушку, будто поджидая нас.

– Я устала ждать, пока ты приберешься у себя в комнате. – Ее голос звучит незнакомо, будто слова сливаются. – Поэтому решила это сделать сама.

На кофейном столике перед Мэгги стоит бутылка водки. Она почти пуста. Кэлли вся сжимается: это та же бутылка, которую она боялась оставлять под кроватью.

Знаю, что мое присутствие здесь будет лишним, а потому потихоньку крадусь наверх, как мышка, которую вот-вот прогонят метлой.

Прежде чем закрыться в гостевой комнате, улавливаю обрывки их фраз.

– …мы не так учили тебя справляться с проблемами.

Мэгги.

– У меня выдалась ужасная неделя, ясно? С тобой о таком не поговоришь.

Кэлли.

– Кэлли, что за чушь? Приходи и говори со мной о чем угодно.

– О чем угодно, кроме Лори!

Я отпускаю дверную ручку гостевой комнаты. Прижавшись спиной к коридорной стене, жду, что ответит Мэгги.

Следующей, однако, заговаривает Кэлли. Она плачет.

– Ты ни разу меня не спросила, хочу ли я давать показания.

– Ты ведь сама хотела. Ты хотела помочь.

– Нет, это ты заставила меня думать, что выбора нет, что, если не расскажу, что мы с Тессой видели его во дворе, он выйдет на свободу…

– Перестань, Кэлли! – орет Мэгги. – Сама не знаешь, что говоришь.

– Знаю, – плачет Кэлли. – Мне уже не восемь. Я достаточно взрослая, чтобы понимать, что мы могли ошибаться. А то, что детектив тогда с нами творил, это ни в какие ворота…

Короткий звук удара. Кожа по коже. Я сглатываю. Мэгги дала ей пощечину.

– Кэлли, стой. Прости меня, я…

Шаги по лестнице. Я ныряю в гостевую комнату и закрываю за собой дверь, но поздно. Кэлли уже пролетела мимо меня к себе в спальню. Она знает, что я все слышала.

По ступеням топает Мэгги. Я втягиваю ртом воздух.

– Не знаю, зачем я это сделала, – хнычет Мэгги перед дверью Кэлли. – Я сорвалась. Прошу, впусти меня.

Ответа нет. Я прижимаюсь ухом к двери как раз тогда, когда Мэгги говорит:

– Это она тебе сказала? Она пытается тебя убедить, что тебе не надо было давать показания?

«Она» — это я. Мэгги думает, что я вернулась в Фейетт и привезла с собой безумную идею, что на самом деле той ночью мы видели во дворе не Уайатта Стоукса.

Мэгги сдается, и спустя несколько секунд дверь в ее спальню закрывается. Я жду двадцать минут, пока не становится ясно, что она не выйдет, затем тихонько спускаюсь по лестнице и выскальзываю на улицу.

Запрыгиваю на велик Кэлли и отъезжаю от дома Гринвудов. Мчусь по главной дороге до Оленьего Бега, наматываю круги вокруг трейлерного парка, размышляю о том, что сейчас делает Фиби, девочка с коляской. Думаю, стала ли Мэдди внимательнее следить за детьми у бассейна.

Я езжу кругами, пока солнце не начинает клониться к закату, и понимаю, что кто-то в доме может меня хватиться.

Когда я возвращаюсь, Мэгги так и спит у себя в спальне. Рик дома. Кэлли ему говорит, что Мэгги нехорошо и она проспала весь день. Рик велит Кэлли заказать нам пиццу.

После ужина я встаю из-за стола и поднимаюсь к себе. Разбираю рисунки отца, пока веки не начинают слипаться. Вспоминаю слова Мэгги, как будто, если много раз прокручу их в голове, то они станут менее горькими.

Мэгги заставила Кэлли сказать, что той ночью во дворе она видела Стоукса. Кэлли сама призналась тогда, в коридоре. Я всегда это подозревала. Мэгги надо было, чтобы мы посадили Стоукса в тюрьму. Она хотела упечь убийцу племянницы за решетку, чтобы семейная боль притупилась.

Ей нужно было, чтобы Стоукса признали виновным. Она верила, что это он убил всех девушек и что мы с Кэлли поступаем правильно, когда даем против него показания.

Иногда по ночам я лежала без сна, уверенная в том, что вопросы о смерти Лори и исчезновении Джос когда-нибудь сожрут меня заживо, не оставив и мокрого места. Меня ужасало, что годы идут и в итоге я умру, даже не узнав, что случилось той ночью на самом деле.

Я всегда считала, что сомнения меня погубят. Но теперь мне интересно, насколько опасна противоположная сторона сомнений – может ли нас погубить то, в чем мы, наоборот, уверены больше всего.

Я думаю о Бонни Коули, которая кричала Уайатту Стоуксу в лицо, что он будет гореть в аду за убийство ее дочери. Я думаю о Мэгги, которая заводила Кэлли в зал суда с каменным лицом, даже не глядя в его сторону.

Она всегда считала, что Лори забрал у них Стоукс. Если у них заберут и его и исчезнет уверенность в том, что он – убийца, за что им тогда останется держаться?

Сердце стучит в такт кукушке из часов на стене комнаты. Я вставляю наушники и включаю звук погромче на композиции «Пинк Флойд» «Мы и они». Мне ее играл папа, когда смекнул, что она помогала мне уснуть.

Сейчас мне пригодилась бы ее помощь. Завтра утром пройдут похороны Ариэль.